А как шов? Заживает? Как общее самочувствие? Скоро выпишетесь домой…
Разговор о литературе, цветах и травах располагает к доверительности. Когда Надя вышла, я спросил Жанну Павловну:
– Все время приходится обманывать?
– Другой раз так скажем, что и сами поверим.
– Что у Нади?
– У нее так же вот на ноге… Но настоящая меланома. И операция была более сложной. Все же девушка, и красота ноги имеет значение. Ей, кроме основной, делали еще и пластическую операцию. Взяли кожу на животе и перенесли на оперируемое место.
– Красота живота, по-вашему, не имеет такого значения, как красота ноги?
– Ну все же…
– Вы сказали, что операция была более сложной? Чем какая? Чем будет моя?
Жанна Павловна замялась.
– Вообще.
– Вообще-то вы правы. На моей ноге красоты наводить не потребуется.
– Да что вы! У вас ничего и нет. Это у меня случайно вырвалось. Садитесь около аппарата. Что касается внутренних опухолей, то, конечно. А наружные наш аппарат определяет довольно точно. Обнажите ваш узелок. Типичная ангиофиброма.
– В чем принцип этого аппарата?
– Вы излучаете радиоактивные частицы. Их излучает каждый участок вашей кожи. Но злокачественные клетки имеют свойство накапливать эти частицы и, таким образом, излучают их больше, чем остальные участки. Сейчас мы приставим счетчик к вашей безобидной фиброме… вот так… а потом через четыре минуты к симметричному месту на другой ноге. И сравним, сколько вылетит оттуда, а сколько отсюда. Простейшая арифметика.
– И какая разница считается показательной?
Жанна Павловна смутилась. Ей не хотелось отвечать на мой вопрос. Она на него и не ответила.
– Вы знаете, очень по-разному. Это зависит от многих факторов. И потом у нас здесь своя арифметика. Мы делим, умножаем, вычитаем…
– Извлекаем квадратные корни…
– Не смейтесь. Давайте лучше вашу фиброму.
Около аппарата с несколькими циферблатами стоял больничный топчан. Им надо было положить меня на топчан, тогда я лежал бы и глядел в потолок, и мы переговаривались бы с Жанной Павловной в течение четырех контрольных минут, и я не видел бы ни циферблатов на аппарате, ни записей, сделанных Жанной Павловной карандашом на листе бумаги. Но положить меня на топчан они постеснялись и усадили на него боком, так что сидеть было неудобно. Тогда взяли стул, и я оказался лицом к аппарату. Лист бумаги, пока еще без цифр, лежал на топчане перед моими глазами.
Металлическую трубку одним концом приставили к моей черной горошине, повернули рукоятку, и тотчас в застекленном окошечке аппарата начал проскальзывать овальный зеленый огонек. Я наблюдал. То вспыхивали один за другим два-три огонька, то намечался между ними промежуток, то они выскакивали реже, то опять быстро, один вдогонку другому. С каждым огоньком на другом циферблате передвигалась на одно деление стрелка.
Возможно, поняв свою оплошность и стараясь отвлечь меня от циферблата, Жанна Павловна расспрашивала:
– Значит, вы сейчас в доме отдыха? Как называется? Карачарово?
– Да. Вот исследуюсь и опять поеду. Или придется ее удалять?
– Удалить ее надо во всяком случае. Но не к спеху, я думаю. Потом. Когда совсем вернетесь из Карачарова. Вам, вероятно, ее удалят амбулаторно.
– То есть?
– Чтобы не ложиться в больницу. Выщипнут, и пойдете домой. Так… Что у нас там получилось? Четыреста девяносто. Теперь давайте другую ногу. Такое же место. Приставим.
