Он и на это отвечал. Говорит, нужно приблизительно прикинуть, сколько бы человек прожил, с каким средним уровнем счастья. Будет какое-то число. Его и взять со знаком минус. Это зло смерти. Его можно списать на природу — если болезнь, или на человека — если убийство. Как сегодня.
Арифметика эта для врача весьма полезная, да и для всех стоящая. Он и цифры собирался под это подвести, но, наверное, не успеет.
Две жизни, несчастье близких — затухающее, но может быть на много лет. Все со знаком минус. Три спасенные жизни, из них двое — сердечные больные, — неизвестно, надолго ли. Это со знаком плюс. Удовольствие их родственников — тоже. Баланс, думаю, будет отрицательный. К этому еще добавить ущерб для больных от моего падения... Вот цена аварии, цена моего поступка. Без всяких эмоций.
Но если бы камера удалась? Были бы одни плюсы. То есть ошибки, наверное, иногда допускались бы, но общий баланс несомненен.
Значит, нужно камерой заниматься и дальше.
Нужно, только умнее. И уже не мне. Не мне!
Хватит!
Совсем темно. Включим лампу. Уже почти девять часов. Уже вон сколько времени прошло с того момента.
Выпить бы сейчас! Может быть, сходить попросить спирту у Марины? Частая история среди хирургов. Стопочку после неудачной операции. И после удачной — тоже. Нет, до такого еще не опускался.
Ограничимся сигаретой.
Кто-то стучит. Олег.
— Что пришел? Тоже докладывать о прокуроре?
— Нет, больным становится хуже. Давление падает, пульс урежается. Что-нибудь будем делать? Может быть, в артерию кровь перелить?
— Ничего не нужно. Я сейчас сам посмотрю. Ты все сдал прокурору? Наверное, записи такие, что стыдно показать.
— Не так чтобы стыдно. Все больные с синими пороками записаны в книгу. На тех, которых лечили, — почечная, оба оперированных, — показал истории болезни. Он просил сделать копии.
— Пошли.
Вечерняя клиника. Ребятишек укладывают спать. В раздаточной убирают посуду после ужина. Делаются вечерние назначения. Все как обычно. Издали слышно, как работают аппараты искусственного дыхания.
В палате полный свет. Так неприятно режет глаза после полумрака коридора. Иначе нельзя, нужно смотреть за аппаратами.
Лежат как забинтованные мумии. Около Алеши сидит мать, смотрит в одну точку, неподвижна. В ампулах капает кровь.
Нина сидит перед электрокардиоскопом, периодически нажимает кнопку и смотрит, как зайчик вычерчивает кривую. Шепчет мне:
— Пульса уже нет. Давление не измеряем. Молчу. Нельзя нарушать тишину.
— Скажите мне, когда остановится сердце.
Что она думает — мать? Вспоминает? Вся жизнь ее мальчика проносится перед глазами. Так я предполагаю — ведь именно так пишут во всех книжках... Скорее бы.
В коридоре. Сигарета, с Олегом.
— Где другие?
— Мать в ординаторской, не может видеть. Муж где-то здесь. Вышел покурить.
Покурить — это хорошо.
Опять бреду в кабинет.
Темнота в окне. Дни уже короткие. Что-то еще лезет в голову, мелкое.
Все дела сделаны. Все эмоции выданы. Усталость. Горечь во рту. Тоска. Даже скука. Да, скука. Наверное, если самому умирать и вот так ждать — будет скучно. Скажешь: «Скорее!»
Когда впереди еще такая череда неприятностей, не хочется жить. Ты просто слабый человек, что тянешь эту волынку. Так бы все было красиво! «Не в силах перенести...»
Перестань. Уже много раз ты мусолил эту мысль. Не будь смешным.
«Тщета жизни». «Муравейник» — это все пошло, избито.
Муравейник — да. Когда смотришь с большой высоты — небоскреба или Эйфелевой башни, — то люди, машины бегают, суетятся, как муравьи.
