Впрочем, дело не в материале. Можно создавать бездарные тупые вещи из воска и великолепные, нежные, тонкие вещи из обыкновенного черного неуклюжего железа. Допустим, знаменитая решетка Летнего сада.
В Болгарии с давних пор существует искусство, которое так и называется «кованое железо». Я не знаю материала, в котором изящество и легкость могли бы так удачно сочетаться с эдакой средневековой, рыцарской, замковой, одним словом, железной суровостью.
Главный секрет в том, что поверхность железа делают неровной. Вся она в мелких вмятинах (как если бы по воску постучали маленьким закругленным молоточком). Железо сразу теряет свою железную неотесанность, но дальше все зависит от характера изделия и от мастерства.
Одна из комнат на даче у поэта Младлена Исаева оформлена изделиями из кованого железа. Делал мастер из города Самокова.
Люстры, торшеры, подсвечники, пепельницы, дверные ручки, дверные навески - все в одном стиле и, конечно, производит, как говорится, неизгладимое впечатление.
Но мастер был несколько сентиментален для обращения с железом. И вот железо (подумать только - железо!) производит впечатление некоторой, я бы сказал, слащавости, сладковатости. Слишком нежно. Чуть-чуть чересчур изящно. В чем-то перетончено. Значит, и железо требует осторожного обращения.
Я не говорю, что некрасиво. Мало того, о сентиментальности самоковского мастера я смог судить только после того, как побывал у Страхила Кокурова - лучшего болгарского мастера по кованому железу.
Дело в том, что в Софийском этнографическом музее я увидел старинный тройной подсвечник, сделанный из железа, который опроверг все мои установившиеся представления о красоте подсвечников.
Я забыл сказать, что как бы там ни было, но все равно изделия из кованого железа смотрятся главным образом силуэтно, на просвет. Ну, как и решетка Летнего сада. Значит, красота линий выходит на первый план. Искусство кованого железа - это прежде всего искусство линии. Четкая тень от изделия производит почти такое же впечатление, как и само изделие. Объемность - второстепенна и почти не играет роли.
Так вот, я увидел в музее подсвечник, у которого линии стремились в высоту с легкостью, не соответствующей тяжелому грубому материалу.
Мы разговорились о старинном искусстве со Станиславом Сивриевым, и он мне сказал:
- Хочешь, познакомлю тебя с лучшим болгарским мастером?
Страхил Кокуров живет не то чтобы на окраине Софии, но никак не скажешь, что в центре. Улица из небольших каменных, двухэтажных домов-особнячков. Садик-дворик, как и полагается в Болгарии.
Перед домом Страхила к тому же - самый старый в целой Софии дуб. Одну его могучую ветвь - хватило б на целое дерево - отпилили, потому что мешала дому над крышей; другую его могучую ветвь отпилили - мешала соседям; третью его могучую ветвь убило молнией, но и того, что осталось, хватает произвести впечатление. На верхушке дома крохотный скворечник, скорее всего для синичек.
Пятидесятилетний художник, выглядящий на тридцать пять, от силы на сорок лет, встретил нас у калитки садика. Домик, который мог бы быть музеем, открылся перед нами. Уличный фонарь перед дверьми в дом, перила внутренних лестниц, рама для зеркала, люстры, бра, столик журнальный, стол рабочий, чернильный прибор, шкатулки, подсвечники, дверные ручки - все, на что ни посмотришь, все сделано руками хозяина, каждая вещь - законченное произведение искусства.
Картину дополнил альбом фотографий, где собраны прежние работы Страхила Кокурова, проданные, увезенные за границу, сделанные в подарок или такие, что делались сразу, на месте их назначения: дворцовые грандиозные мосты, дворцовые каминные решетки, дворцовые ворота и двери… Любимое изделие всякого мастера по железу - подсвечники. Страхил Кокуров - не исключение.
В каждом подсвечнике - намек, условное изображение, без назойливых деталей, символ, как сказал сам Страхил какого-нибудь животного, растения, предмета. Подсвечник-змея; подсвечник-птица; подсвечник-всадник; подсвечник - заяц, цветок, осел, женщина, подснежник. Подснежник из железа! И сколько нежности!
А вообще Страхил Кокуров - суровый мастер, без сюсюканья, без декадентства, с этаким средневековым, рыцарским колоритом. То есть, значит, он уловил, усвоил главный колорит своего искусства, возникшего как искусство скорее всего именно в средние века.
Но вот какая проблема. Я-то лично сталкивался с ней не однажды, интересуясь нашими кооперативными художественными артелями во Мстере, в Палехе, в Семенове, где хохлома, в Федоскине и т. д., и т. п.
Страхил Кокуров - теперь уж не мастер сам по себе, а мастер кооперации. Значит, во-первых, он не может, не имеет права принять заказ от кого бы то ни было, сообразуясь с желаниями и, может быть, со вкусом заказчика, но должен делать то, что спустит ему по плану руководство кооперации. Во-вторых (пока что это не последнее дело), его месячный заработок ограничен, кажется, полуторастами левов. Это, конечно, приличный заработок, по раз он определен и ограничен, то и не несет в себе функции материальной заинтересованности. То есть Страхилу Кокурову более или менее безразлично, что делать в течение месяца - ширпотребовские простенькие железки или уникальные художественные изделия. Более того, ширпотребовские железки ему делать проще, удобнее и легче: не изощряйся, не мучайся над сложным рисунком, а деньги те же самые, как если бы он создавал нечто единственное и неповторимое в своем роде.
Страхил Кокуров говорил обо всем этом с видимой сердечной болью. Причем видно было, я это отчетливо понял, что боль тут не за личную материальную корысть, а за судьбу древнейшего, истинно национального ремесла. Мы со Страхилом Кокуровым встречались дважды. Во время первой встречи я упомянул мельком о понравившемся мне в этнографическом музее старинном подсвечнике.
Во время второй встречи точно такой подсвечник я уж держал в руках. «На спомен», - коротко, без желания продолжать разговор на эту тему, сказал Страхил Кокуров.
ЭТЮД РЫБОЛОВНЫЙ
В Родопах стояла сухая золотая осень. Она здесь скорей не золотая, а темно-медная или даже бурая. Но все равно, если смотреть на лиственный склон горы, то среди медно-красной листвы там и тут светятся золотые древесные кроны. А трава еще зеленая, как будто молодая, а камни - голубоватые, а меж голубоватых камней, среди зеленого и золотого, мчатся синие, как небо, горные родопские реки. Они местами синие, местами белые, потому что дробится вода о камни, превращаясь в брызги, насыщаясь воздушными пузырьками, которые главным образом и придают воде белый цвет. Но это ведь не мутная, не тусклая белизна.
Омывая камни, вода сверкает на изгибах, как полированная. Падая с высоты, просвечивается солнцем. В тихих заводинках приобретает темный, черный почти цвет, медленно кружит опавшую листву. В стеклянной синеве стремящегося потока осенние листья мелькают возле дна, как будто мчатся там по каменистому ложу стаи вертлявых золотистых рыб.
Мы со Станиславом в этот день выбрали для завтрака поляну возле реки, прогретую ровным, не жарким в это время солнцем.
Близко и «Москвичок», если что-нибудь понадобится из автомобиля, близко и река - умыться и набрать воды в пригоршню и выпить ее, осеннюю, студеную, как если бы самое драгоценное в мире вино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31