Невольно мы замолчали, впившись глазами в стеклянное окошечко в аппарате. Редкие, разрозненные, далеко отстоявшие один от другого вспыхивали и проскакивали там огоньки. И без всякого счетчика было понятно, что их будет гораздо меньше, чем в первом случае. Разговор сразу расклеился. В лице Жанны Павловны и в ее интонациях появилась та самая напряженность, которую я отметил в первую минуту нашего знакомства и которая стала понятна мне во время разговора Жанны Павловны с бедной Надей.
Жанна Павловна взяла листок с карандашом, пошла было и села за стол, чтобы там, а не на моих глазах, поставить вторую цифру, но тут же сообразила, что в течение трех дней прятать от меня листок все равно не удастся. Да и какой смысл его прятать, если все циферблаты все равно перед моими глазами. Она снова положила бумагу на топчан. Намечая два столбца (сделаются длинными за три дня), на листе появились цифры: 490-80. Как бы случайно вошел и встал за моей спиной заведующий лабораторией молодой профессор Агранат.
– Ну что там? Порядок?
– Вообще-то… Сейчас попробуем еще раз.
Повторный результат оказался: 500-110, после чего я мог два часа заниматься чем-нибудь своим в ожидании следующего сеанса.
Жанна Павловна сникла. Профессор Агранат вышел из аппаратной, никак не прокомментировав наши цифры. Атмосфера неблагополучия окружила меня, а я (может, кто и не поверит, но это правда) устроился за отведенным мне столом и начал переводить прозаические зарисовки Абуталиба: маленькие истории, притчи, басни в прозе. Я давно уже заметил за собой, что во время больших неприятностей и личных катастроф работается с фанатическим рвением. Но какие там были раньше личные катастрофы? Измены, разрывы, ссоры? Побольше бы мне теперь таких катастроф вместо нависшей, не будем пока говорить, что обрушившейся, беды.
Между сеансами я то сидел и писал за столом, то устраивался около телефона и названивал по разным делам, то ездил домой обедать. Столбики цифр на странице тянулись вниз: 400-70, 420-75, 390-60, 360-70. На этом закончился первый день исследований.
Я не знал, хороши или плохи мои цифры, но я видел, что в лаборатории ждали другого результата, что Жанна Павловна прячет от меня глаза, что лицо у нее от сеанса к сеансу все более вытягивается и что, как бы ни скрывали они свою тревогу, тревога витает в воздухе, а потом обнаруживается и в словах.
Второй день начался опять с «доброго утра». Я подарил Жанне Павловне книгу, которую она попросила у меня накануне, и мы опять уселись около аппарата.
– Значит, вы сейчас работаете в доме отдыха? – спрашивала Жанна Павловна, приставляя трубку к моей ноге. – Как называется? Карачарово? А это далеко от Москвы?
– Сто пятьдесят. На Волге.
– Вы, значит, после исследования собирались опять туда?
– У меня там бумаги разложены. Рассказ остановился на середине фразы. Вот посчитаете все мои изотопы, и я – туда. Или у вас другие соображения на этот счет?
– Нет. Но… может быть, сначала избавиться от нее? Зачем ее возить взад-вперед. Нужна она вам!
– Как избавиться? Операция? Но это же надолго. Или, как вы говорили, – амбулаторно?
– Может быть, лучше избавиться от нее раз и навсегда. Основательно. Я ничего не решаю. Агнесса Петровна будет решать. Я предположительно говорю.
– А если не амбулаторно, то сколько дней?
– Как будет заживать. Недели две-три. Так… Что у нас сегодня? Хорошо. 300-70. Устойчивое соотношение. Пока идите поработайте. Через два часа…
В комнату, где я переводил Абуталиба, вошел профессор Агранат.
– Владимир Алексеевич, что я слышал! Ничего, что я вас оторву? Вы в разговоре с Жанной Павловной будто бы высказали мысль, что рак не есть болезнь легких, печени, кожи, желудка, но что это есть болезнь всего организма. То есть болеет сам организм. А уж где проявится эта болезнь, в желудке или на коже, – дело десятое.
