На выставках собак очереди длиннее, чем в мавзолей и в музеи. Я вырвусь из больницы, уеду на дачу. Буду копать землю, смотреть на деревья, на траву... Я не хочу видеть людей...
В чем моя вина? Почему я должна каяться? Я никого не расстреливала, не предавала... А ни кричат на площади, что всех коммунистов надо судить, сажать в тюрьмы. За что? Меня - за что? Моего мужа - за что? Мы верили, любили... Никому сейчас не верю! Никому!!!
Я всех боюсь... Я боюсь, потому что не могу разлюбить то, что со мной было..."
История, рассказанная молодым человеком,
который понял. что жизнь больше Феллини,
чем Бергман
Александр Ласкович - солдат, 21 год
"Выбирал не я, выбирал кто-то другой: либо умру, либо не буду знать. что живу. До сих пор в этом не уверен... Я не был в Америке, но мне часто кажется: я там жил... Смотрю на чужие картинки как на что-то знакомое... Я не знаю: кто сейчас сидит с вами за столом, разговаривает? Может быть, это я? А может, и нет? Иногда я все о себе забываю... Потом вдруг наткнешься: вроде бы это я? Мне никогда не нравилось быть мальчиком... Все выбрали без меня: имя, место, время... Нос, форму ушей, цвет волос... Мама мечтала о девочке, папа, как всегда, хотел аборт. Там, еще в утробе матери, я чувствовал, это впитывалось в мою подкорку, что я никому не нужен, могу не обнаруживаться, не появляться...
Первый раз я хотел повеситься в семь лет. Из-за китайского тазика... Мама сварила варенье в китайском тазике и поставила на табуретку, а мы с братом ловили нашу кошку Муську. Наша Муська тенью пролетела над тазиком, а мы нет... Мама молодая, папа на военных учениях... На полу лужа варенья... Мама проклинает судьбу офицерской жены, которой надо жить у черта на куличках, на Сахалине, где зимой снега насыпает до двенадцати метров, а летом - лопухи одного роста с ней. Она хватает отцовский ремень и выгоняет нас на улицу.
- Мама, на дворе дождь, а в сарае муравьи кусаются...
- Пошли! Пошли! Вон!!
Вечером брат побежал к соседям, а я совершенно серьезно решил повеситься. Залез в сарай, нашарил в корзине веревку. Придут утром, а я вишу... Вот суки, вам! тут в дверь втискивается Муська, ее зеленые глаза вспыхнули в темноте, как бенгальские огни... Мяу-мяу... Милая Муська! Ты пришла меня пожалеть... Я обнял ее, и так мы с ней просидели до утра...
Что такое был папа? Папа - замполит авиаполка. Мы перемещались из одного военного городка в другой, все они пахли гуталином и дешевым одеколоном "Шипр". Так всегда пахло и от моего папы. Мне - восемь лет, брату - девять, папа возвращается со службы. Скрипит портупея, скрипят хромовые сапоги. В эту минуту нам с братом превратиться бы в невидимок, исчезнуть с его глаз! Папа берет с этажерки "Повесть о настоящем человеке" Бориса Полевого, в нашем доме - это "Отче наш".
- Что было дальше? - начинает он с брата.
- Ну, самолет упал. А Алексей Мересьев пополз... Раненый... Съел ежа... Завалился в канаву...
- Какую еще канаву?
- В воронку от пятитонной бомбы, - подсказываю я.
- Что? Это было вчера. - Мы оба вздрагиваем от командирского голоса папы. - Сегодня, значит, не читали?
