Том Стоппард
Изобретение любви
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
АЭХ, А.Э. Хаусмен, 77 лет.
Хаусмен, А.Э. Хаусмен, от 18 до 26 лет.
Альфред Уильям Поллард, от 18 до 26 лет.
Мозес Джон Джексон, от 19 до 27 лет.
Харон, перевозчик в Аиде.

В действии первом:
Марк Паттисон, ректор Линкольн-колледжа, 64 года, ученый-классик.
Уолтер Пейтер, критик, эссеист, ученый, сотрудник Брейсноуза, 38 лет.
Джон Рёскин, выдающийся искусствовед и критик, 58 лет.
Бенджамин Джоуитт, Мастер Баллиоля, 60 лет.
Робинсон Эллис, латинист, 45 лет.
А также: Вице-канцлер Оксфордского университета и Баллиольский Студент.

В действии втором:
Кэтрин Хаусмен, сестра АЭХ, 19 и 35 лет.
Генри Лябушер, член парламента от либералов и журналист, 54 и 64 лет.
Фрэнк Гарри с, писатель и журналист, 29 и около 40 лет.
У. Т. Стэд, редактор и журналист, 36 и 46 лет.
Чемберлен, клерк, около 20 и 30 лет.
Джон Персиваль Постгейт, латинист, около 40 лет.
Джером К.Джером, писатель-юморист и редактор, 38 лет.
Оскар Уайльд, 41 год.
А также: Банторн, персонаж из оперетты Гилберта и Салливана «Пэйшенс», Председатель и члены отборочной комиссии.
Роли персонажей, занятых лишь в первом или, соответственно, лишь во втором действии, может исполнять одна группа актеров.
Сценические указания относительно реки, лодок, сада и пр. не следует принимать буквально.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Семидесятисемилетний и более не стареющий АЭХ стоит в застегнутом на все пуговицы темном костюме и аккуратных черных ботинках на берегу Стикса, наблюдая за приближением перевозчика, Харона.
АЭХ. Стало быть, я умер. Хорошо. А это пресловутый стигийский мрак.
Харон. Эй, на берегу! Принять конец!
АЭХ. «Принять конец!» Вот он – язык людей и ангелов!
Харон. Осторожнее с креплением. Я надеюсь, сэр, скорбящие друзья и домочадцы устроили вам достойные похороны.
АЭХ. Кремацию – впрочем, весьма достойную. Отслужили в Тринити-колледже и упокоили прах, как и ожидалось, в графстве Шропшир , где мне не случалось ни останавливаться, ни тем более проживать.
Харон. Мир праху, покуда волки с медведями вас не откопали.
АЭХ. Этих бояться нечего. Шакалы – другое дело. Люди любят поговорить о том, что будет после их кончины. Утешение в смерти не такое окончательное, как ожидаешь. Ну вот, конец принят. В первом семестре в Оксфорде я слушал лекции Рёскина . Он принял конец безумным, как вы могли заметить.
Мы кого-то дожидаемся?
Xарон. Он опаздывает. Надеюсь, с ним ничего не стряслось. Как вас зовут, сэр?
АЭХ. Мое имя – Альфред Хаусмен. Друзья зовут меня Хаусмен. Враги зовут меня профессор Хаусмен. Теперь вы, вероятно, спросите с меня монету. К сожалению, обычай помещать монету в рот усопшего чужд Эвелинской лечебнице и даже, пожалуй, запрещен их правилами. (Смотрит вдаль.) Непростительно задерживается. Вы уверены, что…
Харон. Поэт и ученый, так мне передали.
АЭХ. Это, я думаю, про меня.
Харон. Вы за обоих?
АЭХ. Боюсь, что так.
Харон. Описание как будто на двоих.
АЭХ. Я знаю.
Харон. Дадим ему еще минуту.
АЭХ. Чтобы прийти в себя? Смотрите-ка, я нашел шестипенсовик. Чеканки тысяча девятьсот тридцать шестого года Anno Domini.
Харон. Вы знаете латынь?
АЭХ. Да, пожалуй что знаю. Последние двадцать пять лет я преподаю… преподавал латынь в Кембридже, возглавил кафедру вслед за Бенджамином Холлом Кеннеди. Кеннеди здесь? Я был бы рад с ним увидеться.
Харон. Все здесь, а прочие – будут. Садитесь посредине.
АЭX. Да-да. Не думаю, впрочем, что у меля найдется время увидеться со всеми.
