..
А на другой день тот же Мотя принес Кузьме записку Тихона.
В конце сентября Кузьма переехал в Дурновку.
III
В ту давнюю пору, когда Илья Миронов года два жил в Дурновке, был Кузьма совсем ребенок, и остались у него в памяти только темно-зеленые пахучие конопляники, в которых тонула Дурновка, да еще одна темная летняя ночь: ни единого огня не было в деревне, а мимо избы Ильи шли, белея в темноте рубахами, "девять девок, девять баб, десятая удова", все босые, простоволосые, с метлами, дубинами, вилами, и стоял оглушительный звон и стук в заслонки, в сковороды, покрываемый дикой хоровой песнью: вдова тащила соху, рядом с ней шла девка с большой иконой, а прочие звонили, стучали и, когда вдова низким голосом выводила:
Ты, коровья смерть,
Не ходи в наше село!
хор, на погребальный лад, протяжно вторил:
Мы опахиваем
и, тоскуя, резкими горловыми голосами подхватывал:
Со ладаном, со крестом...
Теперь вид дурновских полей был будничный. Ехал Кузьма с Воргла веселый и слегка хмельной, - Тихон Ильич угощал его за обедом наливкой, был очень добр в этот день, - и с удовольствием смотрел на равнины сухих бурых пашен, расстилавшиеся вокруг него. Почти летнее солнце, прозрачный воздух, бледно-голубое ясное небо, - все радовало и обещало долгий покой. Седой, корявой полыни, вывороченной с корнем сохами, было так много, что ее возили возами. Под самой усадьбой стояла на пашне лошаденка, с репьями в холке, и телега, высоко нагруженная полынью, а подле лежал Яков, босой, в коротких запыленных портках и длинной посконной рубахе, и, придавив" боком большого седого кобеля, держал его за уши. Кобель рычал и косился.
- Ай кусается? - крикнул Кузьма.
- Лют - мочи нет! - торопливо отозвался Яков, поднимая свою косую бороду. - На морды лошадям сигает...
И Кузьма засмеялся от удовольствия. Уж мужик так мужик, степь так степь!
А дорога шла под изволок, и горизонт суживался. Впереди зеленела новая железная крыша риги, казавшаяся потонувшей в глухом низкорослом саду. За садом, на противоположном косогоре, стоял длинный ряд изб из глинобитных кирпичей, под соломой. Справа, за пашнями, тянулся большой лог, входивший в тот, что отделял усадьбу от деревни. И там, где лога сходились, торчали на мысу крылья двух раскрытых ветряков, окруженных несколькими избами однодворцев, - Мысовых, как назвал их Оська, - и белела на выгоне вымазанная мелом школа.
- Что ж, учатся ребятишки-то? - спросил Кузьма.
- Обязательно, - сказал Оська. - Ученик у них бедовый!
- Какой ученик? Учитель, что ли?
- Ну, учитель, одна часть. Вышколил, говорю, ихнего брата - куда годишься. Солдат. Бьет не судом, да зато у него уж и прилажено все! Заехали мы как-то с Тихоном Ильичом - как вскочут все разом да как гаркнут: "Здравия желаем!" - где тебе и солдатам так-то!
И опять засмеялся Кузьма.
А когда проехали гумно, прокатили по убитой дороге мимо небольшого сада и повернули влево, на длинный двор, подсохший, золотившийся под солнцем, даже сердце заколотилось: вот он и дома наконец. И, взойдя на крыльцо, переступив порог, Кузьма низко поклонился темной иконе в углу прихожей...
