- Дмитрий, как же это так?
Луганович - это добряк, один из тех простодушных людей, которые
крепко держатся мнения, что раз человек попал под суд, то, значит, он
виноват, и что выражать сомнение в правильности приговора можно не иначе,
как в законном порядке, на бумаге, но никак не за обедом и не в частном
разговоре.
- Мы с вами не поджигали, - говорил он мягко, - и вот нас же не
судят, не сажают в тюрьму.
И оба, муж и жена, старались, чтобы я побольше ел и пил; по некоторым
мелочам, по тому, например, как оба они вместе варили кофе, и по тому, как
они понимали друг друга с полуслов, я мог заключить, что живут они мирно,
благополучно и что они рады гостю. После обеда играли на рояле в четыре
руки, потом стало темно, и я уехал к себе. Это было в начале весны. Затем
все лето провел я Софьине безвыездно, и было мне некогда даже подумать о
городе, но воспоминание о стройной белокурой женщине оставалось во мне все
дни; я не думал о ней, но точно легкая тень ее лежала на моей душе.
Позднею осенью в городе был спектакль с благотворительной целью.
Вхожу я в губернаторскую ложу (меня пригласили туда в антракте), смотрю -
рядом с губернаторшей Анна Алексеевна, и опять то же самое неотразимое,
бьющее впечатление красоты и милых ласковых глаз, и опять то же чувство
близости.
Мы сидели рядом, потом ходили в фойе.
- Вы похудели, - сказала она. - Вы были больны?
- Да. У меня простужено плечо, и в дожливую погоду я дурно сплю.
- У вас вялый вид. Тогда, весной, когда вы приходили обедать, вы были
моложе, бодрее. Вы тогда были воодушевлены и много говорили, были очень
интересны, и признаюсь, я даже увлеклась вами немножко. Почему-то часто в
течение лета вы приходили мне на память, и сегодня, когда я собиралась в
театр, мне показалось, что я вас увижу.
И она засмеялась.
- Но сегодня у вас вялый вид, - повторила она. - Это вас старит.
На другой день я завтракал у Лугановичей; после завтрака они поехали
к себе на дачу, чтобы распорядиться там насчет зимы, и я с ними. С ними же
вернулся в город и в полночь пил у них чай в тихой, семейной обстановке,
когда горел камин, и молодая мать все уходила взглянуть, спит ли ее
девочка. И после этого в каждый свой приезд я непременно бывал у
Лугановичей. Ко мне привыкли, и я привык. Обыкновенно входил я без
доклада, как свой человек.
- Кто там? - слышался из дальних комнат протяжный голос, который
казался мне таким прекрасным.
- Это Павел Константиныч, - отвечала горничная или няня.
Анна Алексеевна выходила ко мне с озабоченным лицом и всякий раз
спрашивала:
- Почему вас так долго не было? Случилось что-нибудь?
Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую она подавала мне, ее
домашнее платье, прическа, голос, шаги всякий раз производили на меня все
то же впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного.
Мы беседовали подолгу и подолгу молчали, думая каждый о своем, или же она
играла мне на рояле. Если же никого не было дома, то я оставался и ждал,
разговаривал с няней, играл с ребенком или же в кабинете лежал на турецком
диване и читал газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал
ее в передней, брал от нее все ее покупки, и почему-то всякий раз эти
покупки я нес с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
Есть пословица: не было у бабы хлопот, так купила порося. Не было у
Лугановичей хлопот, так подружились они со мной. Если я долго не приезжал
в город, то, значит, я был болен или что-нибудь случалось со мной, и они
оба сильно беспокоились. Они беспокоились, что я, образованный человек,
знающий языки, вместо того чтобы заниматься наукой или литературным
трудом, живу в деревне, верчусь как белка в колесе, много работаю, но
всегда без гроша. Им казалось, что я страдаю, и если я говорю, смеюсь, ем,
то только для того, чтобы скрыть свои страдания, и даже в веселые минуты,
когда мне было хорошо, я чувствовал на себе их пытливые взгляды. Они были
особенно трогательны, когда мне в самом деле приходилось тяжело, когда
меня притеснял какой-нибудь кредитор или не хватало денег для срочного
платежа; оба, муж и жена, шептались у окна, потом он подходил ко мне и с
серьезным лицом говорил:
- Если вы, Павел Константинович, в настоящее время нуждаетесь в
деньгах, то я и жена просим вас не стесняться и взять у нас.
И уши краснели у него от волнения. А случалось, что, точно так же,
пошептавшись у окна, он подходил ко мне, с красными ушами, и говорил:
- Я и жена убедительно просим вас принять от нас вот этот подарок.
И подавал запонки, портсигар или лампу; и я за это присылал им из
деревни битую птицу, масло и цветы. Кстати сказать, оба они были
состоятельные люди. В первое время я часто брал взаймы и был не особенно
разборчив, брал, где только возможно, но никакие силы не заставили бы меня
взять у Лугановичей. Да что говорить об этом!
Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я
старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за
неинтересного человека, почти за старика (мужу было больше сорока лет),
имеет от него детей, - понять тайну этого неинтересного человека, добряка,
простака, который рассуждает с таким скучным здравомыслием, на балах и
вечеринках держится около солидных людей, вялый, ненужный, с покорным,
безучастным выражением, точно его привели сюда продавать, который верит,
однако, в свое право быть счастливым, иметь от нее детей; и я все старался
понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно
было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка.
А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала
меня; и она сама признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то
особенное чувство, она угадывала, что я приеду. Мы подолгу говорили,
молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее
робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же
самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему
может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею: мне
казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо
оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где
меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной,
но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была
красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение
родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной
обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или
еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы
с ней в случае моей болезни, смерти, или, просто, если бы мы разлюбили
друг друга?
И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о
муже, о детях, о своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если б
она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в
ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил
вопрос:
1 2 3