Харон. Найдется, хотя начинают обыкновенно не с Бенджамина Холла Кеннеди .
АЭХ. Я и не думал с него начинать. При нем практика стихотворного перевода на латынь и греческий приобрела вес, которого не заслуживала – по крайней мере, в качестве инструмента для изучения античной метрики. Логично предположить, что метрические законы невозможно обнаружить в собственных стихах, где ты эти, еще не открытые, законы то и дело нарушаешь . Кеннеди был школьным учителем, пусть гением, но все же школьным учителем. В приступе сентиментальности Кембридж дал кафедре его имя. По мне, с него хватило бы памятной чернильницы. Однако именно Кеннеди или, точнее, третье издание его Sabrinae Corolla мне, семнадцатилетнему, вручили в школе, и ему-то я обязан любовью к греческому и латыни. В греческом я дилетант, не лучше прочих профессоров. Ну, конечно, гораздо лучше Пирсона , который знал больше Джоуитта и Джебба , вместе взятых. В бытность мою в Оксфорде профессор греческого Джоуитт горел неуместным пылом по части классического образования. В его редакции оно сводилось к тому, чтобы поставлять в правящие классы Англии людей, читавших Платона, – выпускников Баллиоля или, на худой конец, рядовых оксфордцев, когда в баллиольцах случалась нехватка. В первую неделю учебы, в октябре тысяча восемьсот семьдесят седьмого, я услышал, как Джоуитт произносит akribos с ударением на первом слоге, и подумал: «Ну и ну! Вот тебе и Джоуитт!» С Джеббом проходили Софокла. В его Софокле есть такие места, будто размеры подсчитывала Лондонская газовая компания.
Xарон. Вы не могли бы немного помолчать?
АЭХ. Да, полагаю, что могу. Моя жизнь отмечена долгими молчаниями.
Харон отвязывает снасть и отталкивается шестом.
С кого обычно начинают?
Харон. С Елены Прекрасной. Когда мы переплывем, вы увидите трехглавого пса. Не обращайте на него внимания, и он вас не заметит.
Голоса за сценой, тявканье собаки, плеск весел.
Хаусмен…Истинно, мы были оставлены в пустыне собирать с терновника виноград и с репейника смоквы!
Поллард . Держи правее, Джексон .
Джексон. Хочешь взять весла?
Поллард. Нет, у тебя прекрасно получается.
Вплывают трое в лодке с лающей собакой. Хаусмен на носу (держит собаку), Джексон гребет, Поллард на корме. За собаку – реалистичное собачье чучело или игрушка.
Джексон. Хаус бездельничает с самого Иффли .
АЭХ. Мо!
Хаусмен. Какая наглость! А кто вас вывел из Аида, не считая собаки?
Поллард. Это собака с тобой не считается. Собака любит Джексона.
Хаусмен. Собаку любит Джексон.
Поллард. Нефлективный собак нефлективный Джексон любить, в этом вся прелесть.
Хорошая собака!
Хаусмен. Нефлективная собака не может
быть хорошей, у собак нет души.
Джексон. Что он сказал?
Поллард. Говорит, у твоей собаки нет души.
Джексон. Каков нахал!
Поллард. Все это лишний раз показывает, что ты ни аза не смыслишь в собаках вообще и тем более в Джексоновой собаке, чьей душе уже предначертаны елисейские поля, где ее нетерпеливо ожидают друзья, не покойные, но упокоенные.
АЭХ. Не усопшие, но уснувшие.
Трое, переругиваясь, уплывают: «Держи правее!»… «Кто-нибудь проголодался?»
Харон. Что такое?! Со своей лодкой! До
чего дошло!
АЭX. Стоило лишь руку протянуть – ripae ulterioris amove ! (Кричит.) Мо! Мо! Я бы умер за тебя, но счастье меня обошло!
Харон. Вы о собаке?
АЭХ. Я о своем ближайшем друге и товарище Мозесе Джексоне. Nec Lethea valet Theseus abrumpere cam vincula Pirithoo .
Харон. Верно, я помню его – Тезея. Как он рвал цепи своего друга, хотел забрать с собой из Преисподней. Но тут ничего не попишешь, сэр. Ничего не попишешь.
Харон правит в туман.
Свет на Вице-канцлера в торжественном одеянии.
Его голос отдается эхом. Или иначе – на сцене только его голос.
Вице-канцлер. Альфредус Эдуардус Хаусмен.
Восемнадцатилетний Хаусмен выходит вперед, получает от него устав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21