Против дома, задом к Дурновке, к широкому логу, стояли амбары. С крыльца дома, чуть влево, видна была Дурновка, вправо - часть мыса: ветряк и школа. Комнаты были малы и пусты. В кабинете была ссыпана рожь, в зале и гостиной стояло только несколько стульев с продранными сиденьями. Гостиная выходила окнами в сад, и всю осень Кузьма ночевал в ней на продавленном диване, не закрывая окон. Пол никогда не мели: за кухарку первое время жила вдова Однодворка, бывшая любовница молодого Дурново, которой надо было и к ребятишкам своим бегать, и себе кое-что стряпать, и "Кузьме с работником. Кузьма сам ставил по утрам самовар, потом сидел под окном в зале, пил чай с яблоками. В утреннем блеске, за логом, густо дымились крыши деревни. Сад свежо благоухал. А в полдень солнце стояло над деревней, на дворе было жарко, в саду рдели клены и липы, тихо роняя разноцветные листья. Голуби, пригретые солнцем, весь день спали на скате кухонной крыши, желтевшей новой соломой в ясном синем небе. Отдыхал после обеда работник. Однодворка уходила домой. А Кузьма бродил. Он шел на гумно, радуясь солнцу, твердой дороге, высохшим бурьянам, побуревшему подсвекольнику, милому позднему цвету голубого цикория и тихо летевшему по воздуху пуху татарок. Пашни в поле блестели под солнцем шелковистыми сетями паутины, затянувшей их на необозримое пространство.
По огороду на сухих репейниках сидели щеглы. На гумне, в глубокой тишине, на припеке, горячо сипели кузнечики... С гумна Кузьма перелезал через вал, возвращался в усадьбу садом, по ельнику. В саду болтал с мещанами, съемщиками сада, с Молодой и Козой, сбиравшими падальцы, залезал с ними в крапивную глушь, где лежали самые спелые. Порой он брел на деревню, в школу...
Солдат-учитель, глупый от природы, на службе сбился с толку совершенно. По виду это был самый обыкновенный мужик. Но говорил он всегда так необыкновенно и нес такую чепуху, что приходилось только руками разводить. Он все чему-то с величайшей хитростью улыбался, глядел на собеседника снисходительно, щурясь, на вопросы никогда не отвечал сразу.
- Как величать-то тебя? - спросил его Кузьма, в первый раз зайдя в школу.
Солдат прищурился, подумал.
- Без имени и овца баран, - сказал он наконец, не спеша. - Но спрошу и я вас: Адам - это имя ай нет?
- Имя.
- Так. А сколько же, к примеру, народу померло с тех нор?
- Не знаю, - сказал Кузьма. - Да ты это к чему?
- А к тому самому, что нам этого отроду не понять! Я, к примеру, солдат и коновал. Иду недавно по ярмарке - глядь, лошадь в сапе. Сейчас к становому: так и так, ваше высокоблагородие. "А можешь ты эту лошадь пером зарезать?" - "С великим удовольствием!"
- Каким пером? - спросил Кузьма.
- А гусиным. Взял, очинил, в жилу становую чкнул, дунул маленько, в перо-то, - и готово. Дело-то, кажись, просто, ан поди-ка, ухитрись!
И солдат лукаво подмигнул и постучал себя пальцем в лоб:
- Тут еще есть смекалка-то!
Кузьма пожал плечами и смолк. И, уж проходя мимо Однодворки, от ее Сеньки узнал, как зовут солдата. Оказалось - Пармен.
- А что вам задано на завтра? - прибавил Кузьма, с любопытством глядя на огненные вихры Сеныщ, на его живые зеленые глаза, конопатое лицо, щуплое тельце и потрескавшиеся от грязи и цыпок руки и ноги.
- Задачи, стихи, - сказал Сенька, подхватив правой рукой поднятую назад ногу и прыгая на одном месте.
- Какие задачи?
- Гусей сосчитать. Летело стадо гусей...
- А, знаю, - сказал Кузьма. - А еще что?
- Еще мышей...
- Тоже сосчитать?
- Да. Шли шесть мышей, несли по шесть грошей, - быстро забормотал Сенька, косясь на серебряную часовую цепочку Кузьмы. - Одна мышь поплоше несла два гроша... Сколько выйдет всего...
- Великолепно. А стихи какие?
Сенька выпустил ногу.
- Стихи - "Кто он?"
- Выучил?
- Выучил....
- А ну-ка.
И Сенька еще быстрее забормотал - про всадника, ехавшего над Невой по лесам, где были только
Ель, сосна да мох сядой...
- Седой, - сказал Кузьма, - а не сядой.
- Ну, сидой, - согласился Сенька.
- А всадник-то этот кто же?
Сенька подумал.
- Да колдун, - сказал он.
- Так. Ну, скажи матери, чтоб она хоть виски-то тебе подстригла. Тебе же хуже, когда учитель дерет.
- А он ухи найдет, - беспечно сказал Сенька, снова берясь за ногу, и запрыгал по выгону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
А на другой день тот же Мотя принес Кузьме записку Тихона.
