– недовольно спросила она.
– Да так.
Ранние путники, они спускались рядом.
– Возьми мои очки, – предложила Айдабела. В них все такое красивое.
Стекла травяного цвета окрасили ручей, где нервные стайки пескарей прошивали воду, как иглы; иногда в бочаге случайный луч солнца высвечивал рыбину покрупнее – толстого неуклюжего окуня, темно и лениво ходившего под водой. Леска Айдабелы дрожала над стремниной, но за час у нее ни разу даже не клюнуло; теперь, крепко воткнув удочку между двух пней, она легла, головой на подушку мха.
– Ладно, отдавай обратно, – велела она.
– Где ты их взяла? – Он хотел такие же.
– Цирк приезжал. Каждый август приезжает – не особенно большой, но у них есть чертово колесо и горки. А еще двухголовый младенец в бутылке. А очки – я выиграла; сперва я их все время носила, даже ночью, но папа сказал, глаза сломаю. Курить хочешь?
Сигарета была только одна, мятая, «Уинг»; Айдабела разломила ее пополам, закурила.
– Смотри. Могу кольцо в кольцо продеть. – Кольца поднимались в воздухе, голубые и правильные; было тихо, но всюду вокруг чувствовалось скрытое, затаенное, едва уловимое шевеление; стрекозы скользили по воде; что-то шелохнулось невидимое, и осыпались лепестки подснежника, сухие и бурые, давно потерявшие запах. Джоул сказал:
– Вряд ли мы кого-нибудь поймаем.
– А я и не надеялась, – ответила Айдабела. Просто я люблю приходить сюда и думать про свои заботы; тут меня никто не ищет. Хорошее место… просто полежать спокойно.
– А какие заботы тебя заботят?
– Это – мое дело. А ты знаешь что?.. Нос у тебя чересчур длинный, вот что. Я никогда не шпионю – ни боже мой. А все остальные тут, они тебя живьем слопают – ну как же, приезжий, и в Лендинге живешь, и вообще. Флорабелу возьми. Прямо агент.
– По-моему, она очень красивая, – сказал Джоул, просто чтобы досадить.
Айдабела не ответила. Она бросила окурок и свистнула по-мальчишески в два пальца; Генри, шлепавший по мелкой воде, взбежал на берег, мокрый и блестящий.
– Снаружи-то красивая, – сказала Айдабела, обняв пса, но главное – что у ней внутри. Все время говорит папе, что надо прикончить Генри, говорит, что у него смертельная болезнь, – вот какая она внутри.
Белое лицо дня оформилось в небе; враг его там, подумал Джоул, – прямо за стеклянными дымчатыми облаками; каков бы ни был его враг, кто бы он ни был, это его лицо ярким пробелом вывалилось в небе. В этом отношении Айдабеле можно было позавидовать; она хотя бы знала своих врагов: ты и ты, могла сказать она, тот-то и тот-то, такой-то и такой-то.
– Ты когда-нибудь боялась сойти с ума?
– Никогда про это не думала, – сказала она и засмеялась. – А их послушать, так у меня ума и нету.
Джоул сказал:
– Нет, ты серьезно ответь. Я что спрашиваю: ты когда-нибудь видишь такое – людей, там, целые дома, – видишь их, чувствуешь их и точно знаешь, что это все взаправдашнее… а на самом…
– А на самом деле – нет, – закончила Айдабела. – Когда змея ужалила, я целую неделю жила в жутком месте: там все ползало – и пол, и стены, все. Глупость, конечно. А то еще было интересно: прошлым летом ходили с дядей Огестом (это который девочек так боится, что даже не смотрит на них; а ты, говорит, – не девочка; я дядю Огеста очень люблю, мы с ним – как братья)… ходили с ним на Жемчужную реку… и один раз гребли там в темном месте и наткнулись на остров змей; он был маленький, просто одно дерево, но все кишело мокасиновыми змеями, даже на ветках висели. Даже боязно, правду говорю. Когда люди рассказывают про вещие сны, я теперь, по-моему, знаю, что это такое.
– Я не совсем об этом, – смущенно, вполголоса сказал Джоул. – Сны – другое дело, от сна можно проснуться. А когда что-то видишь… Даму, например, и видишь там, где никого не должно быть, а потом она от тебя не отстает, у тебя в голове… Вроде того, как тут вечером Зу испугалась: слышит, собака завыла, и говорит, что это ее муж вернулся, подходит к окну: «Вижу его, – говорит, – присел под инжиром. И глаза прямо желтые в темноте». Я посмотрел – никого, совсем никого.
Айдабелу все это не особенно поразило.
– Ерунда! – Она тряхнула головой, и короткие рыжие волосы полыхнули чудесным огнем. Все знают, что Зу настоящая сумасшедшая. Один раз жара была, как сегодня, а я мимо шла – стоит у почтового ящика с дурацким своим лицом и говорит мне: «Какой вчера вечером снег был красивый». Вечно про снег говорит, вечно она что-то видит, твоя Зу сумасшедшая.
