Но ни одна птица не взлетела. Все стихло.
Он пошел дальше тропинкой, вьющейся между полями, и внезапно услыхал тот же самый звук, но уже с другой стороны. Захлопав в ладоши, он свистнул, чтобы спугнуть птиц, но опять все стихло – казалось, ни одна былинка не шевельнется.
Не успел он сделать нескольких шагов, как снова услыхал за спиной те же дразнящие звуки, словно кто-то решил над ним посмеяться. Колдовство, да и только! Все это было забавно и внове, но совсем не страшно.
Впереди между березками показались домики, и, ускорив шаг, он добрался до ручья. Через ручей был перекинут небольшой мостик с резными раскрашенными перилами, а за мостиком, вдоль берега, шла песчаная дорога. Слева от дороги раскинулся голубой пролив с зелеными, поросшими ольхой мысами. Вдоль пролива стояли рядком домики, похожие друг на друга: хорошенькие, нарядные, с открытыми верандами, развевающимися занавесками, флагштоками и лужайками, усаженными розами. Стояла пора цветения роз, и кусты были просто усыпаны цветами; казалось, они залили кусты, как вода из переполненного горного ручья заливает долину.
От многих домиков выдавались в пролив причалы с пришвартованными белыми шлюпками, яхтами, катерами.
Он заглядывал в окна и видел сидевших в комнатах празднично разодетых людей; на заднем крыльце сидели, сложа руки и ничего не делая, служанки. Время от времени из окон доносились чудесные звуки музыки и пения, красивые, подчас замысловатые и торжественные мелодии, совсем иные, нежели в церкви. В мальчике все дрожало от восхищения, им овладевали новые, незнакомые ему прежде чувства. Все было как в сказках или в прекрасных мечтах: совершенно иной, прекрасный мир; мир, который звался Фагервик… И вдруг на другом берегу пролива, на Скамсунде, прямо напротив него, мелькнул Карантинный дом. Да, там лежала совсем другая, мрачная земля и жили на ней другие – угрюмые и жалкие люди.
* * *
Он отыскал ресторан, и его провели в залу, где множество людей сидело за столами и пировало под звуки таинственной и сладостной музыки. У стойки расположилась компания мужчин и дам, беседовавших с ресторатором.
– К сожалению, господа, сегодня вечером у меня некому ставить кегли; мальчонка-то в море!
– Ах, какая досада! – раздались голоса.
В этот миг взгляд ресторатора упал на Торкеля, и он спросил его:
– Может, ты хочешь ставить кегли?
– Да, охотно! – ответил тот.
Молодые дамы из компании у стойки стали гладить его по голове и, подхватив под руки, упорхнули, называя своим спасителем и всякими другими приятными словами.
Через несколько минут Торкель уже расставлял кегли; он следил за игрой, был внимателен и вежлив; пройдя суровую школу жизни, он умел не отвечать на фамильярность подобной же фамильярностью, а на шутку – шуткой. Каждое изъявление дружелюбия он принимал с выражением скрытой застенчивости и благодарности, а каждую шутку – с молчаливой улыбкой. Игра продолжалась битых два часа, а в перерывах между партиями, из разговоров за стаканом вина, он понял, что эти мужчины и дамы – родственники. Свидевшись после долгих лет разлуки, а может, и размолвки, они не нарадуются встрече, а может, и примирению. Более пожилые молодели на глазах, молодые бурно выражали свою радость.
Когда игра окончилась, Торкель стал прислуживать в умывальной, а увидев в тазу черный ободок грязи, вынес таз на пригорок и хорошенько вычистил его песком.
Какой-то пожилой господин, стоя в дверях, наблюдал за мальчиком, и когда мальчик с фуражкой в руке принес таз обратно, пожилой господин, дружески потрепав его за ухо, удивленно спросил:
– Где ты научился тому, чему я целых тридцать лет не могу выучить своих служанок?
– У заведующего карантином! – ответил Торкель.
– Хороший был у тебя наставник, да и сам ты хороший парень.
С этими словами пожилой господин протянул Торкелю крону. Одна из молодых дам, слышавшая этот разговор, взяла мальчика за руку, потянула его к столу, чтобы угостить стаканом содовой – Торкель вспотел, и вид у него был усталый. Но здоровое природное чутье мальчика подсказало ему, что другим это может не понравиться. И он с поклоном, учтиво, чтобы не обидеть молодую женщину, отклонил приглашение. Это окончательно закрепило триумф Торкеля, и на него посыпались вопросы: как его зовут? сколько ему лет? и многие другие.
Но вот вся компания ушла, и Торкель остался один. Он решил отнести на кухню поднос с грязной посудой и стал собирать посуду со стола. На дне каждого бокала осталось по несколько капель жидкости, особенно его внимание привлекла своим цветом и запахом красная – наверное, вино! И он поднес бокал к губам. Но в тот же миг ему пришло в голову, что допивать чужой стакан – стыдно, и, выплеснув остатки вина за дверь, он взял поднос и пошел на кухню., Ему почудилось, будто в окне за плечом у него показалось и тотчас исчезло какое-то светлое пятно, похожее на человеческое лицо. Когда он подошел к стойке, пожилой господин разговаривал с ресторатором. Судя по тому, как они оба тотчас понизили голос, мальчик понял, что говорили о нем. И он тут же отступил на несколько шагов назад.
