Это разница. Но еще не убедительно. Вот когда пройдет год, тогда да.
— Ну что, больше никаких происшествий не было?
Куда еще? Хватит и того. Смотрю на них. У Петра листок в руке.
— Вот телеграмма сегодня пришла. Извините, я вскрыл.
Читаю: «Клара умерла неделю назад, потому что вы оперировать отказали. Мать».
— Что теперь? Не вернешь.
Действительно, что теперь? А что дальше? Оперировать всех тяжелых? У нее были шансы, у Клары, хотя очень мало. Новый клапан. Просили дедушка, родители. Не решились. Теперь проклинают меня. «Если бы он...»
— Пойдемте. Где Сашу положили?
— У меня, на третьем, в той же палате, где раньше лежал.
— Хорошо, пойдем, Марья, я один не могу.
Вот и опять он у нас. Снова ходить смотреть, как было тогда. Что же, прожил больше года. Да, но он прошел и цены уже не имеет. «Умер бы тогда, на операции, не мучился бы теперь». Так, наверное, думает. И я бы уже переболел.
Стыдись!
Пошли.
Знакомый коридор. Ничего не изменилось. Детишки играют, все незнакомые. За месяц меняется весь состав.
Какой он — Саша? Обозленный? Грустный? Отчаялся? Дверь тихонько. Маску спокойствия.
Палата. Вторую койку вынесли. Правильно. Цветы. Букет. Теперь — он. Читает. Не вижу лица из-за газеты. Худое тело под одной простыней. Жарко еще.
— Саша, здравствуйте!
Да, изменился. Желтуха. Не сказали, щадили.
— Здравствуйте, Михаил Иванович!
Спокойный голос, слишком спокойный. Пал духом. Пал.
Сажусь на стул рядом с кроватью. Мария Васильевна стала, опершись на спинку кровати. О чем же говорить? Все ясно. «Как себя чувствуете?» Молчать?
Беру руку, ищу пульс. Так, для вида. Смотрю на грудь — сотрясается. Недостаточность клапана. Я знаю теперь, что с этим клапаном. Он жесткий, не закрывается и не открывается, проклятие!
Слушаю сердце. Саша молчит, задерживает дыхание. Ногти синие. Печень щупаю: увеличена умеренно, морщится — болезненна.
— Дайте историю болезни, Мария Васильевна.
Дает. (Догадалась, взяла по пути, не заметил.) Толстый пакет. Почему? Ага, там старая история. Очень много снимков — все наблюдения в динамике. Ждали, что сердце уменьшится. Черта с два!
Перелистываю анализы. Опять подводит печень, как и тогда. Венозное давление приличное, и моча идет. Что же сказать? Нужно прямо. Я не имею права давать ему умирать так, без последней борьбы.
— Ну что? Пал духом? Совсем?
Улыбнулся иронически-весело. Но все равно вижу — отчаяние, жалко себя. Старается не показать.
— Как видите.
— Я хитрить с тобой не буду, Саша, не бойся. Дело трудное, но сдаваться нельзя. Будем вшивать новый клапан.
Сразу стал серьезным. Не ждал. Иронию как рукой сняло. Все мы люди, даже если такие умные...
— Неужели не откажете?
— Нет, не откажу.
Конечно, не откажу. Иначе нет надежды. Пусть потом говорят что хотят.
— Понимаешь (пока нужно на «ты»), понимаешь, наши возможности возросли. Камера себя оправдывает. Слышал об операции? Хотя девочка и умерла, но это потом, от осложнения, а так погибла бы на столе. И эта почечная больная — слышал? Исследования Олега?
— Да, он приносил мне кривые, видел. Очень доказательно.
— Так вот это и вселяет в меня надежду. На операции не умрешь, а после мы уже больше вооружены... Вот.
Улыбаюсь весело, почти торжествующе. Он не обижается на меня за клапан, я знаю. Понимает, что тогда выхода не было. Впрочем, не знаю. Психика меняется, когда болен. Все оценивается иначе.
— Когда?
— Ну нет, не спеши. Нужна подготовка. Вот ты всего десять дней пролежал, а анализы уже улучшились. Нужно печень привести в порядок.
Подбодрил. Лицо сразу стало другое, естественное.
— Ну, расскажите о Париже.
— Нет, дорогой, в следующий раз. Некогда. Пока.
