е. как такая, которая должна иметь влияние на
волю,- то истинное назначение его должно состоять в том, чтобы породить не
волю как средство для какой-нибудь другой цели, а добрую волю самое по
себе. Для этого непременно нужен был разум, если только природа поступала
всегда целесообразно при распределении своих даров. Эта воля не может быть,
следовательно, единственным и всем благом, но она должна быть высшим благом
и условием для всего прочего, даже для всякого желания счастья. В таком
случае вполне совместимо с мудростью природы то наблюдение, что культура
разума, необходимая для первой и безусловной цели, различным образом
ограничивает, по крайней мере в этой жизни, достижение второй цели, всегда
обусловленной, а именно счастья, и даже может свести ее на нет. И природа
не поступает при атом нецелесообразно, так как разум, который видит свое
высшее практическое назначение в утверждении (Griin-dung) доброй воли, при
достижении этой цели способен удовлетворяться только на свой лад, а именно
быть довольным осуществлением цели, которую опять-таки ставит только разум,
если даже это и связано с некоторым ущербом для целей склонности.
Но для того чтобы разобраться в понятии доброй воли, которая должна
цениться сама по себе и без всякой другой цели, в понятии ее, коль скоро
оно имеется уже в природном здравом рассудке и его нужно не столько
внушать, сколько разъяснять,- чтобы разобраться в понятии, которое при
оценке всей ценности наших поступков всегда стоит на первом месте и
составляет условие всего прочего, возьмем понятие долга. Это понятие
содержит в себе понятие доброй воли, хотя и с известными субъективными
ограничениями и препятствиями, которые, однако, не только не скрывают его и
не делают его неузнаваемым, а, напротив, через контраст показывают его в
еще более ярком свете.
Я обхожу здесь молчанием все поступки, которые признаются как противные
долгу, хотя они и могли бы быть полезными в том или другом отношении; ведь
о таких поступках нельзя спрашивать, совершены ли они из чувства долга,
поскольку они даже противоречат долгу. Я оставляю без внимания и те
поступки, которые, правда, сообразны с долгом, но к которым люди
непосредственно не имеют никакой склонности, однако все же совершают их
потому, что побуждаются к этому другой склонностью. В таких случаях легко
установить, совершен ли сообразный с долгом поступок из чувства долга или с
эгоистическими целями. Гораздо труднее заметить это различие там, где
поступок сообразуется с долгом и, кроме того, сам субъект непосредственно
склонен совершать его. Например, сообразно с долгом, конечно, то, что
мелкий торговец не запрашивает слишком много у своего неопытного
покупателя. Этого не делает и умный купец, у которого большой оборот, а,
напротив, каждому продает по твердо установленной общей цепе, так что
ребенок покупает у него с таким же успехом, как и всякий другой. С каждым,
таким образом, поступают здесь честно. Однако этого далеко не достаточно,
чтобы на этом основании думать, будто купец поступал так из чувства долга и
по принципам честности; того требовала его выгода; но в данном случае
нельзя считать, что он, кроме того, еще испытывает прямую симпатию к
покупателям, чтобы, так сказать, из любви не оказывать ни одному из них
перед другим предпочтение в цене. Следовательно, такой поступок был
совершен не из чувства долга и не из прямой симпатии, а просто с корыстными
целями.
Сохранять же свою жизнь есть долг, и, кроме того, каждый имеет к этому еще
и непосредственную склонность. Но отсюда не следует, что трусливая подчас
заботливость, которую проявляет большинство людей о своей жизни, имеет
внутреннюю ценность, а ее максима - моральное достоинство. Они оберегают
свою жизнь сообразно с долгом, но не из чувства долга. Если же превратности
судьбы и неизбывная тоска совершенно отняли вкус к жизни, если несчастный,
будучи сильным духом, более из негодования на свою судьбу, чем из малодушия
или подавленности, желает смерти и все же сохраняет себе жизнь не по
склонности или из страха, а из чувства долга,- тогда его максима имеет
моральное достоинство.