– Послушай-ка, Торкель,– сказал ресторатор,– хочешь остаться у меня?
Хочет ли он? Еще бы! Только разрешит ли муниципальный совет?
– Это я беру на себя! – ответил ресторатор, и вопрос тем самым был решен.
Никогда в его жизни ни одно желание не исполнялось так легко, и мальчик счел это чудом. Все его страхи исчезли.
Вечером его определили «егерем» и облачили в темно-зеленый костюм с блестящими пуговицами в три ряда, как у гусара. И когда он вошел с газетами в танцевальный зал, он ощутил себя значительной персоной, перед которой расступались и мелкие услуги которой принимались не иначе как с просьбой: «Не будете ли вы любезны сделать то-то и то-то».
А завершился день музыкой – в саду играл оркестр, горели Разноцветные фонарики, пускали фейерверки. Ну точно в сказке!
Дни проходили как сплошной праздник: танцы, пение и игры, переодевания и карнавальные шествия, кончавшиеся обычно театральным представлением. Торкель двигался словно в тумане, не теряя, однако, головы и не переставая удивляться тому, что мир По эту сторону пролива такой светлый, люди такие добрые – весь день напролет и все дни подряд.
Об отце его не было ни слуху ни духу; полагали, что он либо утонул, либо перебрался в Финляндию; само собой разумеется, что он не вернется только ради того, чтобы тут же угодить в тюрьму. Торкель не скучал по отцу; наоборот, он страшился его возвращения. Не оставляло его и чувство беспокойства из-за муниципального совета, несмотря на уверения ресторатора, что он-де все уладил. Иногда по ночам мальчику снилось: вот за ним приходят, забирают и он снова принимает и подсчитывает кожи в Карантинном доме. Иногда, просыпаясь в своей чердачной каморке, видя, как солнце освещает высокие липы перед домом, и слыша щебет птиц и жужжанье пчел, он вспоминал слова отставного таможенного служителя Викберга о горе Эбал, горе проклятия, обители греха и безбожников, что высится здесь, на этой стороне пролива. Он не знал, что и думать. Люди здесь были не в пример красивее и добрее, нежели на той стороне пролива. Правда, у них были свои недостатки, которые Торкель успел узнать, но он старался в это не вникать, точно так же, как был слеп и глух ко всем россказням товарищей про их хозяев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Он пошел дальше тропинкой, вьющейся между полями, и внезапно услыхал тот же самый звук, но уже с другой стороны. Захлопав в ладоши, он свистнул, чтобы спугнуть птиц, но опять все стихло – казалось, ни одна былинка не шевельнется.
Не успел он сделать нескольких шагов, как снова услыхал за спиной те же дразнящие звуки, словно кто-то решил над ним посмеяться. Колдовство, да и только! Все это было забавно и внове, но совсем не страшно.
Впереди между березками показались домики, и, ускорив шаг, он добрался до ручья. Через ручей был перекинут небольшой мостик с резными раскрашенными перилами, а за мостиком, вдоль берега, шла песчаная дорога. Слева от дороги раскинулся голубой пролив с зелеными, поросшими ольхой мысами. Вдоль пролива стояли рядком домики, похожие друг на друга: хорошенькие, нарядные, с открытыми верандами, развевающимися занавесками, флагштоками и лужайками, усаженными розами. Стояла пора цветения роз, и кусты были просто усыпаны цветами; казалось, они залили кусты, как вода из переполненного горного ручья заливает долину.
От многих домиков выдавались в пролив причалы с пришвартованными белыми шлюпками, яхтами, катерами.
Он заглядывал в окна и видел сидевших в комнатах празднично разодетых людей; на заднем крыльце сидели, сложа руки и ничего не делая, служанки. Время от времени из окон доносились чудесные звуки музыки и пения, красивые, подчас замысловатые и торжественные мелодии, совсем иные, нежели в церкви. В мальчике все дрожало от восхищения, им овладевали новые, незнакомые ему прежде чувства. Все было как в сказках или в прекрасных мечтах: совершенно иной, прекрасный мир; мир, который звался Фагервик… И вдруг на другом берегу пролива, на Скамсунде, прямо напротив него, мелькнул Карантинный дом. Да, там лежала совсем другая, мрачная земля и жили на ней другие – угрюмые и жалкие люди.
* * *
Он отыскал ресторан, и его провели в залу, где множество людей сидело за столами и пировало под звуки таинственной и сладостной музыки. У стойки расположилась компания мужчин и дам, беседовавших с ресторатором.
– К сожалению, господа, сегодня вечером у меня некому ставить кегли; мальчонка-то в море!
– Ах, какая досада! – раздались голоса.
В этот миг взгляд ресторатора упал на Торкеля, и он спросил его:
– Может, ты хочешь ставить кегли?
– Да, охотно! – ответил тот.