Джоул смотрел на Айдабелу со злостью: какая противная врунья. Зу не сумасшедшая. Нисколечко. Однако он вспомнил снег их первого разговора: снег валил, лес слепил белизной, и приглушенный снегом голос Айдабелы доносился будто издалека:
– Это «Айвори». Оно не тонет.
– Для чего? – спросил он, принимая белый кусок мыла, который она вынула из кармана.
– Мыться, глупый. Да не будь ты такой барышней. Когда прихожу сюда, обязательно моюсь. Ну-ка, положи одежду на пень, где удочка. Джоул робко посмотрел на указанное место.
– Но ты же девочка.
С необыкновенно презрительным видом Айдабела выпрямилась во весь рост.
– Пацан, – сказала она и сплюнула между пальцев, – что у тебя в портках – для меня не новость и совсем мне не интересно: я, черт возьми, с первого класса ни с кем, кроме мальчишек, не водилась. И себя девчонкой не считаю – запомни это, иначе мы не друзья. – При всей ее браваде, в заявлении этом прозвучала подкупающая невинность, и когда она, нахмурясь и стуча кулаком о кулак, сказала: – Как же мне охота быть мальчишкой – я бы стала моряком, я бы… – бессилие ее было трогательно.
Джоул встал и начал расстегивать рубашку.
Он лежал на холодной гальке, прохладная рябая вода обтекала его; ему хотелось стать листом, как те, что проплывали по течению мимо: мальчик-лист, он поплывет легко, поплывет в реку и затеряется там, а потом в великой воде океана. Зажав нос, он окунул лицо в воду: ему было шесть лет, и глаза его цвета медных монеток округлились от страха: Святого Духа, сказал священник, заталкивая его в купель; он закричал, мать, наблюдавшая с передней скамьи, бросилась к нему, взяла его на руки, обняла и зашептала тихо: деточка мой, деточка. Он поднял лицо из большой тишины, Айдабела обдала его озорной волной, и семь лет исчезли в одно мгновение.
– Ты похож на ощипанного цыпленка, – сказала она. – Тощий, белый.
Джоул стыдливо свел плечи. Несмотря на совершенно искреннее равнодушие Айдабелы к его наготе, он не мог так легко приспособиться к ситуации, как она, вероятно, рассчитывала.
Она сказала:
– Не крутись, сейчас намылю тебе голову.
Ее голова уже была покрыта массой пенных завитушек, как торт глазурью. Нагишом Айдабела еще больше походила на мальчишку – по большей части она состояла из ног, вроде журавля или человека на маленьких ходулях: а в веснушках, обсыпавших худенькие плечи, было что-то жалостное. Однако грудь у нее уже начала набухать, и в бедрах угадывался намек на будущую округлость. Джоул, считавший Айдабелу угрюмой и вздорной, сейчас удивлялся тому, как она умеет веселиться и забавлять – размеренно втирая мыло ему в волосы, она не переставала смеяться и рассказывала анекдоты, порою вполне непристойные: "…а фермер говорит: «Понятно, что ребеночек красивый – а как же, через шелковый платок запускали».
Не дождавшись от него смеха, она спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
– Да так.
Ранние путники, они спускались рядом.
– Возьми мои очки, – предложила Айдабела. В них все такое красивое.
Стекла травяного цвета окрасили ручей, где нервные стайки пескарей прошивали воду, как иглы; иногда в бочаге случайный луч солнца высвечивал рыбину покрупнее – толстого неуклюжего окуня, темно и лениво ходившего под водой. Леска Айдабелы дрожала над стремниной, но за час у нее ни разу даже не клюнуло; теперь, крепко воткнув удочку между двух пней, она легла, головой на подушку мха.
– Ладно, отдавай обратно, – велела она.
– Где ты их взяла? – Он хотел такие же.
– Цирк приезжал. Каждый август приезжает – не особенно большой, но у них есть чертово колесо и горки. А еще двухголовый младенец в бутылке. А очки – я выиграла; сперва я их все время носила, даже ночью, но папа сказал, глаза сломаю. Курить хочешь?
Сигарета была только одна, мятая, «Уинг»; Айдабела разломила ее пополам, закурила.
– Смотри. Могу кольцо в кольцо продеть. – Кольца поднимались в воздухе, голубые и правильные; было тихо, но всюду вокруг чувствовалось скрытое, затаенное, едва уловимое шевеление; стрекозы скользили по воде; что-то шелохнулось невидимое, и осыпались лепестки подснежника, сухие и бурые, давно потерявшие запах. Джоул сказал:
– Вряд ли мы кого-нибудь поймаем.
– А я и не надеялась, – ответила Айдабела. Просто я люблю приходить сюда и думать про свои заботы; тут меня никто не ищет. Хорошее место… просто полежать спокойно.
– А какие заботы тебя заботят?
– Это – мое дело. А ты знаешь что?.. Нос у тебя чересчур длинный, вот что. Я никогда не шпионю – ни боже мой. А все остальные тут, они тебя живьем слопают – ну как же, приезжий, и в Лендинге живешь, и вообще. Флорабелу возьми. Прямо агент.
