Словно жестокий коршун пал с неба и вырвал у Джоула веки, заставив его глядеть выпученными глазами на горло Зу. Может быть, она такая же, как он, и у мира зуб против нее. Черт возьми, не хотел бы он обзавестись таким шрамом. Да куда же денешься, если вечно спереди опасность, а за спиной обман? Никуда не денешься. Некуда. Мороз пробежал у него по спине. Над головой ударил гром. Содрогнулась земля. Он спрыгнул с пня и в развевающейся рубашке кинулся к дому; беги, беги, кричало ему сердце, и – хрясь! – стремглав влетел, упал в шиповник. Еще одно дурацкое несчастье. Видел ведь этот шиповник, знал о препятствии и, как нарочно, сюда угодил. Однако жгучая боль в расцарапанном теле будто очистила его от тоски и растерянности, как изгоняют дьявола в фанатических культах причинением себе боли. Зу помогла ему подняться и, увидев нежную тревогу на ее лице, он почувствовал себя дураком: ведь она ему друг, чего бояться?
– Ну-ка, нехороший мальчик, сказала она, вытаскивая шипы из его брюк, – что ж ты так погано поступаешь? Обидел нас с дедушкой. – Она взяла его за руку и повела на веранду.
– Ке-ке-ке, – закудахтал Джизус, – я бы так упал – все бы кости поломал.
Зу подняла аккордеон, прислонилась к столбу веранды и, небрежно растягивая мехи, сыграла спотыкающуюся нестройную мелодию. А ее дед обиженным детским речитативом повторил свои жалобы: он сейчас умрет от холода, ну и пускай, кому какое дело, жив он или умер? И почему Зу, коли он исполнил субботнюю службу, не уложит его в теплую постель, не даст ему покой? Есть же на свете злые люди, и какие творятся жестокости.
– Замолчи и склони голову, дедушка, сказала Зу. – Мы кончим службу как положено. Мы скажем Ему наши молитвы. Джоул, детка, склони головку.
Трое на веранде словно сошли с ксилографии: Старейшина на троне из великолепных подушек, с желтым животным на коленях, серьезно глядящим на маленького слугу, который склонился в подводном свете у ног хозяина, и дочь, похожая на черную стрелу, простерла над ними руки, как бы благословляя.
Но не было молитвы в уме у Джоула – и даже ничего такого, что мог бы ухватить невод слов, ибо все его молитвы в прошлом, за одним исключением, состояли из простых, конкретных заказов: Господи, дай мне велосипед, нож с семью лезвиями, коробку масляных красок. Ну как, как можно произнести такие неопределенные, такие бессмысленные слова: «Господи, позволь, чтобы меня любили»?
– Аминь, – прошептала Зу.
И в то же мгновение, коротким вздохом, хлынул дождь.
4
– Нельзя ли несколько точнее? – сказал Рандольф, томно наливая херес. – Она была толстая, высокая, худая?
– Трудно было понять, – ответил Джоул.
Снаружи, во тьме, дождь мыл крышу убористым косым звуком, а здесь керосиновые лампы ткали в самых темных углах паутину мягкого света, и в окне все отражалось, как в позолоченном зеркале. Пока что первый ужин в Лендинге складывался для Джоула хорошо. Он чувствовал себя вполне свободно с Рандольфом, и тот при всякой заминке в беседе предлагал новые темы, интересные и лестные для мальчика тринадцати лет: Джоул весьма удачно (на его взгляд) высказался по вопросам: «Обитают ли на Марсе люди?», «Как именно, по-твоему, египтяне мумифицировали покойников?», «По-прежнему ли деятельны охотники за головами?» и о прочих занимательных предметах. И, скорее всего, под влиянием принятого хереса (вкус не понравился, но грела надежда напиться по-настоящему… будет о чем написать Сэмми Силверстайну!.. три рюмки опрокинул) Джоул упомянул о Даме.
