Я объяснял все это менее научно, предполагая всюду тенденции и наклонности, аналогичные явлениям обыденной жизни, видя в самом психическом раздвоении результат процесса отталкивания, который я тогда назвал отражением, а позже «вытеснением» (Verdr?ngung). На время я пытался допустить одновременное существование обоих механизмов, но так как опыт обнаруживал всегда одно и то же, т. е. вытеснение, то вскоре «гипноидной» теории Breuer'a я противопоставил учение об «отражении».
Однако я вполне убежден, что это противоречие не имело ничего общего с последовавшим между нами вскоре после этого разрывом. Разрыв этот имел более глубокие причины, но произошел так, что сначала я и не догадывался о нем и понял только позже, на основании различных косвенных признаков, что разрыв уже произошел. Нужно помнить, что Breuer высказал о своей знаменитой первой пациентке, что сексуальные моменты у нее были удивительно неразвиты и никогда ничего не привносили в богатую картину ее болезни. Я всегда удивлялся, что критика так редко пользовалась этим утверждением Breuer'а, как противоположением моему мнению о сексуальной этиологии неврозов, и до сих пор не знаю, следует ли усматривать в этом упущении доказательство их скромности или их невнимательности. Кто перечтет теперь снова историю болезни Breuer'а, тот при свете добытых за последние двадцать лет знаний не сможет не понять символики змей, оцепенения, паралича руки и, учитывая положение у постели больной отца, легко поймет значение каждого симптома. Его оценка роли сексуальности в душевной жизни этой больной резко разойдется с мнением врача. Больная поддавалась при лечении в самой сложной степени внушению со стороны Breuer'a, и ее отношение к нему может нам служить образцом того, что мы называем «перенесением» (Uebertragung). У меня были все основания полагать, что Breuer, по устранении всех проявлений болезни, должен был открыть по новым симптомам у нее сексуальную мотивировку этого «перенесения», но от него ускользнул общий характер этого неожиданного явления, так что он, как пораженный «untoward event», на этом месте оборвал исследование. Я не получил от него по этому вопросу никаких прямых указаний, но в различное время он дал мне достаточно оснований для изложенных выше предположений. Когда я впоследствии все решительнее настаивал на значении сексуальности в этиологии неврозов, он первый проявил ко мне то неприязненное отношение, которое мне впоследствии стало так хорошо знакомо, но которое я тогда еще не понимал как мою роковую судьбу.
Факт грубо сексуально окрашенного, нежного или враждебного перенесения, возникающего при всяком лечении невроза перенесения, хотя и нежелательного и не вызываемого ни одной из сторон (больным и врачом), казался мне всегда неопровержимым доказательством происхождения творческих сил невроза из области сексуальной жизни. Это доказательство еще до сих пор недостаточно серьезно оценено, так как в этом случае при исследовании не было бы собственно другого выбора. Для меня оно сохраняет свое решающее значение одинаково и даже больше, чем соответствующие результаты аналитической работы.
Утешением за этот дурной прием, который гипотеза сексуальной этиологии неврозов встретила даже в тесном кругу моих друзей (вокруг меня очень скоро образовалось пустое пространство), служила мне мысль, что я вступил в борьбу за новую и оригинальную идею. Однако в один прекрасный день всплыли у меня воспоминания, которые лишили меня этого удовлетворения, но зато раскрыли предо мной прекрасную картину процессов нашего познания. Идея, ответственность за которую легла на меня, никоим образом не является моим детищем. Она была дана мне тремя лицами, мнение которых должно было встретить с моей стороны глубочайшее уважение: самим Breuer'ом, Charcot и гинекологом нашего университета Chrobak'ом, может быть, самым выдающимся из наших венских врачей. Все эти три человека передали мне мнение, которого, строго говоря, сами они не разделяли. Двое из них отказались от своих слов, когда я позднее напоминал им о них, третий, Charcot, вероятно, сделал бы то же самое, если бы мне было суждено снова встретиться с ним. Во мне же эти, конгениальные мысли, которые мне запомнились, хотя я их не понимал, дремали в течение многих лет, пока, наконец, не проявились как мое собственное оригинальное познание. Когда я, еще молодой госпитальный врач, однажды гулял с Вгеueг'ом по городу, к нему подошел какой-то человек и пожелал немедленно поговорить с ним. Я отстал немного, а когда Breuer освободился, он рассказал мне в своей дружелюбно наставнической манере, что это муж одной пациентки дал ему о ней сведение. «Женщина эта, – прибавил он, – держит себя на людях столь вызывающе, что ее направили ко мне для лечения как нервнобольную. Это всегда тайны алькова, – прибавил он в заключение». Я с удивлением спросил, что он этим собственно хочет сказать, и он объяснил мне значение слова («брачное ложе»), так как не мог понять, почему его мысль показалась мне такой странной.
