– Я что, не имею права? – говорила, казалось, она. – Имею право! Я знаю, что красив он, а не я… но разве мне нельзя любить? Можно! Не запретите мне этого! Каждому можно! Вот я и люблю! Люблю, и моя любовь чиста и прекрасна, смотрите, я имею право не стыдиться ее – и я не стыжусь! – В стороне от стола, не принимая участия в пирушке, она лелеяла свое чувство, как сокровище, сосредоточенная, тихая, со взором, устремленным на мужа или впитывающим через окно красоту тучных лугов, и ее грудь время от времени вздымалась от почти молитвенного вздоха. И так как она имела право, то поэтому и произносила тихонько что-то вроде «Толик» губами, которые были только одним из ее органов. Хи-хи-хи! Люля, ой-ё-ёй, я сейчас лопну! Леон с индюшачьей ногой на вилке и с головой в пенсне кричал, что очень счастлив он, пока есть нога у индюка, тра-та-тушки, тра-та-та, ксендз сидел в углу, Фукс искал что-то. Кубышка несла вишню, «пожалуйста, фруктовенькое для вкуса», но шум не заглушал полностью той особой, совершенной, провальной, нежилой тишины. Я пил красное вино.
Толя, ротмиструша, тоже пил. С поднятой головой. Он вообще все делал с высоко поднятой головой, давая понять, что никто не имеет права подвергать сомнению его любовь, черт побери, будто он права не имеет влюбиться именно в эту, а не в другую, будто его любовь не столь же хороша, как всякая другая!.. И он окружал свою Ядусю лаской и нежностью: золотце, как ты там, не устала?… и пытался быть на высоте ее экстаза, отвечая любовью на любовь. Но это отдавало чем-то страдальческим и… «Люлю, держи меня, я лопну!» – Люлюсы с минами невинных младенцев подстерегали каждую их нежность, как пара кровожадных тигров, и если в коляске попик доставил им немало удовольствия, то что же говорить об этой парочке, таких свеженьких супружниках, явившихся как по заказу, чтобы им было над кем налюлюсо-ваться вволю!
Кубышка с тортиком, прошу, отведайте, пожалуйста, прямо во рту тает, прошу, – но кот, кот, о-хо-хо, кот, похороненный под деревом, уже повешенный, ха-ха, это коту адресовано, все пиршество, чтобы кота замазать, поэтому они такие радушные, она и Леон! Но во всем проглядывал кот. Я понял: затея с этой поездкой была обречена, более неудачной мысли не могло быть, расстояние не только ничего не маскировало, но, наоборот, как-то закрепляло и консервировало, настолько, что, казалось, мы годы там прожили с воробьем и с котом, а теперь, после стольких лет, приехали сюда, о-хо-хо, я ел тортик. Коли на то пошло, самое лучшее было бы сесть в коляску и вернуться, вот все, что мы могли сделать… Ведь если мы здесь останемся относительно того,…
Я ел тортик, разговаривал с Людвиком и Толей. И пребывал в рассеянности. Как же мучительно это изобилие, постоянно высыпающее новых людей, новые события и вещи, хоть бы однажды прервался весь этот поток! Лена за столом, тоже, наверное, уставшая, с губами и глазами, ласково улыбающимися Люлюсе (ведь обе недавно вышли замуж), Лена здесь была точным отражением той Лены, Леной, которая «соотносилась» с Леной (это «соотношение» колотилось во мне, как тот, прежний грохот), Фукс, который топил в алкоголе Дроздовского и стал желто-красным с набрякшей лупоглазостью своей, Людвик рядом с Леной, светски радушный, спокойный, ксендз в углу… Рука Лены на столе, рядом с вилкой, та же, что и там, тогда, я мог бы положить на стол свою руку… но не хотел. Однако, несмотря ни на что, начинали завязываться новые, независимые от того, прежнего, нити, нарастала новая динамика, уже местная… только на этот раз какая-то болезненная, ослабленная… Функционирование трех молодых супружеских пар – свежевенчанных – придавало веса и значения ксендзу, в свою очередь сутана придавала свадебный характер парочкам, что вместе создавало особенно сильное брачно-венчальное давление, складывалось впечатление, что весь этот пир – это свадебный пир, да, свадьба воцарилась. И ксендз. Ксендз, правда, перебирающий пальцами (он держал руки под столом, поднимал их только для того, чтобы поесть), но все-таки ксендз, который как ксендз должен был стать естественной опорой для Толей против люлюсоватой хлыщеватости: необходимо также добавить, что сутана подействовала и на пани Кубышку, демонстрирующую (после кота) подчеркнутую склонность к соблюдению приличий, – Кубышка бросала на Люлюсов все менее благосклонные взгляды и издавала покашливания, которые становились все выразительнее по мере того, как усиливался смех Леона, подкрепленный пьяным подхихикиванием Фукса (по причине Дроздовского) и другими нелепостями нашими в пустоте, в вакууме, на краю земли, в смертельной тишине лона гор, где что-то будто бы опять начинало завязываться, соединяться, формироваться, но еще неизвестно было, за что ухватиться, – и я хватался то за одно, то за другое, двигался в направлении, которое само подворачивалось, оставляя в стороне остальное, огромное и бездонное, – в то время как там, в доме, недвижно существовало то, другое.
