Это чрезвычайно важный момент в продуктивном переживании
горя. Наше восприятие другого человека, в особенности близкого,
с которым нас соединяли многие жизненные связи, насквозь
пронизано прагматическими и этическими отношениями; его образ
пропитан незавершенными совместными делами, неисполнившимися
надеждами, неосуществленными желаниями, нереализованными
замыслами, непрощенными обидами, невыполненными обещаниями.
Многие из них уже почти изжиты, другие в самом разгаре,
третьи отложены на неопределенное будущее, но все они не
закончены, все они - как заданные вопросы, ждущие каких-то
ответов, требующие каких-то действий. Каждое из этих отношений
заряжено целью, окончательная недостижимость которой ощущается
теперь особенно остро и болезненно.
Эстетическая же установка способна видеть мир, не разлагая
его на цели и средства, вне и без целей, без нужды моего
вмешательства. Когда я любуюсь закатом, я не хочу в нем ничего
менять, не сравниваю его с должным, не стремлюсь ничего достичь.

Поэтому, когда в акте острого горя человеку удается сначала
полно погрузиться в частичку его прежней жизни с ушедшим,
а затем выйти из нее, отделив в себе "героя", остающегося
в прошлом, и "автора", эстетически наблюдающего из настоящего
за жизнью героя, то эта частичка оказывается отвоеванной
у боли, цели, долга и времени для памяти.
В фазе острого горя скорбящий обнаруживает, что тысячи и
тысячи мелочей связаны в его жизни с умершим ("он купил эту
книгу", "ему нравился этот вид из окна", "мы вместе смотрели
этот фильм") и каждая из них увлекает его сознание в "там-и-тогда",
в глубину потока минувшего, и ему приходится пройти через
боль, чтобы вернуться на поверхность. Боль уходит, если ему
удается вынести из глубины песчинку, камешек, ракушку воспоминания
и рассмотреть их на свету настоящего, в "здесь-и-теперь".
Психологическое время погруженности, "настоящее в прошедшем"
ему нужно преобразовать в "прошедшее в настоящем".
В период острого горя его переживание становится ведущей
деятельностью человека. Напомним, что ведущей в психологии
называется та деятельность, которая занимает доминирующее
положение в жизни человека и через которую осуществляется
его личностное развитие. Например, дошкольник и трудится,
помогая матери, и учится, запоминая буквы, но не труд и
учеба, а игра - его ведущая деятельность, в ней и через нее
он может и больше сделать, лучше научиться. Она - сфера его
личностного роста. Для скорбящего горе в этот период становится
ведущей деятельностью в обоих смыслах: оно составляет основное
содержание всей его активности и становится сферой развития
его личности. Поэтому фазу острого горя можно считать критической
в отношении дальнейшего переживания горя, а порой она приобретает
особое значение и для всего жизненного пути.
Четвертая фаза горя называется фазой "остаточных толчков
и реорганизации" (Дж. Тейтельбаум). На этой фазе жизнь входит
в свою колею, восстанавливаются сон, аппетит, профессиональная
деятельность, умерший перестает быть главным средоточением
жизни. Переживание горя теперь не ведущая деятельность, оно
протекает в виде сначала частых, а потом все более редких
отдельных толчков, какие бывают после основного землетрясения.
Такие остаточные приступы горя могут быть столь же острыми,
как и в предыдущей фазе, а на фоне нормального существования
субъективно восприниматься как еще более острые. Поводом
для них чаще всего служат какие-то даты, традиционные события
("Новый год впервые без него", "весна впервые без него",
"день рождения") или события повседневной жизни ("обидели,
некому пожаловаться", "на его имя пришло письмо"). Четвертая
фаза, как правило, длится в течение года: за это время происходят
практически все обычные жизненные события и в дальнейшем
начинают повторяться. Годовщина смерти является последней
датой в этом ряду. Может быть, не случайно поэтому большинство
культур и религий отводят на траур один год.
За этот период утрата постепенно входит в жизнь. Человеку
приходится решать множество новых задач, связанных с материальными
и социальными изменениями, и эти практические задачи переплетаются
с самим переживанием. Он очень часто сверяет свои поступки
с нравственными нормами умершего, с его ожиданиями, с тем,
"что бы он сказал". Мать считает, что не имеет права следить
за своим внешним видом, как раньше, до смерти дочери, поскольку
умершая дочь не может делать то же самое. Но постепенно появляется
все больше воспоминаний, освобожденных от боли, чувства вины,
обиды, оставленности. Некоторые из этих воспоминаний становятся
особенно ценными, дорогими, они сплетаются порой в целые
рассказы, которыми обмениваются с близкими, друзьями, часто
входят в семейную "мифологию". Словом, высвобождаемый актами
горя материал образа умершего подвергается здесь своего рода
эстетической переработке. В моем отношении к умершему, писал
М. М. Бахтин, "эстетические моменты начинают преобладать.
.. (сравнительно с нравственными и практическими): мне предлежит
целое его жизни, освобожденное от моментов временного будущего,
целей и долженствования. За погребением и памятником следует
память. Я имею всю жизнь другого вне себя, и здесь начинается
эстетизация его личности: закрепление и завершение ее в эстетически
значимом образе. Из эмоционально-волевой установки поминовения
отошедшего существенно рождаются эстетические категории оформления
внутреннего человека (да и внешнего), ибо только эта установка
по отношению к другому владеет ценностным подходом к временному
и уже законченному целому внешней и внутренней жизни человека.
.. Память есть подход точки зрения ценностной завершенности;
в известном смысле память безнадежна, но зато только она
умеет ценить помимо цели и смысла уже законченную, сплошь
наличную жизнь" (Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества.
С. 94-95).
Описываемое нами нормальное переживание горя приблизительно
через год вступает в свою последнюю фазу - "завершения".
Здесь горюющему приходится порой преодолевать некоторые культурные
барьеры, затрудняющие акт завершения (например, представление
о том, что длительность скорби является мерой нашей любви
к умершему).
Смысл и задача работы горя в этой фазе состоит в том, чтобы
образ умершего занял свое постоянное место в продолжающемся
смысловом целом моей жизни (он может, например, стать символом
доброты) и был закреплен во вневременном, ценностном измерении
бытия
Позвольте мне в заключение привести эпизод из психотерапевтической
практики. Мне пришлось однажды работать с молодым маляром,
потерявшим дочь во время армянского землетрясения. Когда
наша беседа подходила к концу, я попросил его прикрыть глаза,
вообразить перед собой мольберт с белым листом бумаги и
подождать, пока на нем появится какой-то образ.
Возник образ дома и погребального камня с зажженной свечой.
Вместе мы начинаем дорисовывать мысленную картину, и за
домом появились горы, синее небо и яркое солнце. Я прошу
сосредоточиться на солнце, рассмотреть, как падают его лучи.
1 2 3 4 5