Несколько лет спустя я сидел на одном из приемных вечеров у Charcot недалеко от уважаемого учителя, который как раз рассказывал Brouardell'ю, по-видимому, об очень интересном случае из практики. Я не расслышал начала, но постепенно рассказ приковал к себе мое внимание. Молодая супружеская пара с далекого востока: жена – тяжелобольная, муж – импотент или очень неловкий, «T?chez-donc», слышал я, как повторял Charcot, «je vous assure, vous у arriverez». Brouardell, который говорил тише, должно быть выразил свое удивление, что такие обстоятельства могут вызывать подобные симптомы, потому что Charcot вдруг с большой живостью воскликнул: «Mais dans les cas pareils с'est toujours la chose, genitale toujours, toujours».
При этом он скрестил руки на нижней части живота и со свойственной ему живостью подпрыгнул несколько раз на месте. Я помню, что в это мгновение был поражен от удивления и сказал себе: «Если ему это известно, то почему же он никогда не упоминает об этом?» Но впечатление скоро забылось. Анатомия мозга и экспериментальное воспроизведение истерических параличей поглотили весь мой интерес.
Спустя год я начал свою врачебную практику в Вене в качестве приват-доцента по нервным болезням и оставался в области этиологии неврозов таким невинным и невежественным, как этого только и можно ожидать от подающего надежды академического ученого. Тут я получил однажды любезное приглашение Chrobak'a принять от него пациентку, которой он, став университетским преподавателем, не мог уделять достаточно времени. Придя раньше него к больной, я узнал, что она страдает непонятными припадками страха, которые ослабевают только при условии точной осведомленности больной о том, где именно во всякое время дня находится ее врач. Когда явился Chrobak, он отвел меня в сторону и открыл мне, что страх пациентки происходит вследствие того, что она, несмотря на 18-летнее замужество, осталась до сих пор virgo intacta. Муж абсолютно импотентен. В таких случаях врачу не остается другого выхода, как покрывать, рискуя своей репутацией, домашнее несчастье, соглашаясь с тем, чтобы о нем, пожимая плечами, говорили: «Да ведь он ничего не понимает, если не вылечил ее за столько лет». «Единственный рецепт для таких страданий, – прибавил он, – нам слишком хорошо известен, но, к сожалению, мы не можем его прописать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Однако я вполне убежден, что это противоречие не имело ничего общего с последовавшим между нами вскоре после этого разрывом. Разрыв этот имел более глубокие причины, но произошел так, что сначала я и не догадывался о нем и понял только позже, на основании различных косвенных признаков, что разрыв уже произошел. Нужно помнить, что Breuer высказал о своей знаменитой первой пациентке, что сексуальные моменты у нее были удивительно неразвиты и никогда ничего не привносили в богатую картину ее болезни. Я всегда удивлялся, что критика так редко пользовалась этим утверждением Breuer'а, как противоположением моему мнению о сексуальной этиологии неврозов, и до сих пор не знаю, следует ли усматривать в этом упущении доказательство их скромности или их невнимательности. Кто перечтет теперь снова историю болезни Breuer'а, тот при свете добытых за последние двадцать лет знаний не сможет не понять символики змей, оцепенения, паралича руки и, учитывая положение у постели больной отца, легко поймет значение каждого симптома. Его оценка роли сексуальности в душевной жизни этой больной резко разойдется с мнением врача. Больная поддавалась при лечении в самой сложной степени внушению со стороны Breuer'a, и ее отношение к нему может нам служить образцом того, что мы называем «перенесением» (Uebertragung). У меня были все основания полагать, что Breuer, по устранении всех проявлений болезни, должен был открыть по новым симптомам у нее сексуальную мотивировку этого «перенесения», но от него ускользнул общий характер этого неожиданного явления, так что он, как пораженный «untoward event», на этом месте оборвал исследование. Я не получил от него по этому вопросу никаких прямых указаний, но в различное время он дал мне достаточно оснований для изложенных выше предположений. Когда я впоследствии все решительнее настаивал на значении сексуальности в этиологии неврозов, он первый проявил ко мне то неприязненное отношение, которое мне впоследствии стало так хорошо знакомо, но которое я тогда еще не понимал как мою роковую судьбу.