– Жара, – сказал Рандольф. – Пребывание с непокрытой головой на солнце иногда приводит к легким галлюцинациям. Ах, боже мой. Однажды, несколько лет назад, проветриваясь в саду, я тоже явственно увидел, как цветок подсолнуха превратился в человеческое лицо, лицо второразрядного боксера, которым я некогда восхищался, – некоего мексиканца Пепе Альвареса. – Он задумчиво погладил подбородок и наморщил нос, как бы давая понять, что с этим именем у него многое связано. Удивительное переживание настолько яркое, что я срезал цветок и засушил в книге; и по сей день, наткнувшись на него, я воображаю… впрочем, это ни к селу ни к городу. Конечно, виновато солнце. Эйми, душа моя, а ты какого мнения?
Эйми, размышлявшая над тарелкой, растерянно подняла голову.
– Нет, спасибо, мне хватит, – сказала она.
Рандольф нахмурился, изображая досаду.
– По обыкновению, далеко – срывает голубой цветок забвения.
Ее узкое лицо растроганно смягчилось.
– Сладкоречивый негодяй, – сказала она, и нескрываемым обожанием засветились ее остренькие глазки, сделавшись на миг почти прекрасными.
– Итак, начнем с начала, – сказал он и рыгнул. ( – Excusez-moi, s'il vous plait. Китайский горошек, понимаете ли; абсолютно несварим). – Он изящно похлопал себя по губам. – Так о чем я ах, да… Джоул отказывается верить, что мы не привечаем духов в Лендинге.
– Я этого не говорил, – возразил Джоул.
– Разговорчики Миссури, – хладнокровно выразилась Эйми. – Наша девушка – рассадник диких негритянских суеверий. Помнишь, как она свернула головы всем курам? Не смейся, это не смешно. Иногда я задаюсь вопросом: а если она решит, что его душа вселилась в кого-нибудь из нас?
– Чья? – спросил Джоул. – Кега?
– Не может быть! – воскликнул Рандольф и засмеялся жеманно, придушенно, как старая дева. – Уже?
– По-моему, ничего смешного, – возмутился Джоул. – Он с ней страшную вещь сделал.
Эйми сказала:
– Рандольф просто фиглярничает.
– Ты клевещешь, душенька.
– Не смешно, – сказал Джоул.
Прищуря глаз и поворачивая в руке бокал с хересом, Рандольф следил за спицами янтарного света, вращавшимися вместе со стеклом. – Не смешно, боже мой, разумеется. Но история не лишена причудливости: угодно выслушать?
– Совершенно ни к чему, – сказала Эйми. – Ребенок и без того болезненно впечатлителен.
– Все дети болезненно впечатлительны, это – единственное, что с ними примиряет, – ответил Рандольф и сразу начал рассказ: – Случилось это десять с лишним лет назад, в холодном, очень холодном ноябре. Работал у меня в то время рослый молодой негр, великолепно сложенный, цвета гречишного меда.
С самого начала Джоула беспокоило что-то странное в речи Рандольфа, но только сейчас он сообразил что именно: отсутствие какого бы то ни было акцента, областных признаков; при этом, однако, слышалась в его усталом голосе едкая, саркастическая напевность, довольно выразительная и своеобразная.
– Но несколько слабоумный. У слабоумных, невротиков, преступников, а также, вероятно, художников есть нечто общее – непредсказуемость, извращенная невинность. – Он умолк, и вид у него сделался отстраненно-самодовольный, словно, сделав превосходное наблюдение, он желал еще раз посмаковать его про себя. – Уподобим их китайской шкатулке, из тех, если помните, в которых находишь другую шкатулку, а в ней еще одну и, наконец, добираешься до последней… трогаешь защелку, крышка откидывается на пружине, и открывается… – какой неожиданный клад?
С легкой улыбкой он пригубил херес. Затем из грудного кармана шелковой пижамы извлек сигарету и закурил. Сигарета издавала странный медицинский запах, словно табак долго вымачивали в настое крепких трав: по этому запаху узнаешь дом, где правит астма. Когда он собрал губы в трубочку, чтобы выдуть кольцо дыма, рисунок его напудренного лица вдруг обрел ясность:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40