И вдруг разыгралась сцена, которая связала меня с котом… посредством ксендза…
И, как первая молния из темных, ночных туч, она высветила нас уже со всей отчетливостью по отношению к тому, оставшемуся. Сцене предшествовали несколько реплик Кубышки, вроде (к Толе, очень любезно): «Пан Толя, стряхните, пожалуйста, с кофточки Ядечки эти крошечки сахара»; (к Леону, чтобы все слышали): «Видишь, Леон, дорога не так уж и плоха, можно было смело ехать на автомобиле, ведь я говорила, чтобы ты попросил у Тадека автомобиль, тебе он бы не отказал, сколько раз говорил, что автомобиль в нашем полном распоряжении…»; (к Люлюсе, довольно кисло): «Ой, хиханьки-хаханьки, а тортик Люлюся не ест». Тем временем Фукс собирал тарелки – он не был уверен, что не действует нам на нервы (как Дроздовскому) и на всякий случай старался заслужить нашу милость тем, что собирал тарелки, – но в какой-то момент он встал, скривил зевком свою подпитую рыбью физиономию и сказал:
– Я бы, пожалуй, искупался.
А купание было одной из любимых тем Люлюся и еще более Люлюси – почти как тема мамы – еще в коляске мы узнали, что «я без душа жить бы не смогла», и «не понимаю, как можно выдержать в городе, если не принимать ванну два раза в день», и «моя мама купалась в воде с лимонным соком» и «а моя мама каждый год ездила в Карлсбад». Поэтому, когда Фукс заикнулся о купании, что он, мол, охотно бы искупался, Люлюся немедленно принялась люлюсовать, что она и в Сахаре вымылась бы в последнем стакане воды, «потому что вода нужнее для мытья, чем для питья, а ты, Люлю, вымылся бы?» и т. п…, но по мере щебетания она, наверное, сообразила, как и я сообразил, что слово «ванна» будто бы начинает неприязненно коситься в определенном направлении, в сторону Ядечки, и нельзя сказать, что она была неряхой, но только имелось у нее особое свойство эдакого телесного самолюбия, которое напоминало мне фразу Фукса, сказанную им по другому поводу: «К своим со своим и за своим». Она относилась к своему телу так, будто только она одна, хозяйка этого тела, и могла его вынести (как некоторые запахи), вследствие чего оставляла впечатление особы, не слишком интересующейся ванной. Люлюся, потянув носиком и уловив, что потягивает с той стороны, опять взялась за свое, я без ванны себя больной чувствую и т. п., и Люлю тоже свое добавил, и Леон, и Фукс, Людвик, Лена, как обычно в таких случаях, чтобы избежать подозрений в равнодушии к воде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Толя, ротмиструша, тоже пил. С поднятой головой. Он вообще все делал с высоко поднятой головой, давая понять, что никто не имеет права подвергать сомнению его любовь, черт побери, будто он права не имеет влюбиться именно в эту, а не в другую, будто его любовь не столь же хороша, как всякая другая!.. И он окружал свою Ядусю лаской и нежностью: золотце, как ты там, не устала?… и пытался быть на высоте ее экстаза, отвечая любовью на любовь. Но это отдавало чем-то страдальческим и… «Люлю, держи меня, я лопну!» – Люлюсы с минами невинных младенцев подстерегали каждую их нежность, как пара кровожадных тигров, и если в коляске попик доставил им немало удовольствия, то что же говорить об этой парочке, таких свеженьких супружниках, явившихся как по заказу, чтобы им было над кем налюлюсо-ваться вволю!