В конце сентября Кузьма переехал в Дурновку.
III
В ту давнюю пору, когда Илья Миронов года два жил в Дурновке, был Кузьма совсем ребенок, и остались у него в памяти только темно-зеленые пахучие конопляники, в которых тонула Дурновка, да еще одна темная летняя ночь: ни единого огня не было в деревне, а мимо избы Ильи шли, белея в темноте рубахами, "девять девок, девять баб, десятая удова", все босые, простоволосые, с метлами, дубинами, вилами, и стоял оглушительный звон и стук в заслонки, в сковороды, покрываемый дикой хоровой песнью: вдова тащила соху, рядом с ней шла девка с большой иконой, а прочие звонили, стучали и, когда вдова низким голосом выводила:
Ты, коровья смерть,
Не ходи в наше село!
хор, на погребальный лад, протяжно вторил:
Мы опахиваем
и, тоскуя, резкими горловыми голосами подхватывал:
Со ладаном, со крестом...
Теперь вид дурновских полей был будничный. Ехал Кузьма с Воргла веселый и слегка хмельной, - Тихон Ильич угощал его за обедом наливкой, был очень добр в этот день, - и с удовольствием смотрел на равнины сухих бурых пашен, расстилавшиеся вокруг него. Почти летнее солнце, прозрачный воздух, бледно-голубое ясное небо, - все радовало и обещало долгий покой. Седой, корявой полыни, вывороченной с корнем сохами, было так много, что ее возили возами. Под самой усадьбой стояла на пашне лошаденка, с репьями в холке, и телега, высоко нагруженная полынью, а подле лежал Яков, босой, в коротких запыленных портках и длинной посконной рубахе, и, придавив" боком большого седого кобеля, держал его за уши. Кобель рычал и косился.
- Ай кусается? - крикнул Кузьма.
- Лют - мочи нет! - торопливо отозвался Яков, поднимая свою косую бороду. - На морды лошадям сигает...
И Кузьма засмеялся от удовольствия. Уж мужик так мужик, степь так степь!
А дорога шла под изволок, и горизонт суживался. Впереди зеленела новая железная крыша риги, казавшаяся потонувшей в глухом низкорослом саду. За садом, на противоположном косогоре, стоял длинный ряд изб из глинобитных кирпичей, под соломой. Справа, за пашнями, тянулся большой лог, входивший в тот, что отделял усадьбу от деревни. И там, где лога сходились, торчали на мысу крылья двух раскрытых ветряков, окруженных несколькими избами однодворцев, - Мысовых, как назвал их Оська, - и белела на выгоне вымазанная мелом школа.
- Что ж, учатся ребятишки-то? - спросил Кузьма.
- Обязательно, - сказал Оська. - Ученик у них бедовый!
- Какой ученик? Учитель, что ли?
- Ну, учитель, одна часть. Вышколил, говорю, ихнего брата - куда годишься. Солдат. Бьет не судом, да зато у него уж и прилажено все! Заехали мы как-то с Тихоном Ильичом - как вскочут все разом да как гаркнут: "Здравия желаем!" - где тебе и солдатам так-то!
И опять засмеялся Кузьма.
А когда проехали гумно, прокатили по убитой дороге мимо небольшого сада и повернули влево, на длинный двор, подсохший, золотившийся под солнцем, даже сердце заколотилось: вот он и дома наконец. И, взойдя на крыльцо, переступив порог, Кузьма низко поклонился темной иконе в углу прихожей...