Оказывать, где только возможно, благодеяния, есть долг, и, кроме того,
имеются некоторые столь участливо настроенные души, что они и без всякого
другого тщеславного или корыстолюбивого побудительного мотива находят
внутреннее удовольствие в том, чтобы распространять вокруг себя радость, и
им приятна удовлетворенность других, поскольку она дело их рук. Но я
утверждаю, что в этом случае всякий такой поступок, как бы он ни
сообразовался с долгом и как бы он ни был приятным, все же не имеет никакой
истинной нравственной ценности. Он подстать другим склонностям, например
склонности к почести, которая, если она, к счастью, наталкивается на то,
что действительно общеполезно и сообразно с долгом, стало быть достойно
уважения, заслуживает похвалы и поощрения, но никак не высокой оценки. Ведь
максиме не хватает нравственного достоинства, а именно совершать такие
поступки не по склонности, а из чувства долга. Предположим, что настроение
такого человеколюбца заволоклось собственной печалью, которая гасит всякое
участие к судьбе других; что он все еще имеет возможность помочь другим
нуждающимся, но чужая беда его не трогает, так как он занят своей
собственной; и вот, когда никакая склонность его уже больше к тому не
побуждает, он вырывается из этой полной бесчувственности и совершает
поступок без всякой склонности, исключительно из чувства долга,- вот тогда
только этот поступок приобретает свою настоящую моральную ценность. Еще
более [разительный пример]: если бы природа вложила в сердце какого-нибудь
человека мало симпатии; если бы он (в общем-то честный человек) обладал
холодным темпераментом и был равнодушен к страданиям других, может быть,
потому, что, будучи наделен особым даром терпения и выдержки по отношению к
своим собственным страданиям, он предполагает или даже требует того же от
всякого другого. Если бы природа не сделала такого человека (который вовсе
не самое худшее ее произведение), собственно говоря, человеколюбцем,- то
неужели он не нашел бы в себе еще источник для того, чтобы самому себе
придать гораздо более высокую ценность, чем та, какой может быть ценность
благонравного темперамента? Несомненно нашел бы! Именно с благотворения не
по склонности, а из чувства долга и начинается моральная и вне сравнения
высшая ценность характера.
Обеспечить себе свое счастье есть долг (по крайней мере косвенно), так как
недовольство своим положением при массе забот и неудовлетворенных
потребностях могло бы легко сделаться большим искушением нарушить долг. Но,
не обращая здесь внимания на долг, все люди уже сами собой имеют сильнейшее
и глубочайшее стремление к счастью, так как именно в этой идее все
склонности объединяются. Но только это предписание стремиться к счастью
обычно таково, что оно наносит большой ущерб некоторым склонностям, и тем
не менее человек не может составить себе никакого определенного и верного
понятия о сумме удовлетворения всех [склонностей], именуемой счастьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
волю,- то истинное назначение его должно состоять в том, чтобы породить не
волю как средство для какой-нибудь другой цели, а добрую волю самое по
себе. Для этого непременно нужен был разум, если только природа поступала
всегда целесообразно при распределении своих даров. Эта воля не может быть,
следовательно, единственным и всем благом, но она должна быть высшим благом
и условием для всего прочего, даже для всякого желания счастья. В таком
случае вполне совместимо с мудростью природы то наблюдение, что культура
разума, необходимая для первой и безусловной цели, различным образом
ограничивает, по крайней мере в этой жизни, достижение второй цели, всегда
обусловленной, а именно счастья, и даже может свести ее на нет. И природа
не поступает при атом нецелесообразно, так как разум, который видит свое
высшее практическое назначение в утверждении (Griin-dung) доброй воли, при
достижении этой цели способен удовлетворяться только на свой лад, а именно
быть довольным осуществлением цели, которую опять-таки ставит только разум,
если даже это и связано с некоторым ущербом для целей склонности.
Но для того чтобы разобраться в понятии доброй воли, которая должна
цениться сама по себе и без всякой другой цели, в понятии ее, коль скоро
оно имеется уже в природном здравом рассудке и его нужно не столько
внушать, сколько разъяснять,- чтобы разобраться в понятии, которое при
оценке всей ценности наших поступков всегда стоит на первом месте и
составляет условие всего прочего, возьмем понятие долга. Это понятие
содержит в себе понятие доброй воли, хотя и с известными субъективными
ограничениями и препятствиями, которые, однако, не только не скрывают его и
не делают его неузнаваемым, а, напротив, через контраст показывают его в
еще более ярком свете.
