О ЛЮБВИ


На другой день к завтраку подавали очень вкусные пирожки, раков и
бараньи котлеты; и пока ели, приходил наверх повар Никанор справиться, что
гости желают к обеду. Это был человек среднего роста, с пухлым лицом и
маленькими глазами, бритый, и казалось, что усы у него были не бриты, а
выщипаны.
Алехин рассказал, что красивая Пелагея была влюблена в этого повара.
Так как он был пьяница и буйного нрава, то она не хотела за него замуж, но
соглашалась жить так. Он же был очень набожен, и религиозные убеждения не
позволяли ему жить так; он требовал, чтобы она шла за него, и иначе не
хотел, и бранил ее, когда бывал пьян, и даже бил. Когда он бывал пьян, она
пряталась наверху и рыдала, и тогда Алехин и прислуга не уходили из дому,
чтобы защитить ее в случае надобности.
Стали говорить о любви.
- Как зарождается любовь, - сказал Алехин, - почему Пелагея не
полюбила кого-нибудь другого, более подходящего к ней по ее душевным и
внешним качествам, а полюбила именно Никанора, этого мурло, - тут у нас
все зовут его мурлом, - поскольку в любви важны вопросы личного счастья -
все это неизвестно и обо всем этом можно трактовать как угодно. До сих пор
о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что "тайна
сия велика есть", все же остальное, что писали и говорили о любви, было не
решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались
неразрешенными. То объяснение, которое, казалось бы, годится для одного
случая, уже не годится для десяти других, и самое лучшее, по-моему, - это
объяснять каждый случай в отдельности, не пытаясь обобщать. Надо, как
говорят доктора, индивидуализировать каждый отдельный случай.
- Совершенно верно, - согласился Буркин.
- Мы, русские порядочные люди, питаем пристрастие к этим вопросам,
остающимся без разрешения. Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее
розами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу любовь этими роковыми
вопросами, и притом выбираем из них самые неинтересные. В Москве, когда я
еще был студентом, у меня была подруга жизни, милая дама, которая всякий
раз, когда я держал ее в объятиях, думала о том, сколько я буду выдавать
ей в месяц и почем теперь говядина за фунт. Так и мы, когда любим, то не
перестаем задавать себе вопросы: честно это или не честно, умно или глупо,
к чему поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но
что это мешает, не удовлетворяет, раздражает - это я знаю.
Было похоже, что он хочет что-то рассказать. У людей, живущих
одиноко, всегда бывает на душе что-нибудь такое, что они охотно бы
рассказали. В городе холостяки нарочно ходят в баню и в рестораны, чтобы
только поговорить, и иногда рассказывают банщикам или официантам очень
интересные истории, в деревне же обыкновенно они изливают душу перед
своими гостями. Теперь в окна было видно серое небо и деревья, мокрые от
дождя, в такую погоду некуда было деваться и ничего больше не оставалось,
как только рассказывать и слушать.
- Я живу в Софьине и занимаюсь хозяйством уже давно, - начал Алехин,
- с тех пор, как кончил в университете. По воспитанию я белоручка, по
наклонностям - кабинетный человек, но на имении, когда я приехал сюда, был
большой долг, а так как отец мой задолжал отчасти потому, что много тратил
на мое образование, то я решил, что не уеду отсюда и буду работать, пока
не уплачу этого долга. Я решил так и начал тут работать, признаюсь, не без
некоторого отвращения. Здешняя земля дает немного, и, чтобы сельское
хозяйство было не в убыток, нужно пользоваться трудом крепостных или
наемных батраков, что почти одно и то же, или же вести свое хозяйство на
крестьянский лад, то есть работать в поле самому, со своей семьей.
Середины тут нет. Но я тогда не вдавался в такие тонкости. Я не оставлял в
покое ни одного клочка земли, я сгонял всех мужиков и баб из соседних
деревень, работа у меня тут кипела неистовая; я сам тоже пахал, сеял,
косил и при этом скучал и брезгливо морщился, как деревенская кошка,
которая с голоду ест на огороде огурцы; тело мое болело, и я спал на ходу.
В первое время мне казалось, что эту рабочую жизнь я могу легко помирить
со своими культурными привычками; для этого стоит только, думал я,
держаться в жизни известного внешнего прядка. Я поселился тут наверху, в
парадных комнатах, и завел так, что после завтрака и обеда мне подавали
кофе с ликерами, и, ложась спать, я читал на ночь "Вестник Европы". Но
как-то пришел наш батюшка, отец Иван, и в один присест выпил все мои
ликеры; и "Вестник Европы" пошел тоже к поповнам, так как летом, особенно
во время покоса, я не успевал добраться до своей постели и засыпал в
сарае, в санях или где-нибудь в лесной сторожке, - какое уж тут чтение? Я
мало-помалу перебрался вниз, стал обедать в людской кухне, и из прежней
роскоши у меня осталась только вся эта прислуга, которая еще служила моему
отцу и которую уволить мне было бы больно.
В первые же годы меня здесь выбрали в почетные мировые судьи.
Кое-когда приходилось наезжать в город и принимать участие в заседаниях
съезда и окружного суда, и это меня развлекало. Когда поживешь здесь
безвыездно месяца два-три, особенно зимой, то в конце концов начинаешь
тосковать по черном сюртуке. А в окружном суде были и сюртуки, и мундиры,
и фраки, все юристы, люди, получившие общее образование; было с кем
поговорить. После спанья в санях, после людской кухни сидеть в кресле, в
чистом белье, в легких ботинках, с цепью на груди - это такая роскошь!
В городе меня принимали радушно, я охотно знакомился. И из всех
знакомств самым основательным и, правду сказать, самым приятным для меня
было знакомство с Лугановичем, товарищем председателя окружного суда. Его
вы знаете оба: милейшая личность. Это было как раз после знаменитого дела
поджигателей; разбирательство продолжалось два дня, мы были утомлены.
Луганович посмотрел на меня и сказал:
- Знаете что? Пойдемте ко мне обедать..
Это было неожиданно, так как с Лугановичем я был знаком мало, только
официально, и ни разу у него не был. Я только на минуту зашел к себе в
номер, чтобы переодеться, и отправился на обед. И тут мне представился
случай познакомиться с Анной Алексеевной, женой Лугановича. Тогда она была
еще очень молода, не старше двадцати двух лет, и за полгода до того у нее
родился первый ребенок. Дело прошлое, и теперь бы я затруднился
определить, что, собственно, в ней было такого необыкновенного, что мне
так понравилось в ней, тогда же за обедом для меня все было неотразимо
ясно; я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную,
обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сразу я
почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти
приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме,
который лежал на комоде у моей матери.
В деле поджигателей обвинили четырех евреев, признали шайку и,
по-моему, совсем неосновательно. За обедом я очень волновался, мне было
тяжело, и уж не помню, что я говорил, только Анна Алексеевна все
покачивала головой и говорила мужу:
1 2 3