Против дома, задом к Дурновке, к широкому логу, стояли амбары. С крыльца дома, чуть влево, видна была Дурновка, вправо - часть мыса: ветряк и школа. Комнаты были малы и пусты. В кабинете была ссыпана рожь, в зале и гостиной стояло только несколько стульев с продранными сиденьями. Гостиная выходила окнами в сад, и всю осень Кузьма ночевал в ней на продавленном диване, не закрывая окон. Пол никогда не мели: за кухарку первое время жила вдова Однодворка, бывшая любовница молодого Дурново, которой надо было и к ребятишкам своим бегать, и себе кое-что стряпать, и "Кузьме с работником. Кузьма сам ставил по утрам самовар, потом сидел под окном в зале, пил чай с яблоками. В утреннем блеске, за логом, густо дымились крыши деревни. Сад свежо благоухал. А в полдень солнце стояло над деревней, на дворе было жарко, в саду рдели клены и липы, тихо роняя разноцветные листья. Голуби, пригретые солнцем, весь день спали на скате кухонной крыши, желтевшей новой соломой в ясном синем небе. Отдыхал после обеда работник. Однодворка уходила домой. А Кузьма бродил. Он шел на гумно, радуясь солнцу, твердой дороге, высохшим бурьянам, побуревшему подсвекольнику, милому позднему цвету голубого цикория и тихо летевшему по воздуху пуху татарок. Пашни в поле блестели под солнцем шелковистыми сетями паутины, затянувшей их на необозримое пространство.
По огороду на сухих репейниках сидели щеглы. На гумне, в глубокой тишине, на припеке, горячо сипели кузнечики... С гумна Кузьма перелезал через вал, возвращался в усадьбу садом, по ельнику. В саду болтал с мещанами, съемщиками сада, с Молодой и Козой, сбиравшими падальцы, залезал с ними в крапивную глушь, где лежали самые спелые. Порой он брел на деревню, в школу...
Солдат-учитель, глупый от природы, на службе сбился с толку совершенно. По виду это был самый обыкновенный мужик. Но говорил он всегда так необыкновенно и нес такую чепуху, что приходилось только руками разводить. Он все чему-то с величайшей хитростью улыбался, глядел на собеседника снисходительно, щурясь, на вопросы никогда не отвечал сразу.
- Как величать-то тебя? - спросил его Кузьма, в первый раз зайдя в школу.
Солдат прищурился, подумал.
- Без имени и овца баран, - сказал он наконец, не спеша. - Но спрошу и я вас: Адам - это имя ай нет?
- Имя.
- Так. А сколько же, к примеру, народу померло с тех нор?
- Не знаю, - сказал Кузьма. - Да ты это к чему?
- А к тому самому, что нам этого отроду не понять! Я, к примеру, солдат и коновал. Иду недавно по ярмарке - глядь, лошадь в сапе. Сейчас к становому: так и так, ваше высокоблагородие. "А можешь ты эту лошадь пером зарезать?" - "С великим удовольствием!"
- Каким пером? - спросил Кузьма.
- А гусиным. Взял, очинил, в жилу становую чкнул, дунул маленько, в перо-то, - и готово. Дело-то, кажись, просто, ан поди-ка, ухитрись!
И солдат лукаво подмигнул и постучал себя пальцем в лоб:
- Тут еще есть смекалка-то!
Кузьма пожал плечами и смолк. И, уж проходя мимо Однодворки, от ее Сеньки узнал, как зовут солдата. Оказалось - Пармен.
- А что вам задано на завтра? - прибавил Кузьма, с любопытством глядя на огненные вихры Сеныщ, на его живые зеленые глаза, конопатое лицо, щуплое тельце и потрескавшиеся от грязи и цыпок руки и ноги.
- Задачи, стихи, - сказал Сенька, подхватив правой рукой поднятую назад ногу и прыгая на одном месте.
- Какие задачи?
- Гусей сосчитать. Летело стадо гусей...
- А, знаю, - сказал Кузьма. - А еще что?
- Еще мышей...
- Тоже сосчитать?
- Да. Шли шесть мышей, несли по шесть грошей, - быстро забормотал Сенька, косясь на серебряную часовую цепочку Кузьмы. - Одна мышь поплоше несла два гроша... Сколько выйдет всего...
- Великолепно. А стихи какие?
Сенька выпустил ногу.
- Стихи - "Кто он?"
- Выучил?
- Выучил....
- А ну-ка.
И Сенька еще быстрее забормотал - про всадника, ехавшего над Невой по лесам, где были только
Ель, сосна да мох сядой...
- Седой, - сказал Кузьма, - а не сядой.
- Ну, сидой, - согласился Сенька.
- А всадник-то этот кто же?
Сенька подумал.
- Да колдун, - сказал он.
- Так. Ну, скажи матери, чтоб она хоть виски-то тебе подстригла. Тебе же хуже, когда учитель дерет.
- А он ухи найдет, - беспечно сказал Сенька, снова берясь за ногу, и запрыгал по выгону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32