Кубышка с тортиком, прошу, отведайте, пожалуйста, прямо во рту тает, прошу, – но кот, кот, о-хо-хо, кот, похороненный под деревом, уже повешенный, ха-ха, это коту адресовано, все пиршество, чтобы кота замазать, поэтому они такие радушные, она и Леон! Но во всем проглядывал кот. Я понял: затея с этой поездкой была обречена, более неудачной мысли не могло быть, расстояние не только ничего не маскировало, но, наоборот, как-то закрепляло и консервировало, настолько, что, казалось, мы годы там прожили с воробьем и с котом, а теперь, после стольких лет, приехали сюда, о-хо-хо, я ел тортик. Коли на то пошло, самое лучшее было бы сесть в коляску и вернуться, вот все, что мы могли сделать… Ведь если мы здесь останемся относительно того,…
Я ел тортик, разговаривал с Людвиком и Толей. И пребывал в рассеянности. Как же мучительно это изобилие, постоянно высыпающее новых людей, новые события и вещи, хоть бы однажды прервался весь этот поток! Лена за столом, тоже, наверное, уставшая, с губами и глазами, ласково улыбающимися Люлюсе (ведь обе недавно вышли замуж), Лена здесь была точным отражением той Лены, Леной, которая «соотносилась» с Леной (это «соотношение» колотилось во мне, как тот, прежний грохот), Фукс, который топил в алкоголе Дроздовского и стал желто-красным с набрякшей лупоглазостью своей, Людвик рядом с Леной, светски радушный, спокойный, ксендз в углу… Рука Лены на столе, рядом с вилкой, та же, что и там, тогда, я мог бы положить на стол свою руку… но не хотел. Однако, несмотря ни на что, начинали завязываться новые, независимые от того, прежнего, нити, нарастала новая динамика, уже местная… только на этот раз какая-то болезненная, ослабленная… Функционирование трех молодых супружеских пар – свежевенчанных – придавало веса и значения ксендзу, в свою очередь сутана придавала свадебный характер парочкам, что вместе создавало особенно сильное брачно-венчальное давление, складывалось впечатление, что весь этот пир – это свадебный пир, да, свадьба воцарилась. И ксендз. Ксендз, правда, перебирающий пальцами (он держал руки под столом, поднимал их только для того, чтобы поесть), но все-таки ксендз, который как ксендз должен был стать естественной опорой для Толей против люлюсоватой хлыщеватости: необходимо также добавить, что сутана подействовала и на пани Кубышку, демонстрирующую (после кота) подчеркнутую склонность к соблюдению приличий, – Кубышка бросала на Люлюсов все менее благосклонные взгляды и издавала покашливания, которые становились все выразительнее по мере того, как усиливался смех Леона, подкрепленный пьяным подхихикиванием Фукса (по причине Дроздовского) и другими нелепостями нашими в пустоте, в вакууме, на краю земли, в смертельной тишине лона гор, где что-то будто бы опять начинало завязываться, соединяться, формироваться, но еще неизвестно было, за что ухватиться, – и я хватался то за одно, то за другое, двигался в направлении, которое само подворачивалось, оставляя в стороне остальное, огромное и бездонное, – в то время как там, в доме, недвижно существовало то, другое.
И вдруг разыгралась сцена, которая связала меня с котом… посредством ксендза…
И, как первая молния из темных, ночных туч, она высветила нас уже со всей отчетливостью по отношению к тому, оставшемуся. Сцене предшествовали несколько реплик Кубышки, вроде (к Толе, очень любезно): «Пан Толя, стряхните, пожалуйста, с кофточки Ядечки эти крошечки сахара»; (к Леону, чтобы все слышали): «Видишь, Леон, дорога не так уж и плоха, можно было смело ехать на автомобиле, ведь я говорила, чтобы ты попросил у Тадека автомобиль, тебе он бы не отказал, сколько раз говорил, что автомобиль в нашем полном распоряжении…»; (к Люлюсе, довольно кисло): «Ой, хиханьки-хаханьки, а тортик Люлюся не ест». Тем временем Фукс собирал тарелки – он не был уверен, что не действует нам на нервы (как Дроздовскому) и на всякий случай старался заслужить нашу милость тем, что собирал тарелки, – но в какой-то момент он встал, скривил зевком свою подпитую рыбью физиономию и сказал:
– Я бы, пожалуй, искупался.
А купание было одной из любимых тем Люлюся и еще более Люлюси – почти как тема мамы – еще в коляске мы узнали, что «я без душа жить бы не смогла», и «не понимаю, как можно выдержать в городе, если не принимать ванну два раза в день», и «моя мама купалась в воде с лимонным соком» и «а моя мама каждый год ездила в Карлсбад». Поэтому, когда Фукс заикнулся о купании, что он, мол, охотно бы искупался, Люлюся немедленно принялась люлюсовать, что она и в Сахаре вымылась бы в последнем стакане воды, «потому что вода нужнее для мытья, чем для питья, а ты, Люлю, вымылся бы?» и т. п…, но по мере щебетания она, наверное, сообразила, как и я сообразил, что слово «ванна» будто бы начинает неприязненно коситься в определенном направлении, в сторону Ядечки, и нельзя сказать, что она была неряхой, но только имелось у нее особое свойство эдакого телесного самолюбия, которое напоминало мне фразу Фукса, сказанную им по другому поводу: «К своим со своим и за своим». Она относилась к своему телу так, будто только она одна, хозяйка этого тела, и могла его вынести (как некоторые запахи), вследствие чего оставляла впечатление особы, не слишком интересующейся ванной. Люлюся, потянув носиком и уловив, что потягивает с той стороны, опять взялась за свое, я без ванны себя больной чувствую и т. п., и Люлю тоже свое добавил, и Леон, и Фукс, Людвик, Лена, как обычно в таких случаях, чтобы избежать подозрений в равнодушии к воде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43