Я обхожу здесь молчанием все поступки, которые признаются как противные
долгу, хотя они и могли бы быть полезными в том или другом отношении; ведь
о таких поступках нельзя спрашивать, совершены ли они из чувства долга,
поскольку они даже противоречат долгу. Я оставляю без внимания и те
поступки, которые, правда, сообразны с долгом, но к которым люди
непосредственно не имеют никакой склонности, однако все же совершают их
потому, что побуждаются к этому другой склонностью. В таких случаях легко
установить, совершен ли сообразный с долгом поступок из чувства долга или с
эгоистическими целями. Гораздо труднее заметить это различие там, где
поступок сообразуется с долгом и, кроме того, сам субъект непосредственно
склонен совершать его. Например, сообразно с долгом, конечно, то, что
мелкий торговец не запрашивает слишком много у своего неопытного
покупателя. Этого не делает и умный купец, у которого большой оборот, а,
напротив, каждому продает по твердо установленной общей цепе, так что
ребенок покупает у него с таким же успехом, как и всякий другой. С каждым,
таким образом, поступают здесь честно. Однако этого далеко не достаточно,
чтобы на этом основании думать, будто купец поступал так из чувства долга и
по принципам честности; того требовала его выгода; но в данном случае
нельзя считать, что он, кроме того, еще испытывает прямую симпатию к
покупателям, чтобы, так сказать, из любви не оказывать ни одному из них
перед другим предпочтение в цене. Следовательно, такой поступок был
совершен не из чувства долга и не из прямой симпатии, а просто с корыстными
целями.
Сохранять же свою жизнь есть долг, и, кроме того, каждый имеет к этому еще
и непосредственную склонность. Но отсюда не следует, что трусливая подчас
заботливость, которую проявляет большинство людей о своей жизни, имеет
внутреннюю ценность, а ее максима - моральное достоинство. Они оберегают
свою жизнь сообразно с долгом, но не из чувства долга. Если же превратности
судьбы и неизбывная тоска совершенно отняли вкус к жизни, если несчастный,
будучи сильным духом, более из негодования на свою судьбу, чем из малодушия
или подавленности, желает смерти и все же сохраняет себе жизнь не по
склонности или из страха, а из чувства долга,- тогда его максима имеет
моральное достоинство.
Оказывать, где только возможно, благодеяния, есть долг, и, кроме того,
имеются некоторые столь участливо настроенные души, что они и без всякого
другого тщеславного или корыстолюбивого побудительного мотива находят
внутреннее удовольствие в том, чтобы распространять вокруг себя радость, и
им приятна удовлетворенность других, поскольку она дело их рук. Но я
утверждаю, что в этом случае всякий такой поступок, как бы он ни
сообразовался с долгом и как бы он ни был приятным, все же не имеет никакой
истинной нравственной ценности. Он подстать другим склонностям, например
склонности к почести, которая, если она, к счастью, наталкивается на то,
что действительно общеполезно и сообразно с долгом, стало быть достойно
уважения, заслуживает похвалы и поощрения, но никак не высокой оценки. Ведь
максиме не хватает нравственного достоинства, а именно совершать такие
поступки не по склонности, а из чувства долга. Предположим, что настроение
такого человеколюбца заволоклось собственной печалью, которая гасит всякое
участие к судьбе других; что он все еще имеет возможность помочь другим
нуждающимся, но чужая беда его не трогает, так как он занят своей
собственной; и вот, когда никакая склонность его уже больше к тому не
побуждает, он вырывается из этой полной бесчувственности и совершает
поступок без всякой склонности, исключительно из чувства долга,- вот тогда
только этот поступок приобретает свою настоящую моральную ценность. Еще
более [разительный пример]: если бы природа вложила в сердце какого-нибудь
человека мало симпатии; если бы он (в общем-то честный человек) обладал
холодным темпераментом и был равнодушен к страданиям других, может быть,
потому, что, будучи наделен особым даром терпения и выдержки по отношению к
своим собственным страданиям, он предполагает или даже требует того же от
всякого другого. Если бы природа не сделала такого человека (который вовсе
не самое худшее ее произведение), собственно говоря, человеколюбцем,- то
неужели он не нашел бы в себе еще источник для того, чтобы самому себе
придать гораздо более высокую ценность, чем та, какой может быть ценность
благонравного темперамента? Несомненно нашел бы! Именно с благотворения не
по склонности, а из чувства долга и начинается моральная и вне сравнения
высшая ценность характера.
Обеспечить себе свое счастье есть долг (по крайней мере косвенно), так как
недовольство своим положением при массе забот и неудовлетворенных
потребностях могло бы легко сделаться большим искушением нарушить долг. Но,
не обращая здесь внимания на долг, все люди уже сами собой имеют сильнейшее
и глубочайшее стремление к счастью, так как именно в этой идее все
склонности объединяются. Но только это предписание стремиться к счастью
обычно таково, что оно наносит большой ущерб некоторым склонностям, и тем
не менее человек не может составить себе никакого определенного и верного
понятия о сумме удовлетворения всех [склонностей], именуемой счастьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25