Говорили же умные люди...
- В чем отказывали? Чего для них жалели? От себя кусок отрывали,
босяками ходили, лишь бы их одеть-обуть...
- Сим, меня сейчас задавят! Сим, задыхаюсь! Ох, Сим...
- Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня дочка там!
- Они давно собирались, я видела, да боязно было спрашивать...
- Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!
- Да что же это, господа? Это псе безумие какое-то! Надо псе что-то
делать!
- Да я его в жизни пальцем не тронула! Я видела, как вы своего-то
ремнем гоняли. А у нас в доме такого и в заводе не было.
- В кр-р-ровь! Зубами рвать буду!
- Да-а, видно, совсем мы дерьмом стали, если родные дети от нас в эту
Тучу ушли... Да брось ты, сами они ушли, никто их не притягивал...
- Муничек мой! Муничка!
- Надо телеграмму господину президенту! Десять тысяч подписей - это
вам не шутка!
- Это мои дети, господин хороший, я их породил, я ими и распоряжаться
буду, как пожелаю. Извольте их мне вернуть!
И тут раздался голос. Он как шелестящий гром. Он идет со всех сторон
сразу, и он сразу покрывает все остальные звуки. Он раздается как бы в
мозгу у Нурланна, но тут же замирает и затихает вся толпа. Голос спокоен и
даже меланхоличен, какая-то безмерная скука слышится в нем, безмерная
снисходительность, будто говорит кто-то огромный, презрительный,
высокомерный, стоя спиной к надоевшей толпе, говорит через плечо,
оторвавшись на минутку от важных забот ради этой раздражившей его,
наконец, пустяковины.

- Да перестаньте вы кричать, - произносит Голос. - Перестаньте
размахивать руками и угрожать. Неужели так трудно прекратить болтовню и
несколько минут спокойно подумать? Вы же прекрасно знаете, что дети ваши
ушли от вас по собственной воле, никто их не принуждал, никто не тащил за
шиворот, не одурманивал и не затягивал. Они ушли потому, что вы им стали
окончательно неприятны.
Пока Голос говорит, дождь затихает, а потом прекращается вовсе, и
черная стена Тучи, полосуемая медлительными молниями, становится видна
совершенно отчетливо. И неподвижно стоит перед нею толпа. Люди словно
боятся пошевелиться.

- Вы очень любите подражать своим предкам, - продолжает Голос, - и
полагаете это важным человеческим достоинством, а они - нет. Не хотят
подражать вам. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, скучными
обывателями, рабами, конформистами, не хотят они, чтобы из них сделали
преступников против Человечества, не котят ваших семей и вашего
государства. Поглядите на себя! Вы родили их на свет и калечили их по
образу своему и подобию. Подумайте об этом. А теперь - уходите.

Толпа остается неподвижной. Может быть, она пытается думать. А у
Нурланна в мозгу вспыхивают только отдельные странные и странные картинки
- собственные воспоминания вперемежку с виденным в кинохронике:
...огромное лицо отца и огромная рука его, тянущаяся с угрозой и
злобной яростью...
...кучки наркоманов под мостом, жуткие морды вместо лиц, шприц
вонзается в бедро прямо сквозь джинсы...
...дряхлый трясущийся Гитлер вручает железный крест
мальчишке-смертнику, ласково треплет его по щечке...
...несметные толпы подростков, бессмысленно усеявших пустырь, словно
огромная стая ворон на помойке...
...и подростки-фанаты, с ревом громящие стадион...
...и крепенькие румяные подростки в полувоенной форме, в золотых
рубаках до колен, подпоясанные армейскими ремнями с тяжелыми пряжками, с
массивными дубинками, и каждый заляпан эмблемами - эмблема на пряжке,
эмблема на дубинке, эмблема на морде - и значки, значки, значки...
...и сам Нурланн омерзительно, потеряв контроль над собой, орет на
молодую еще Лору, а она орет на него, похожая на отвратительно красивую
мегеру, и маленькая Ирма с ужасом и недоумением смотрит на ник, забившись
в угол с большой куклой...
...и какой-то молодой отец с кружкой пива у ларька - хлебает сам и
дает отхлебнуть сынишке, который держится за его брючину...
- Ну, что же вы стоите? - произносит Голос. - Пошли вон. Уходите!
И черная стена Тучи толчком продвигается на толпу, разом прыгнув
метров на пятнадцать.
- Уходите! Уходите совсем из города! Города больше не будет!
Убирайтесь, пока целы!
И снова Туча делает огромный шаг на толпу.

Город прорвало как нарыв.
Впереди, по обыкновению, драпают избранные, драпает магистратура и
полиция, драпает промышленность и торговля, драпают суд и акциз, финансы и
народное просвещение, почта и телеграф - все, все, в облаках бензиновой
вони, в трескотне выхлопов, встрепанные, злобные и тупые, лихоимцы,
стяжатели, слуги народа, отцы города, в вое автомобильных сирен, в
истерическом стоне сигналов, во вспышках фар спецмашин - рев стоит на
проспекте, а гигантский фурункул все выдавливается и выдавливается, и
когда схлынул гной, тогда потекла кровь - собственно народ, на огромных
автобусах, на битком набитых грузовиках, в навьюченных фольксвагенах,
тойотах и фордиках, на мотоциклах, на велосипедах, угрюмые, молчаливые,
потерянные, оставив позади свои дома, свои газоны, свое нехитрое счастье,
налаженную жизнь, свое прошлое и свое будущее.
За народом отступает армия. Идут вездеходы с офицерами,
бронетранспортеры, огромные машины полевых штабов, полевые кухни,
зачехленные "корсары"... Последними идут танки, с башнями, развернутыми
назад, в сторону наступающей Тучи.
И гремит над этим громадным бегством голос проповедника:
- ...Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в
один час пришел суд твой... И плодов, угодных для души твоей, не стало у
тебя, и все тучное и блистательное удалилось от тебя, - ты уже не найдешь
его... И голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и
трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого
художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в
тебе, и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты
не будет уже слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и
волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в тебе найдена кровь
пророков и святых и всех убитых на земле...

К рассвету город опустел.
Утро хмурое, но дождь прекратился. По пустому проспекту Реформации
мимо мрачных домов с мертвыми окнами бредет нога за ногу Нурланн,
растерзанный, небритый, взлохмаченный, с отрешенным лицом, с глазами, как
бы устремленными внутрь.
На асфальте проспекта, на тротуарах разбросано затоптанное тряпье,
валяются раздавленные чемоданы, колесо грузовика лежит посередине
мостовой, и тут же неподалеку - сам грузовик, перекошенный, с распахнутой
дверцей, уткнувшийся в фонарный столб; и опрокинутая детская коляска; и
остатки стойбища Агнцев, а на углу переулка и какой-то Агнец лежит,
клетчатый, то ли мертвый, то ли смертельно пьяный. Нурланн равнодушно
проходит мимо.
Потом навстречу ему с садовой скамейки скверика поднимается
взъерошенный Хансен, в руке у него наполовину опорожненная бутылка, глаза
осоловелые, его шатает, и поэтому свободной рукой он сразу же вцепляется в
локоть Нурланна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14