– Ну да. Я это говорил. Как, например, обмен веществ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Разговор о литературе, цветах и травах располагает к доверительности. Когда Надя вышла, я спросил Жанну Павловну:
– Все время приходится обманывать?
– Другой раз так скажем, что и сами поверим.
– Что у Нади?
– У нее так же вот на ноге… Но настоящая меланома. И операция была более сложной. Все же девушка, и красота ноги имеет значение. Ей, кроме основной, делали еще и пластическую операцию. Взяли кожу на животе и перенесли на оперируемое место.
– Красота живота, по-вашему, не имеет такого значения, как красота ноги?
– Ну все же…
– Вы сказали, что операция была более сложной? Чем какая? Чем будет моя?
Жанна Павловна замялась.
– Вообще.
– Вообще-то вы правы. На моей ноге красоты наводить не потребуется.
– Да что вы! У вас ничего и нет. Это у меня случайно вырвалось. Садитесь около аппарата. Что касается внутренних опухолей, то, конечно. А наружные наш аппарат определяет довольно точно. Обнажите ваш узелок. Типичная ангиофиброма.
– В чем принцип этого аппарата?
– Вы излучаете радиоактивные частицы. Их излучает каждый участок вашей кожи. Но злокачественные клетки имеют свойство накапливать эти частицы и, таким образом, излучают их больше, чем остальные участки. Сейчас мы приставим счетчик к вашей безобидной фиброме… вот так… а потом через четыре минуты к симметричному месту на другой ноге. И сравним, сколько вылетит оттуда, а сколько отсюда. Простейшая арифметика.
– И какая разница считается показательной?
Жанна Павловна смутилась. Ей не хотелось отвечать на мой вопрос. Она на него и не ответила.
– Вы знаете, очень по-разному. Это зависит от многих факторов. И потом у нас здесь своя арифметика. Мы делим, умножаем, вычитаем…
– Извлекаем квадратные корни…
– Не смейтесь. Давайте лучше вашу фиброму.
Около аппарата с несколькими циферблатами стоял больничный топчан. Им надо было положить меня на топчан, тогда я лежал бы и глядел в потолок, и мы переговаривались бы с Жанной Павловной в течение четырех контрольных минут, и я не видел бы ни циферблатов на аппарате, ни записей, сделанных Жанной Павловной карандашом на листе бумаги. Но положить меня на топчан они постеснялись и усадили на него боком, так что сидеть было неудобно. Тогда взяли стул, и я оказался лицом к аппарату. Лист бумаги, пока еще без цифр, лежал на топчане перед моими глазами.
Металлическую трубку одним концом приставили к моей черной горошине, повернули рукоятку, и тотчас в застекленном окошечке аппарата начал проскальзывать овальный зеленый огонек. Я наблюдал. То вспыхивали один за другим два-три огонька, то намечался между ними промежуток, то они выскакивали реже, то опять быстро, один вдогонку другому. С каждым огоньком на другом циферблате передвигалась на одно деление стрелка.
Возможно, поняв свою оплошность и стараясь отвлечь меня от циферблата, Жанна Павловна расспрашивала:
– Значит, вы сейчас в доме отдыха? Как называется? Карачарово?
– Да. Вот исследуюсь и опять поеду. Или придется ее удалять?
– Удалить ее надо во всяком случае. Но не к спеху, я думаю. Потом. Когда совсем вернетесь из Карачарова. Вам, вероятно, ее удалят амбулаторно.
– То есть?
– Чтобы не ложиться в больницу. Выщипнут, и пойдете домой. Так… Что у нас там получилось? Четыреста девяносто. Теперь давайте другую ногу. Такое же место. Приставим.
Невольно мы замолчали, впившись глазами в стеклянное окошечко в аппарате. Редкие, разрозненные, далеко отстоявшие один от другого вспыхивали и проскакивали там огоньки. И без всякого счетчика было понятно, что их будет гораздо меньше, чем в первом случае. Разговор сразу расклеился. В лице Жанны Павловны и в ее интонациях появилась та самая напряженность, которую я отметил в первую минуту нашего знакомства и которая стала понятна мне во время разговора Жанны Павловны с бедной Надей.
