Когда он выходил из отеля, на какое-то мгновение ему показалось, что за ним следят. Внимательно осмотревшись, он, однако, не заметил ничего подозрительного.
Выбор пути
У одних выбор жизненного пути обусловлен серьёзными причинами, мотивами и обстоятельствами. У него же вся жизнь была делом случая. Случайно попал в авиационную школу и стал лётчиком. Неплохо воевал. Мог сделать военную карьеру. Но опять случай резко изменил ход жизни: в пьяном виде подрался с командиром эскадрильи, и его уволили из армии. После увольнения из армии он устроился в детский театр, минуя театральное училище, и быстро добился успеха. Ему доверили роль Серого Волка в пьесе «Красная Шапочка». Это возбудило зависть коллег. Они боялись, что его после этого возьмут в Художественный театр, где он будет играть роль Гамлета или даже Ленина. И они подстроили ему пакость, из-за которой его выгнали из комсомола и из театра. К этому времени он уже оказался на учёте в разведке: ценный кадр — знает немецкий язык и обладает артистическими способностями! Когда вербовавший его офицер сказал ему, что для разведчика очень важна способность перевоплощаться, он хохотал так, как не смеялся ни разу до этого. Так, смеясь, он и подписал своё согласие поступить в шпионскую школу. После этого он уже ни разу в жизни не смеялся. Лишь усмехался иногда, причём криво.
В шпионской школе он стал первым во всех дисциплинах, и ему стали прочить роль сотрудника посольства — самую соблазнительную роль в разведке, Имеющую все достоинства работы разведчика, но не имеющую её недостатков. И опять вмешался нелепый случай, отбросивший его на самую низшую ступень Шпионской иерархии: на экзамене он перенёс столицу ФРГ в Западный Берлин. В эту «столицу» его и направили под видом перебежчика-немца.
Кличку Немец ему дали ещё в полку: он был белобрыс и хорошо говорил по-немецки. Эту кличку сохранили за ним и в КГБ.
Разочарование
Работа в качестве агента не принесла ему удовлетворения. Он мог бы стать гением в подрывной и разведывательной работе на Западе, а его заставили заниматься мелкими и грязными делишками. Он даже стал подумывать о том, чтобы перейти на сторону Запада по той причине, что советская система не даёт ему возможности развернуть свои способности по причинению зла Западу. Но вспомнил, что у него уже был предшественник: Пеньковский. Тот стал английским шпионом в знак протеста против того, что не мог реализовать свои шпионские таланты в качестве советского шпиона на Западе. Тогда это была сенсация на Западе. Но Пеньковский был шпионом Запада в Москве. А зачем Западу свои западные шпионы у себя на Западе, да ещё талантливые?!
К тому же Запад оставался для него лишь полем деятельности, а не объединением близких ему человеческих существ. Он ощущал себя тут одиноким охотником во враждебных джунглях, охотящимся не на грозных и прекрасных зверей, а на жалких и омерзительных червяков. Непосредственно обслуживающих его агентов он воспринимал лишь как аксессуары охотничьего снаряжения. С этими людьми у него тем более близости не могло быть. Они вызывали в нём антипатию, переходящую в отвращение.
Он забросил все дела и запил. Из Москвы прислали человека привести его в норму. Московский «врач» предложил поехать в тёплые края — позагорать, с девочками побаловаться, отведать вин...
— Тебе плохо, — сказал московский «врач». — Но не ты первый, не ты последний. И ты ведь русский Иван, а не кто-нибудь! Ты же боевой офицер! Сколько раз смерти в лицо смотрел? А тут раскисать от какой-то ностальгии!.. Мы можем тебя отозвать. Но ты думаешь, что в Союзе тебе лучше будет? Месяц-другой будет немного легче. А потом? Ты же потом от тоски по этому проклятому Западу повесишься. Проверено. Не ты первый, не ты последний.
Когда они разговаривали в таком высоком стиле о проблемах жизни и смерти, появилась группа подвыпивших советских моряков. Они окружили клетку с попугаями и битый час учили их говорить слово «дурак». Но безуспешно. Попугаи бормотали что-то своё.
— Видишь, — сказал он своему московскому утешителю, — чему мы учим Запад, и к тому же безуспешно. Сколько тысячелетий потребовалось человечеству, чтобы вскарабкаться на вершины современной цивилизации. А что мы несём в мир? Подлости, моральную деградацию, страх, халтуру, чувство ненадёжности и неустойчивости.
— Не будь таким наивным, — говорил московский «врач». — Если бы мы имели в запасе столетия, то и мы тоже начали бы карабкаться вверх. И уверяю тебя, мы за сто лет вскарабкались бы выше Запада. Но у нас этого столетия нет. Есть, может быть, десять или от силы двадцать лет. А нам нужно победить во что бы то ни стало. Разгромим Запад, тогда у нас в запасе будет вечность. Тогда мы восстановим все ценности западной цивилизации, разовьём новые и вознесём человечество на такие высоты, какие тут и не снились.
Он не стал тогда спорить. Кто знает, может быть, тот «врач» был прав. Но оправдывает ли потенциальное благородство далёкого будущего актуальную подлость нашего времени? Этот вопрос, который мог стать поводом терзаний для героев Достоевского, оставил его равнодушным.
Когда они уходили, один из попугаев вдруг отчётливо произнёс русское слово «дурак».
— Видишь, — сказал московский «врач», — наши усилия не пропадают даром!
Они рассмеялись. А попугаи хором долго ещё кричали им вслед: «Дурак!», «Дурак!», «Дурак!»...
Мысли в дороге
Его жизнь — движение. Его дом — дорога. В дороге он думает. Думает хаотично, не различая серьёзного и пустяков, анекдотичного и драматичного, личного и чужого. Устав думать, он включает радио. Вот выступает известный политик. Говорит о том, что если на Советский Союз надавить сильнее, то он будет вынужден «либерализоваться».
Какая чепуха, думает он. Но наше руководство тоже не блещет интеллектом и выдержкой. Во всем какая-то незавершённость, недоделанность, половинчатость. Во всем неспособность идти до конца. Наши высшие руководители делают грубую ошибку, заботясь о своей репутации на Западе. На Западе это истолковывают как слабость. Лучше плохая репутация сильного и независимого, чем хорошая слабого и послушного. Чем хуже о нас пишут и говорят на Западе, тем лучше для нас. Вообще было бы полезно довести плохое мнение о нас на Западе до уровня абсурда. Тогда его можно было бы очень быстро изменить на противоположное.
Рутина и творчество
Он перестал ощущать себя рядовым советской незримой армии, атакующей Запад. Он отвык от высокопарных выражений насчёт советской агентуры и привык рассматривать свою работу как серую рутину, вытягивающую из него все человеческое. Он стал относиться к себе как к машине, выполняющей чужую волю. И заботился лишь только о том, чтобы машина работала исправно. Его русский язык стал бедным и невыразительным. Он думал по-немецки. И сны видел по-немецки. Это внесло немецкую педантичность и формалистику во всю его работу, но убило в нём живое русское творческое начало. Он стал замечать, что чем лучше и безупречнее он лично и его группа работает, тем мизернее становились результаты работы по существу. Из работы исчезло то, что можно было бы назвать элементом открытия, изобретения. Немецко-западные критерии оценки происходящего и самой деятельности его организации оттеснили критерии русские — халтурные, неопределённые, но в конечном счёте гораздо более здравые и жизненные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53