Вращаемся вокруг стола, как три Чаплина - один большой, два маленьких: мы со спущенными штанами, папа - с ремнем. Все-таки у нас у всех киношное воспитание, да? Не из книг, а из фильмов мы выросли... Книги, которые приносил в дом папа, у меня до сих пор вызывают аллергию. У меня температура поднимается, когда я вижу у кого-нибудь на полке "Повесть о настоящем человеке". О! Папа мечтал бросить нас под танк... Он хотел. чтобы я попросился в Афганистан... А если бы мне там отсекли ноги, как Алексею Мересьеву, вот тогда его жизнь не зря. Он был бы счастлив! Он мог бы меня расстрелять, случись война и нарушь я присягу. Комплекс Тараса Бульбы... Папа принадлежал идее, он не человек. Но меня никак не удавалось запрограммировать на войну... Или на щенячью готовность заткнуть собой дырку в плотине, лечь пузом на мну... Я давил божьих коровок, на Сахалине летом божьих коровок как песка. Давил их, как все, пока однажды не испугался: чего это я столько маленьких красных трупиков наделал? Муська родила недоношенных котят... Я их поил, выхаживал. Появилась мама: "Они что - мертвые?" И они умерли после ее слов. Папа дарил мне военные фуражки... Но я никогда не хотел быть мальчиком... Детский страх: мальчики все становятся военными и их убивают... О! Как я хотел молочными зубами вгрызться в папины хромовые сапоги, биться и кусаться. За что он меня - по голой заднице перед соседским Витькой?!
Я не рожден для танца смерти... У меня классический ахилл, мне бы танцевать в балете. Но папа служил великой идее, он был часть этой идеи. Как будто трепанация черепа произошла... Все без штанов, но с винтовкой... Пора сменить жанр... Там, где играли оптимистическую трагедию, сейчас разыграют комедию и боевик. Ползет-ползет, шишки грызет... Угадайте, ко это - Алексей Мересьев... Все, что осталось от папиной идеи, которая в страшной крови. Не люди убивали друг друга, идея убивала. Идея-убийца... А папа? Он беспомощный человек, совсем не готовый к старости, потому что в старости надо просто жить. А он себя без той великой идеи не представляет... Ну, пуст бы кактусы выращивал или спичечные коробки собирал? Сидит у телевизора: заседание парламента - левые, правые, митинги, демонстрации... Папе нужен враг, притаенный, замаскированный, нужна борьба, иначе жизнь утрачивает смысл, бесцельна. Безжертвенна! Такая жизнь папе неизвестна и непонятна. Вот мы смотрим с ним вдвоем телевизор: японский робот ощупывает старый карьер вынимает из песка ржавую мину, увозит взрывать. Папа в бесконечном удивлении:
- Гробить технику? У нас что, личного состава не хватает?
У него свои отношения со смертью. Она для него всегда чему-то равна: спасенному самолету, выхваченному из пламени колхозному трактору, досрочному выполнению задания партии и правительства... Отдельно от этого жизнь и смерть для него не существуют...
На Сахалине мы жили возле кладбища. Почти каждый день я слышал похоронную музыку: желтый гроб - умер кто-то в поселке. обитый красным кумачом - летчик погиб. Красных гробов было больше. После каждого красного гроба папа приносил в дом магнитофонную кассету... Приходили летчики... На столе дымились пожеванные папиросные "бычки", блестели запотевшие стаканы с водкой... Крутилась кассета:
- Я - борт такой-то... Движок стал...
- Идите на втором.
- И этот отказал...
- Попытайтесь запустить левый двигатель.
- Не запускается...
- Правый...
- Молчит...
- Катапультируйтесь!
- Фонарь кабины не сбрасывается!.. Твою мать!!! Э-э-э... Ы-ы-ы...
Я долго представлял смерть как падение... С немыслимой высоты... Без слов... Э-э-э... Ы-ы-ы... На языке ветра... Стихии... Материи...
Кто-то из молодых летчиков один раз спросил у меня:
- Что ты, малыш, знаешь о смерти?
Я удивился. Мне казалось, что я это знал всегда. Притяжение. Страх и любопытство. Хоронили мальчика из нашего класса - нарыл в песке окопов патроны и бросил в костер... Вместо глаз - два пятачка... Я это знал всегда, я родился уже с этим знанием. Может, я уже когда-то умирал... Или мама, когда еще помещался в ней, сидела у окна и смотрела, как везли на кладбище: красный гроб, желтый гроб... Я загипнотизирован проблемой смерти, в течение дня я думаю о ней десятки раз. Наверное, потому, что я в детстве жил возле кладбища. Смерть пахла папиросными "бычками", недоеденными шпротами и водкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43