Факт грубо сексуально окрашенного, нежного или враждебного перенесения, возникающего при всяком лечении невроза перенесения, хотя и нежелательного и не вызываемого ни одной из сторон (больным и врачом), казался мне всегда неопровержимым доказательством происхождения творческих сил невроза из области сексуальной жизни. Это доказательство еще до сих пор недостаточно серьезно оценено, так как в этом случае при исследовании не было бы собственно другого выбора. Для меня оно сохраняет свое решающее значение одинаково и даже больше, чем соответствующие результаты аналитической работы.
Утешением за этот дурной прием, который гипотеза сексуальной этиологии неврозов встретила даже в тесном кругу моих друзей (вокруг меня очень скоро образовалось пустое пространство), служила мне мысль, что я вступил в борьбу за новую и оригинальную идею. Однако в один прекрасный день всплыли у меня воспоминания, которые лишили меня этого удовлетворения, но зато раскрыли предо мной прекрасную картину процессов нашего познания. Идея, ответственность за которую легла на меня, никоим образом не является моим детищем. Она была дана мне тремя лицами, мнение которых должно было встретить с моей стороны глубочайшее уважение: самим Breuer'ом, Charcot и гинекологом нашего университета Chrobak'ом, может быть, самым выдающимся из наших венских врачей. Все эти три человека передали мне мнение, которого, строго говоря, сами они не разделяли. Двое из них отказались от своих слов, когда я позднее напоминал им о них, третий, Charcot, вероятно, сделал бы то же самое, если бы мне было суждено снова встретиться с ним. Во мне же эти, конгениальные мысли, которые мне запомнились, хотя я их не понимал, дремали в течение многих лет, пока, наконец, не проявились как мое собственное оригинальное познание. Когда я, еще молодой госпитальный врач, однажды гулял с Вгеueг'ом по городу, к нему подошел какой-то человек и пожелал немедленно поговорить с ним. Я отстал немного, а когда Breuer освободился, он рассказал мне в своей дружелюбно наставнической манере, что это муж одной пациентки дал ему о ней сведение. «Женщина эта, – прибавил он, – держит себя на людях столь вызывающе, что ее направили ко мне для лечения как нервнобольную. Это всегда тайны алькова, – прибавил он в заключение». Я с удивлением спросил, что он этим собственно хочет сказать, и он объяснил мне значение слова («брачное ложе»), так как не мог понять, почему его мысль показалась мне такой странной.
Несколько лет спустя я сидел на одном из приемных вечеров у Charcot недалеко от уважаемого учителя, который как раз рассказывал Brouardell'ю, по-видимому, об очень интересном случае из практики. Я не расслышал начала, но постепенно рассказ приковал к себе мое внимание. Молодая супружеская пара с далекого востока: жена – тяжелобольная, муж – импотент или очень неловкий, «T?chez-donc», слышал я, как повторял Charcot, «je vous assure, vous у arriverez». Brouardell, который говорил тише, должно быть выразил свое удивление, что такие обстоятельства могут вызывать подобные симптомы, потому что Charcot вдруг с большой живостью воскликнул: «Mais dans les cas pareils с'est toujours la chose, genitale toujours, toujours».
При этом он скрестил руки на нижней части живота и со свойственной ему живостью подпрыгнул несколько раз на месте. Я помню, что в это мгновение был поражен от удивления и сказал себе: «Если ему это известно, то почему же он никогда не упоминает об этом?» Но впечатление скоро забылось. Анатомия мозга и экспериментальное воспроизведение истерических параличей поглотили весь мой интерес.
Спустя год я начал свою врачебную практику в Вене в качестве приват-доцента по нервным болезням и оставался в области этиологии неврозов таким невинным и невежественным, как этого только и можно ожидать от подающего надежды академического ученого. Тут я получил однажды любезное приглашение Chrobak'a принять от него пациентку, которой он, став университетским преподавателем, не мог уделять достаточно времени. Придя раньше него к больной, я узнал, что она страдает непонятными припадками страха, которые ослабевают только при условии точной осведомленности больной о том, где именно во всякое время дня находится ее врач. Когда явился Chrobak, он отвел меня в сторону и открыл мне, что страх пациентки происходит вследствие того, что она, несмотря на 18-летнее замужество, осталась до сих пор virgo intacta. Муж абсолютно импотентен. В таких случаях врачу не остается другого выхода, как покрывать, рискуя своей репутацией, домашнее несчастье, соглашаясь с тем, чтобы о нем, пожимая плечами, говорили: «Да ведь он ничего не понимает, если не вылечил ее за столько лет». «Единственный рецепт для таких страданий, – прибавил он, – нам слишком хорошо известен, но, к сожалению, мы не можем его прописать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17