Много простых, добрых и искренних слов находили отклик в ее сердце. Он начинал понимать, что перед ним душа, прекрасная в своей уравновешенности, не ведающая ни сомнений, ни желаний, облеченная в спокойствие. Невозможно было отделить ее внутренний мир от ее внешности. Движение руки, тихий голос, свет ее глаз, линии тела звучали согласно с ее серьезной и кроткой речью, словно аккомпанемент, который поддерживает голос певца и гармонически сливается с ним. Ее влияние следовало воспринимать как нечто единое, благодарно и радостно, не судя и не анализируя. Ее облик напоминал Вилли что-то из времен детства, а мысль о ней становилась в один ряд с мыслью об утренней заре, о журчащей воде, о ранних фиалках и сирени. Таково свойство вещей, увиденных впервые или впервые после долгого забвения, как цветы весной, - пробуждать в нас остроту чувств и то впечатление таинственной новизны, которое без этого с годами уходит; но созерцание любимого лица - вот что обновляет человека, возвращая его к истокам жизни.
Однажды после обеда Вилли прогуливался среди сосен; сосредоточенное блаженство охватило все его существо; прогуливаясь, он улыбался сам себе и окружающей его природе. Река бежала среди камней с мелодичным журчанием; какая-то птица громко пела в лесу, вершины гор казались неизмеримо высокими, и когда он время от времени взглядывал на них, они как будто следили за его движениями с доброжелательным, но грозным любопытством. Путь его вел к той возвышенности, которая царила над равниной; там он сел на камень и погрузился в глубокое и приятное раздумье. Равнина уходила вдаль со всеми своими городами и серебряной рекой; все погрузилось в сон, кроме стаи птиц, которые, то поднимаясь, то падая, вихрем кружились в воздушной синеве. Вилли громко произнес имя Марджори, и оно прозвучало, лаская его слух. Он закрыл глаза, и ее образ возник перед ним, светозарно спокойный и овеянный добрыми мыслями. Река могла струиться вечно, птицы - подниматься все выше и выше, пока не достигнут звезд. Он понимал, что все это - в конце концов пустая суета, ибо здесь, не сделав ни шагу, терпеливо поджидая в своей тесной долине, он тоже дождался и его озарило иное, лучшее солнце.
На следующий день - пока пастор набивал свою трубку, Вилли произнес через стол нечто вроде объяснения в любви.
- Мисс Марджори, - сказал он, - я еще не знал девушки, которая бы мне нравилась так, как вы. Я человек скорее холодный и не очень любезный, но это не от бессердечия, а оттого, что я думаю обо всем по-своему; и мне кажется, что люди далеки от меня. Я словно отгорожен от них каким-то кругом, и в нем нет больше никого, кроме вас; я слышу, как говорят и смеются другие, но только вы одна подходите близко. Может быть, это вам неприятно? - спросил он.
Марджори ничего не ответила.
- Говори же, девочка, - сказал пастор.
- Нет, зачем же, - возразил Вилли. - Я бы не хотел торопить ее, пастор. Сам я чувствую, что язык у меня связан - я не привык говорить, - а она женщина, почти ребенок, если уж на то пошло. А мне, насколько я понимаю, что под этим подразумевают другие, мне кажется, что я влюблен. Мне не хотелось бы, чтобы меня считали женихом; я еще, может, и ошибаюсь; но мне все-таки кажется, что я влюблен. А если мисс Марджори не чувствует того же, то не будет ли она любезна хоть покачать головой?
Марджори молчала и не подавала никакого знака, что она это слышала.
- Ну, так как, по-вашему, пастор? - спросил Вилли.
- Девочка должна сама ответить, - сказал пастор, кладя трубку на стол. - Вот наш сосед говорит, что любит тебя Мэдж. А ты любишь его? Да или нет?
- Я думаю, что да, - едва слышно ответила Марджори.
- Ну что ж, большего и желать нечего! - воскликнул Вилли от всего сердца. И он через стол притянул к себе ее руку и удовлетворенно сжал ее обеими руками.
- Вам следует пожениться, - заметил пастор, снова беря трубку в рот.
- Вы думаете, это будет правильно? - спросил Вилли.
- Это необходимо, - сказал пастор.
- Очень хорошо, - ответствовал поклонник.