Молодые дамы из компании у стойки стали гладить его по голове и, подхватив под руки, упорхнули, называя своим спасителем и всякими другими приятными словами.
Через несколько минут Торкель уже расставлял кегли; он следил за игрой, был внимателен и вежлив; пройдя суровую школу жизни, он умел не отвечать на фамильярность подобной же фамильярностью, а на шутку – шуткой. Каждое изъявление дружелюбия он принимал с выражением скрытой застенчивости и благодарности, а каждую шутку – с молчаливой улыбкой. Игра продолжалась битых два часа, а в перерывах между партиями, из разговоров за стаканом вина, он понял, что эти мужчины и дамы – родственники. Свидевшись после долгих лет разлуки, а может, и размолвки, они не нарадуются встрече, а может, и примирению. Более пожилые молодели на глазах, молодые бурно выражали свою радость.
Когда игра окончилась, Торкель стал прислуживать в умывальной, а увидев в тазу черный ободок грязи, вынес таз на пригорок и хорошенько вычистил его песком.
Какой-то пожилой господин, стоя в дверях, наблюдал за мальчиком, и когда мальчик с фуражкой в руке принес таз обратно, пожилой господин, дружески потрепав его за ухо, удивленно спросил:
– Где ты научился тому, чему я целых тридцать лет не могу выучить своих служанок?
– У заведующего карантином! – ответил Торкель.
– Хороший был у тебя наставник, да и сам ты хороший парень.
С этими словами пожилой господин протянул Торкелю крону. Одна из молодых дам, слышавшая этот разговор, взяла мальчика за руку, потянула его к столу, чтобы угостить стаканом содовой – Торкель вспотел, и вид у него был усталый. Но здоровое природное чутье мальчика подсказало ему, что другим это может не понравиться. И он с поклоном, учтиво, чтобы не обидеть молодую женщину, отклонил приглашение. Это окончательно закрепило триумф Торкеля, и на него посыпались вопросы: как его зовут? сколько ему лет? и многие другие.
Но вот вся компания ушла, и Торкель остался один. Он решил отнести на кухню поднос с грязной посудой и стал собирать посуду со стола. На дне каждого бокала осталось по несколько капель жидкости, особенно его внимание привлекла своим цветом и запахом красная – наверное, вино! И он поднес бокал к губам. Но в тот же миг ему пришло в голову, что допивать чужой стакан – стыдно, и, выплеснув остатки вина за дверь, он взял поднос и пошел на кухню., Ему почудилось, будто в окне за плечом у него показалось и тотчас исчезло какое-то светлое пятно, похожее на человеческое лицо. Когда он подошел к стойке, пожилой господин разговаривал с ресторатором. Судя по тому, как они оба тотчас понизили голос, мальчик понял, что говорили о нем. И он тут же отступил на несколько шагов назад.
– Послушай-ка, Торкель,– сказал ресторатор,– хочешь остаться у меня?
Хочет ли он? Еще бы! Только разрешит ли муниципальный совет?
– Это я беру на себя! – ответил ресторатор, и вопрос тем самым был решен.
Никогда в его жизни ни одно желание не исполнялось так легко, и мальчик счел это чудом. Все его страхи исчезли.
Вечером его определили «егерем» и облачили в темно-зеленый костюм с блестящими пуговицами в три ряда, как у гусара. И когда он вошел с газетами в танцевальный зал, он ощутил себя значительной персоной, перед которой расступались и мелкие услуги которой принимались не иначе как с просьбой: «Не будете ли вы любезны сделать то-то и то-то».
А завершился день музыкой – в саду играл оркестр, горели Разноцветные фонарики, пускали фейерверки. Ну точно в сказке!
Дни проходили как сплошной праздник: танцы, пение и игры, переодевания и карнавальные шествия, кончавшиеся обычно театральным представлением. Торкель двигался словно в тумане, не теряя, однако, головы и не переставая удивляться тому, что мир По эту сторону пролива такой светлый, люди такие добрые – весь день напролет и все дни подряд.
Об отце его не было ни слуху ни духу; полагали, что он либо утонул, либо перебрался в Финляндию; само собой разумеется, что он не вернется только ради того, чтобы тут же угодить в тюрьму. Торкель не скучал по отцу; наоборот, он страшился его возвращения. Не оставляло его и чувство беспокойства из-за муниципального совета, несмотря на уверения ресторатора, что он-де все уладил. Иногда по ночам мальчику снилось: вот за ним приходят, забирают и он снова принимает и подсчитывает кожи в Карантинном доме. Иногда, просыпаясь в своей чердачной каморке, видя, как солнце освещает высокие липы перед домом, и слыша щебет птиц и жужжанье пчел, он вспоминал слова отставного таможенного служителя Викберга о горе Эбал, горе проклятия, обители греха и безбожников, что высится здесь, на этой стороне пролива. Он не знал, что и думать. Люди здесь были не в пример красивее и добрее, нежели на той стороне пролива. Правда, у них были свои недостатки, которые Торкель успел узнать, но он старался в это не вникать, точно так же, как был слеп и глух ко всем россказням товарищей про их хозяев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11