Жанна Павловна взяла листок с карандашом, пошла было и села за стол, чтобы там, а не на моих глазах, поставить вторую цифру, но тут же сообразила, что в течение трех дней прятать от меня листок все равно не удастся. Да и какой смысл его прятать, если все циферблаты все равно перед моими глазами. Она снова положила бумагу на топчан. Намечая два столбца (сделаются длинными за три дня), на листе появились цифры: 490-80. Как бы случайно вошел и встал за моей спиной заведующий лабораторией молодой профессор Агранат.
– Ну что там? Порядок?
– Вообще-то… Сейчас попробуем еще раз.
Повторный результат оказался: 500-110, после чего я мог два часа заниматься чем-нибудь своим в ожидании следующего сеанса.
Жанна Павловна сникла. Профессор Агранат вышел из аппаратной, никак не прокомментировав наши цифры. Атмосфера неблагополучия окружила меня, а я (может, кто и не поверит, но это правда) устроился за отведенным мне столом и начал переводить прозаические зарисовки Абуталиба: маленькие истории, притчи, басни в прозе. Я давно уже заметил за собой, что во время больших неприятностей и личных катастроф работается с фанатическим рвением. Но какие там были раньше личные катастрофы? Измены, разрывы, ссоры? Побольше бы мне теперь таких катастроф вместо нависшей, не будем пока говорить, что обрушившейся, беды.
Между сеансами я то сидел и писал за столом, то устраивался около телефона и названивал по разным делам, то ездил домой обедать. Столбики цифр на странице тянулись вниз: 400-70, 420-75, 390-60, 360-70. На этом закончился первый день исследований.
Я не знал, хороши или плохи мои цифры, но я видел, что в лаборатории ждали другого результата, что Жанна Павловна прячет от меня глаза, что лицо у нее от сеанса к сеансу все более вытягивается и что, как бы ни скрывали они свою тревогу, тревога витает в воздухе, а потом обнаруживается и в словах.
Второй день начался опять с «доброго утра». Я подарил Жанне Павловне книгу, которую она попросила у меня накануне, и мы опять уселись около аппарата.
– Значит, вы сейчас работаете в доме отдыха? – спрашивала Жанна Павловна, приставляя трубку к моей ноге. – Как называется? Карачарово? А это далеко от Москвы?
– Сто пятьдесят. На Волге.
– Вы, значит, после исследования собирались опять туда?
– У меня там бумаги разложены. Рассказ остановился на середине фразы. Вот посчитаете все мои изотопы, и я – туда. Или у вас другие соображения на этот счет?
– Нет. Но… может быть, сначала избавиться от нее? Зачем ее возить взад-вперед. Нужна она вам!
– Как избавиться? Операция? Но это же надолго. Или, как вы говорили, – амбулаторно?
– Может быть, лучше избавиться от нее раз и навсегда. Основательно. Я ничего не решаю. Агнесса Петровна будет решать. Я предположительно говорю.
– А если не амбулаторно, то сколько дней?
– Как будет заживать. Недели две-три. Так… Что у нас сегодня? Хорошо. 300-70. Устойчивое соотношение. Пока идите поработайте. Через два часа…
В комнату, где я переводил Абуталиба, вошел профессор Агранат.
– Владимир Алексеевич, что я слышал! Ничего, что я вас оторву? Вы в разговоре с Жанной Павловной будто бы высказали мысль, что рак не есть болезнь легких, печени, кожи, желудка, но что это есть болезнь всего организма. То есть болеет сам организм. А уж где проявится эта болезнь, в желудке или на коже, – дело десятое.
– Ну да. Я это говорил. Как, например, обмен веществ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26