Прошло два или три дня в великой радости для Вилли, хотя наблюдатель со стороны вряд ли это заметил бы. Вилли все так же сидел за обедом против Марджори, разговаривал с ней и глядел на нее в присутствии ее отца, но не пытался ни увидеться с ней наедине, ни изменить хоть в чем-нибудь свое поведение против того, каким оно было с самого начала. Возможно, девушка была слегка разочарована, и, возможно, не без основания; а между тем, если б было достаточно одного того, чтобы постоянно присутствовать в мыслях другого человека и тем самым изменить и наполнить всю его жизнь, то Марджори могла быть довольна. Ибо мысль о ней ни на минуту не покидала Вилли. Он сидел над рекой, глядя на водяную пыль, на стоящую против течения рыбу, на колеблемые течением водоросли; он бродил один в лиловых сумерках, и все черные дрозды в лесу распевали вокруг него; он вставал рано утром и видел, как небо из серого становится золотым и свет заливает вершины гор; и все это время он дивился, отчего не замечал ничего этого раньше и отчего теперь все кажется ему совершенно иным. Шум его собственного мельничного колеса или шум ветра в ветвях деревьев тревожил и чаровал его сердце. Самые пленительные мысли непрошенно вторгались в его душу. Он был так счастлив, что не мог спать по ночам, и так взволнован, что без Марджори не мог усидеть на месте ни минуты. Но все же казалось, что он скорее избегает ее общества, чем ищет его.
Однажды днем, когда Вилли возвращался с прогулки, Марджори была в саду и рвала цветы; поравнявшись с ней, он замедлил шаг и пошел рядом.
- Вы любите цветы? - спросил он.
- Да, я очень их люблю, - ответила Марджори. - А вы?
- Нет, не очень, - ответил он. - Как подумаешь, это такая малость в конце концов. Я могу понять, что люди любят цветы, но не понимаю, когда поступают так, как вы сейчас.
- То есть как это? - спросила она, останавливаясь и глядя на него.
- Когда рвут цветы, - сказал он. - Им гораздо лучше там, где они растут, и выглядят они куда красивее, если хотите знать.
- Мне хочется, чтобы они стали моими, - ответила она, - прижать к Сердцу, держать у себя в комнате. Они меня искушают; они как будто говорят: "Приди и возьми нас", - но, как только я сорву их и поставлю в воду, все волшебство пропадает, и я уже смотрю на них спокойно.
- Вы хотите обладать ими, - возразил Вилли, - для того, чтобы больше о них не думать. Все равно, что разрезать гусыню, несущую золотые яйца. Похоже на то, чего и мне хотелось, когда я был мальчишкой. Оттого, что я любил смотреть на равнину, мне хотелось туда спуститься - а ведь оттуда я уже не мог бы на нее смотреть. Правда, хорошо рассуждал? Боже, боже, если б только люди подумали, они все поступали бы, как я: и вы бы оставили в покое свои цветы, как и я остался здесь в горах. - И вдруг он резко оборвал свою речь. - Вот ей-богу! - воскликнул он. Когда же она спросила его, в чем дело, он уклонился и не ответил ей, а вернулся в комнаты с довольным выражением лица.
За столом он молчал, а после того как спустилась тьма и звезды засияли в небе, он несколько часов ходил по двору и саду неровными шагами. В окне Марджори еще горел свет; маленький оранжевый овал в мире темно-синих гор и серебряного звездного света. Мысли Вилли все возвращались к этому окну, но не были похожи на мысли влюбленного. "Она здесь, в своей комнате, - думал он, - а звезды там, в небе, - благословение божье да будет над ней и над ними!
1 2 3 4 5 6 7 8
Однажды после обеда Вилли прогуливался среди сосен; сосредоточенное блаженство охватило все его существо; прогуливаясь, он улыбался сам себе и окружающей его природе. Река бежала среди камней с мелодичным журчанием; какая-то птица громко пела в лесу, вершины гор казались неизмеримо высокими, и когда он время от времени взглядывал на них, они как будто следили за его движениями с доброжелательным, но грозным любопытством. Путь его вел к той возвышенности, которая царила над равниной; там он сел на камень и погрузился в глубокое и приятное раздумье. Равнина уходила вдаль со всеми своими городами и серебряной рекой; все погрузилось в сон, кроме стаи птиц, которые, то поднимаясь, то падая, вихрем кружились в воздушной синеве. Вилли громко произнес имя Марджори, и оно прозвучало, лаская его слух. Он закрыл глаза, и ее образ возник перед ним, светозарно спокойный и овеянный добрыми мыслями. Река могла струиться вечно, птицы - подниматься все выше и выше, пока не достигнут звезд. Он понимал, что все это - в конце концов пустая суета, ибо здесь, не сделав ни шагу, терпеливо поджидая в своей тесной долине, он тоже дождался и его озарило иное, лучшее солнце.
На следующий день - пока пастор набивал свою трубку, Вилли произнес через стол нечто вроде объяснения в любви.
- Мисс Марджори, - сказал он, - я еще не знал девушки, которая бы мне нравилась так, как вы. Я человек скорее холодный и не очень любезный, но это не от бессердечия, а оттого, что я думаю обо всем по-своему; и мне кажется, что люди далеки от меня. Я словно отгорожен от них каким-то кругом, и в нем нет больше никого, кроме вас; я слышу, как говорят и смеются другие, но только вы одна подходите близко. Может быть, это вам неприятно? - спросил он.
Марджори ничего не ответила.
- Говори же, девочка, - сказал пастор.