И это все известно. Сотни раз писали. Но что же тогда думать человеку? Вот в такие минуты, когда делать ничего не можешь (бессмысленно!), когда говорить ни с кем не хочется, все известно, что скажут, когда впереди крики матерей, потом похороны, потом комиссии, следствие, даже суд...
Не думать нельзя. Мозг так устроен. И уйти домой и там выключить мозг — нельзя. Этика. Обязательства. Хотя бы что-нибудь случилось, что бы потребовало действий!
Остается сидеть и курить. Пусть мысли бегут, какие хотят.
Похороны, наверное, будут послезавтра. Наши должны помочь организовать. Петро? Или директор выделит кого-нибудь? Местком? Спросить завтра. Кому-то от клиники нужно говорить на могиле. «Жертвы несчастного случая... важнейшие научные исследования на благо людей...» Банальные слова. И еще — много праздного любопытства.
Ничего изменить нельзя.
Вот идут. Даже сердце сжалось.
— Михаил Иванович, все. У Алеши сердце остановилось. У второй (ей трудно назвать имя) еще есть сокращения.
— Плачет?
— Нет, сидит как каменная.
— Спасибо.
Что теперь делать? Нужно идти туда. Обязан. Как страшно. Пусть обругает. Пусть ударит. Если ей будет легче.
Полутемный тихий коридор. «Пусть ударит».
И здесь тишина. Только звуки аппаратов. Они не выключили, побоялись. Значит, это я должен сказать: «Остановите».
Она сидит, склонившись у изголовья.
Щупаю пульс для вида. Через тонкую повязку — неподвижность.
— Приключите кардиоскоп. Делаю вид, что смотрю. Знаю, что ничего нет. О Боже! Дай мне силы! Подхожу. Говорю громко:
— Он умер. Остановите аппарат.
Подняла голову, посмотрела на меня невидящим взглядом. Я выдержал взгляд.
И все.
У Нади на экране были еще видны редкие сердечные сокращения. Нужно еще подождать. Около нее никого нет. Мужу трудно сидеть здесь. А мать лежит. Понимаю. И мне представляется — здоровая, жизнерадостная... Она у нас долго работала. Какая нелепость! Снова банальные слова.
Я ушел. И еще сидел без всяких мыслей с полчаса. Потом сердце остановилось, и меня вновь позвали.
— Остановите.
Кончился еще один этап жизни.
День шестой. Через три месяца
Сегодня у меня день рождения. И даже юбилейный.
Шестьдесят лет.
Считай, что жизнь уже кончилась. Что можно сделать на седьмом десятке?
Если бы не это, можно бы еще поработать. Годы идут, а им не веришь. Оценки меняются, и старику кажется, что он думает, как молодой.
Впрочем, не всем. Я трезво вижу, как накапливаются тревожные признаки старости. В горку уже труднее подниматься. Смотришь, молодые обгоняют, и даже легко. Имена забываются. Но что приятно: важное пока помнится хорошо. Память будто просеивает, что надо, что нет.
Но и это начнет уходить. Все меньше будет важного, и само оно изменится, не заметишь даже как.
Утешает, что были умные старики. Наверное, для того чтобы «важное» сохранилось, нужно тренировать мозг, думать и думать, искать.
Оперировать становится труднее. И раньше не считал себя виртуозом, а теперь руки дрожат все больше. Усталость.
Но я строго за собой слежу. Если операции каждый день, то ничего, получается. Нужна тренировка, чтобы все эти «модели движений» не застаивались, не ржавели. Тогда еще можно потянуть.
Здорово ты цепляешься за это «потянуть».
А что же мне делать? Чуть оказался без работы — и тоска захватывает так, что нет спасения. У молодого всякие удовольствия, они его отвлекают. А старому? Книги? Я их очень любил, отдавал каждую свободную минуту. Теперь — нет. Редко что-нибудь взволнует, увлечет. Беседа? Да, были друзья и есть теперь, но утомляет. Разговоры одни и те же. Кажется, интеллектуальные, но поразительно одинаковы... Вот только с Сашей всегда интересно. Но он скоро умрет.
Новых таких друзей не будет. Есть умные люди, но им со мной неинтересно, и искать их трудно, я стесняюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75