Мир, в котором росла Агафья, ограничен был хижиной, огородом и кружочком тайги. Рассказы о мире родителей. Но что могли они рассказать, если и сами выросли на обочине жизни, были темны, суеверны и фанатичны.
Фанатизм у Агафьи не очень заметен. «Нам это не можно», – говорит она у костра, наблюдая, как мы попиваем чай со сгущенкой. Краешком глаза она посматривает на отца – «нет, не можно». Если бы снят был запрет, она, мне кажется, с удовольствием попила бы чаю, отломила бы даже кусочек плитки со странным названием «шоколад».
Через два дня я уже хорошо понял: Агафья не только умна, но человек она с чувством юмора и иронии, умеет над собой пошутить.
Агафья умеет шить, стряпать, владеет топором – этим летом срубила что-то вроде таежного зимовья на втором огороде, стол в хижине ею сработан. «А чего же не братья?» – «Их просишь, просишь, легче самой».
Если б Агафья заполняла своим «карандашом с трубочкой» какую-нибудь анкету, то нашла бы в ней место заметить, что человек она «не избяной», ее стихия – огород и тайга.
С Дмитрием вместе Агафья рыла ямы для ловли маралов, может зверя освежевать, она готовила и сушила над костром мясо. Знает Агафья повадки зверей, знает, «какую траву в тайге можно есть, а от какой умрешь». В позапрошлом году разрешила она задачку, которая не по силам оказалась даже и Дмитрию, знавшему «все, что бегает по тайге, как свои персты на руке». В яму попался зверь. В суматохе и в сумраке все решили, что это лосенок. Но когда опустили лестницу в яму – заколоть зверя, «лосенок» рявкнул. Савин и Дмитрий с недоуменьем разглядывали диковинку – такого зверя они не знали. И тут Агафья сказала: «Это польска?я свинья! Маменька, помните, говорила, что есть такие». И в самом деле – геологи подтвердили – польска?я (дикая, полевая) свинья, кабан то есть. Зашли кабаны в это место совсем недавно.
Имея прекрасную память, Агафья вместе с Савином вела очень важное для семьи дело – счет времени.
Сейчас заботы Агафьи умножились. Печь, огород, заготовка продуктов на зиму, разные мелкие хлопоты. Не теряет надежды поймать и марала – «мясца-то надо на зиму хоть малость».
В поселке геологов бывает Агафья охотно. «Это прямо как святой праздник. Уж так со всеми глаго олишь, глаголишь». Конечно, в этих беседах непременно кто-нибудь скажет: «Агафья, выходила б ты замуж. Вон какой парень у нас!» – и укажут обычно на красивого рослого Ваську-бурильщика. Агафья шутки вполне понимает. И отвечает всегда одинаково: «Нет, это не можно. Я Христова невеста».
Осторожно выясняя отношения в семье, мы с Николаем Устиновичем спросили Агафью: кто из братьев ей больше нравился? «Ми-тя! – аж вся просияла Агафья и вдруг поднесла к глазам кончик дареного ей платка. – Ми-итя!»
Такова эта единственная зеленая веточка на усыхающем дереве Лыковых.
ДМИТРИЙ
На бумаге сейчас это имя я вывел с волнением: такое чувство, будто я знал и любил этого человека. В семье Лыковых он был особенный. Молился, как все, но фанатиком не был. Для него главным домом была тайга. Дмитрий вырос в ней и знал ее превосходно. Знал все звериные тропы, «подолгу мог наблюдать всякую тварь, понимал, что тоже, как и человек, она хочет жить». Это он, повзрослев, начал ловить зверей. До этого мяса Лыковы не знали и шкур не имели. Он знал, где стоит рыть ловчую яму, а где не стоит. В самодельный капкан он поймал даже волка. Превосходно зная повадки животных, он говорил: «Кабарга – зверь ленивый, весь путь ее по тайге с нашу тропку от реки к дому». Он знал, как ходок по глубокому снегу лось, а марала он мог преследовать целый день, догонял и закалывал пикой.