- Нет, зачем же, - возразил Вилли. - Я бы не хотел торопить ее, пастор. Сам я чувствую, что язык у меня связан - я не привык говорить, - а она женщина, почти ребенок, если уж на то пошло. А мне, насколько я понимаю, что под этим подразумевают другие, мне кажется, что я влюблен. Мне не хотелось бы, чтобы меня считали женихом; я еще, может, и ошибаюсь; но мне все-таки кажется, что я влюблен. А если мисс Марджори не чувствует того же, то не будет ли она любезна хоть покачать головой?
Марджори молчала и не подавала никакого знака, что она это слышала.
- Ну, так как, по-вашему, пастор? - спросил Вилли.
- Девочка должна сама ответить, - сказал пастор, кладя трубку на стол. - Вот наш сосед говорит, что любит тебя Мэдж. А ты любишь его? Да или нет?
- Я думаю, что да, - едва слышно ответила Марджори.
- Ну что ж, большего и желать нечего! - воскликнул Вилли от всего сердца. И он через стол притянул к себе ее руку и удовлетворенно сжал ее обеими руками.
- Вам следует пожениться, - заметил пастор, снова беря трубку в рот.
- Вы думаете, это будет правильно? - спросил Вилли.
- Это необходимо, - сказал пастор.
- Очень хорошо, - ответствовал поклонник.
Прошло два или три дня в великой радости для Вилли, хотя наблюдатель со стороны вряд ли это заметил бы. Вилли все так же сидел за обедом против Марджори, разговаривал с ней и глядел на нее в присутствии ее отца, но не пытался ни увидеться с ней наедине, ни изменить хоть в чем-нибудь свое поведение против того, каким оно было с самого начала. Возможно, девушка была слегка разочарована, и, возможно, не без основания; а между тем, если б было достаточно одного того, чтобы постоянно присутствовать в мыслях другого человека и тем самым изменить и наполнить всю его жизнь, то Марджори могла быть довольна. Ибо мысль о ней ни на минуту не покидала Вилли. Он сидел над рекой, глядя на водяную пыль, на стоящую против течения рыбу, на колеблемые течением водоросли; он бродил один в лиловых сумерках, и все черные дрозды в лесу распевали вокруг него; он вставал рано утром и видел, как небо из серого становится золотым и свет заливает вершины гор; и все это время он дивился, отчего не замечал ничего этого раньше и отчего теперь все кажется ему совершенно иным. Шум его собственного мельничного колеса или шум ветра в ветвях деревьев тревожил и чаровал его сердце. Самые пленительные мысли непрошенно вторгались в его душу. Он был так счастлив, что не мог спать по ночам, и так взволнован, что без Марджори не мог усидеть на месте ни минуты. Но все же казалось, что он скорее избегает ее общества, чем ищет его.
Однажды днем, когда Вилли возвращался с прогулки, Марджори была в саду и рвала цветы; поравнявшись с ней, он замедлил шаг и пошел рядом.
- Вы любите цветы? - спросил он.
- Да, я очень их люблю, - ответила Марджори. - А вы?
- Нет, не очень, - ответил он. - Как подумаешь, это такая малость в конце концов. Я могу понять, что люди любят цветы, но не понимаю, когда поступают так, как вы сейчас.
- То есть как это? - спросила она, останавливаясь и глядя на него.
- Когда рвут цветы, - сказал он. - Им гораздо лучше там, где они растут, и выглядят они куда красивее, если хотите знать.
- Мне хочется, чтобы они стали моими, - ответила она, - прижать к Сердцу, держать у себя в комнате. Они меня искушают; они как будто говорят: "Приди и возьми нас", - но, как только я сорву их и поставлю в воду, все волшебство пропадает, и я уже смотрю на них спокойно.
- Вы хотите обладать ими, - возразил Вилли, - для того, чтобы больше о них не думать. Все равно, что разрезать гусыню, несущую золотые яйца. Похоже на то, чего и мне хотелось, когда я был мальчишкой. Оттого, что я любил смотреть на равнину, мне хотелось туда спуститься - а ведь оттуда я уже не мог бы на нее смотреть. Правда, хорошо рассуждал? Боже, боже, если б только люди подумали, они все поступали бы, как я: и вы бы оставили в покое свои цветы, как и я остался здесь в горах. - И вдруг он резко оборвал свою речь. - Вот ей-богу! - воскликнул он. Когда же она спросила его, в чем дело, он уклонился и не ответил ей, а вернулся в комнаты с довольным выражением лица.
За столом он молчал, а после того как спустилась тьма и звезды засияли в небе, он несколько часов ходил по двору и саду неровными шагами. В окне Марджори еще горел свет; маленький оранжевый овал в мире темно-синих гор и серебряного звездного света. Мысли Вилли все возвращались к этому окну, но не были похожи на мысли влюбленного. "Она здесь, в своей комнате, - думал он, - а звезды там, в небе, - благословение божье да будет над ней и над ними!
1 2 3 4 5 6 7 8