Ушел. Как это ужасно! «Сделаем операцию». «Перешьем клапан». А печень вон какая. Еще в тот раз были неприятности. Сердце большое, предсердие, наверное, мешок. «В камеру». До камеры надо дотащить. Если оно не будет сокращаться сразу, так что камера? Вот если бы уже большая была, чтобы оперировать в ней, а это... Но все-таки есть кое-что. Спасли же того парня с отеком легкого и еще одну больную. Несомненно. И с почкой у них здорово получилось.
Думай не думай, выхода нет. Обязан. Разве что совсем плохо будет? Нет. Не должно. В больнице — режим, лечение — дотянет.
Ну что же, пойдем к следующей. Может быть, завтра? Не все же сразу. Может быть, лучше пойти к Лене? Она хорошая. Уже ходит. Второй клапан — это здорово! Можно описать. Снова «описать». В июне на конференции честно все рассказал о старых клапанах. «Ошибся». «У всех наступило ухудшение». Злорадствовали некоторые: «Обогнал!» Были такие мыслишки.
Мария у Саши осталась. Рассказывает, что шеф сообщил. Нравится он ей, заметно по лицу.
— Тетя Феня, где Гончаров лежит?
— С приездом вас, Михаил Иванович. А Тиша в шестой палате, в шестой. Мать у него была вчера, плакала. Неужто нельзя помочь парню-то? А?
— Посмотрим.
Ты еще будешь меня упрекать, старая болтушка. Почему нет? Ее труд тоже вложен в него.
Вхожу. Ему бы нужно на втором этаже лежать, но раньше здесь был, после первой операции, привык. Парень довольно серый, с детства все болеет, не выучился. «Все люди одинаковы». Нет, не все. Как себе ни внушаешь — не все.
Здороваюсь.
Молчат. Кто-то один робко: «Здравствуй...» Все сменились. Всего два знакомых лица. (Что-то они задержались? Кровь не подобрали?) Где же Тиша? Вон.
— Здравствуй, как ты живешь? Мальчишка еще, сколько ему — восемнадцать? А дашь меньше.
— Худо, доктор. Опять задыхаться стал, и живот вырос.
Неужели асцит?
Смотрю. Вся картина декомпенсации. Оперировать, но не сейчас. Подготовить. Парень какой-то безразличный. Не понимает.
— Когда родители будут?
— Не знаю. Дома делов много.
— Лежать. Ходить нельзя. Понял? Ни в коем случае, иначе хуже будет.
Вызвать отца. Кого раньше? Его, потом Сашу. Посмотрим.
Сделал все неприятные визиты. Времени — первый час. Как хочется быстрее закончить все неприятное!
Посмотрим Лену. Это приятно, если она такая хорошая, как говорят.
Трудно было оперировать. Еще труднее — предложить. Долго не решался, но уж очень быстро у нее прогрессировала декомпенсация. А тут умирающего Козанюка привезли. Набрался духу. «Лена, тебе хуже, клапан испортился. Нет, не беспокойся, я сделаю операцию — вошью новый. Хороший. Помнишь Ларису?» Согласилась и перед родителями настояла. Хорошо, когда верят врачу.
Она еще на послеоперационном — слышал, когда докладывали.
Вот она, наша коммунистическая бригада. Приятно их видеть. Кроме тех моментов, когда что-нибудь случается. Тогда всех бы сожрал.
— Покажите мне больных.
Хожу, смотрю. Все незнакомые лица, настороженные.
Лена на правах выздоравливающей — в маленькой палате. Было нагноение, так там и осталась.
Книжку читает. Хорошо.
— А, здравствуйте, Михаил Иванович. Я еще утром узнала, что вы приехали, все ждала — и нет, и нет. Неужели, думаю, не зайдете к своей крестнице?
Словоохотливая девчонка.
— Как можно, что ты! Я слышал, что ты уже ходить учишься.
— Я бы даже бегать готова, так Нина Николаевна не разрешает. Правда, Мария Дмитриевна?
— Больно быстрая. Венозное давление еще высокое, погоди.
Мария Дмитриевна, как доктор, все знает.
Слушаю, смотрю, анализы перелистываю. Все хорошо. Не хуже, чем после первой операции. Зря они ее в постели держат, перестраховываются.
— Можно тебе ходить понемногу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75