Вынослив Дмитрий был поразительно. Случалось, ходил по снегу босой. Мог зимой в тайге ночевать. (В холщовой «лопатинке»-то при морозе под сорок!) «Рыбу ловил, – рассказывают геологи, – стоя босым на камне посредине реки. Подымет одну ногу и стоит, как гусь, на другой».
Вся таежная информация стекалась к Лыковым через Дмитрия. Знал, где, что и с каким зверем случилось. Агафье показывал птенчиков рябчика, белок в гайне. «Гляди – четыре! Холодно, вот и собрались…» С первым, «добрым» медведем Дмитрий сходился, когда орешил, вплотную. «Нас опасался, а к Мите медведь вот так подходил», – Агафья дотянулась палкой до рюкзака.
Характер у младшего Лыкова был тихий и ровный. Спорить не любил. Савину скажет только: «Ладно тебе…» Любую работу делал охотно. Берестяные туеса почти все – его производства. И бересту заготавливал он. Знал, в какое время лучше всего береза ее отдает. Печь в доме сложена Дмитрием. Ступу сделал с пестом на упругом горизонтальном шесте – стукнешь, а кверху пест взлетает, как на пружине. Сделал Дмитрий станочек для крученья веретена, «морды» для рыбной ловли плел из хвороста – хоть на выставку!
В стане геологов Дмитрий бывал всегда охотно, хотя внешне радости не выказывал. Все осмотрит, рукою потрогает, тихо скажет. «Да…» Увидев на картонной стенке календаря картинку, спросил. «Москва?» И был доволен, что сам узнал город, о котором слышал не раз.
В постройке, где пыхтел дизель, Дмитрий почувствовал себя неуютно, заткнул уши, закрутил головой, не понимая связи между этим шумом и светом, горевшим в домах. Но какое впечатление произвела на него лесопилка! «Он просто остолбенел, наблюдая эту машину, – сказал Ерофей. – Пильщик Гоша Сычев сразу же стал для него самым дорогим человеком в поселке». Можно понять! Бревно, которое Дмитрий полотнил день или два, тут на глазах превращалось в красивые ровные доски. Дмитрий трогал доски ладонью и говорил: «Хорошо!..»
В октябре прошлого года четверо Лыковых пришли с обычным своим визитом. Попросили помочь им вырыть картошку. И сказали, что Дмитрий лежит больной. Неделю назад шел с горы под дождем и, не согревшись, стал помогать брату ставить закол на рыбу. Сейчас лежит в горячке и задыхается. Медик Любовь Владимировна Остроумова, попросившая подробно рассказать о болезни, сразу же поняла: воспаление легких! «Предложили лекарство, предложили на лодке доставить больного в поселок, сказали, что вызовем вертолет». Отказались: «Нам это не можно. Сколько бог даст, столько и будет жить».
Когда Лыковы в этот вечер (6 октября 1981 года) вернулись домой, Дмитрий лежал в приречной избушке на полу мертвым.
Схоронили его в кедровой колоде, под кедром же, в стороне от избушки.
Когда мы от Лыковых уходили, то постояли возле могилы, и я попросил Ерофея заглянуть в хижину. Она была заколочена. На правах «своего человека» Ерофей выдернул гвозди, и мы оказались в низкой, черной от копоти и холодной, как погреб, рубленой конуре. Все те же короба с сушеной картошкой, с орехами и с горохом. Одежонка из мешковины висела на гвозде, вбитом в стену. Бурого цвета стоптанные сапоги из кожи марала стояли у двери. На окошке – огарок свечки, четыре фабричных рыболовных крючка, картинка от сигаретной коробки с изображением самолета…
– Где же он мог тут лежать?
– А вот где стоим, на полу.
Пол, как и в хижине наверху, пружинил от кедровой и картофельной шелухи, от рыбьих костей.
Мы с Ерофеем, люди немолодые уже, много всего повидавшие, вдруг вместе вздрогнули, представив, как тут, на полу, в щели между затхлыми коробами умирал человек.
Ерофей заколотил дверь. Подпер ее для надежности колом, и мы пошли к Абакану. Тут, у тропы по каньону, лежала долбленая, прикрытая берестой лодка, еще не вполне законченная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45