– По-моему, она очень красивая, – сказал Джоул, просто чтобы досадить.
Айдабела не ответила. Она бросила окурок и свистнула по-мальчишески в два пальца; Генри, шлепавший по мелкой воде, взбежал на берег, мокрый и блестящий.
– Снаружи-то красивая, – сказала Айдабела, обняв пса, но главное – что у ней внутри. Все время говорит папе, что надо прикончить Генри, говорит, что у него смертельная болезнь, – вот какая она внутри.
Белое лицо дня оформилось в небе; враг его там, подумал Джоул, – прямо за стеклянными дымчатыми облаками; каков бы ни был его враг, кто бы он ни был, это его лицо ярким пробелом вывалилось в небе. В этом отношении Айдабеле можно было позавидовать; она хотя бы знала своих врагов: ты и ты, могла сказать она, тот-то и тот-то, такой-то и такой-то.
– Ты когда-нибудь боялась сойти с ума?
– Никогда про это не думала, – сказала она и засмеялась. – А их послушать, так у меня ума и нету.
Джоул сказал:
– Нет, ты серьезно ответь. Я что спрашиваю: ты когда-нибудь видишь такое – людей, там, целые дома, – видишь их, чувствуешь их и точно знаешь, что это все взаправдашнее… а на самом…
– А на самом деле – нет, – закончила Айдабела. – Когда змея ужалила, я целую неделю жила в жутком месте: там все ползало – и пол, и стены, все. Глупость, конечно. А то еще было интересно: прошлым летом ходили с дядей Огестом (это который девочек так боится, что даже не смотрит на них; а ты, говорит, – не девочка; я дядю Огеста очень люблю, мы с ним – как братья)… ходили с ним на Жемчужную реку… и один раз гребли там в темном месте и наткнулись на остров змей; он был маленький, просто одно дерево, но все кишело мокасиновыми змеями, даже на ветках висели. Даже боязно, правду говорю. Когда люди рассказывают про вещие сны, я теперь, по-моему, знаю, что это такое.
– Я не совсем об этом, – смущенно, вполголоса сказал Джоул. – Сны – другое дело, от сна можно проснуться. А когда что-то видишь… Даму, например, и видишь там, где никого не должно быть, а потом она от тебя не отстает, у тебя в голове… Вроде того, как тут вечером Зу испугалась: слышит, собака завыла, и говорит, что это ее муж вернулся, подходит к окну: «Вижу его, – говорит, – присел под инжиром. И глаза прямо желтые в темноте». Я посмотрел – никого, совсем никого.
Айдабелу все это не особенно поразило.
– Ерунда! – Она тряхнула головой, и короткие рыжие волосы полыхнули чудесным огнем. Все знают, что Зу настоящая сумасшедшая. Один раз жара была, как сегодня, а я мимо шла – стоит у почтового ящика с дурацким своим лицом и говорит мне: «Какой вчера вечером снег был красивый». Вечно про снег говорит, вечно она что-то видит, твоя Зу сумасшедшая.
Джоул смотрел на Айдабелу со злостью: какая противная врунья. Зу не сумасшедшая. Нисколечко. Однако он вспомнил снег их первого разговора: снег валил, лес слепил белизной, и приглушенный снегом голос Айдабелы доносился будто издалека:
– Это «Айвори». Оно не тонет.
– Для чего? – спросил он, принимая белый кусок мыла, который она вынула из кармана.
– Мыться, глупый. Да не будь ты такой барышней. Когда прихожу сюда, обязательно моюсь. Ну-ка, положи одежду на пень, где удочка. Джоул робко посмотрел на указанное место.
– Но ты же девочка.
С необыкновенно презрительным видом Айдабела выпрямилась во весь рост.
– Пацан, – сказала она и сплюнула между пальцев, – что у тебя в портках – для меня не новость и совсем мне не интересно: я, черт возьми, с первого класса ни с кем, кроме мальчишек, не водилась. И себя девчонкой не считаю – запомни это, иначе мы не друзья. – При всей ее браваде, в заявлении этом прозвучала подкупающая невинность, и когда она, нахмурясь и стуча кулаком о кулак, сказала: – Как же мне охота быть мальчишкой – я бы стала моряком, я бы… – бессилие ее было трогательно.
Джоул встал и начал расстегивать рубашку.
Он лежал на холодной гальке, прохладная рябая вода обтекала его; ему хотелось стать листом, как те, что проплывали по течению мимо: мальчик-лист, он поплывет легко, поплывет в реку и затеряется там, а потом в великой воде океана. Зажав нос, он окунул лицо в воду: ему было шесть лет, и глаза его цвета медных монеток округлились от страха: Святого Духа, сказал священник, заталкивая его в купель; он закричал, мать, наблюдавшая с передней скамьи, бросилась к нему, взяла его на руки, обняла и зашептала тихо: деточка мой, деточка. Он поднял лицо из большой тишины, Айдабела обдала его озорной волной, и семь лет исчезли в одно мгновение.
– Ты похож на ощипанного цыпленка, – сказала она. – Тощий, белый.
Джоул стыдливо свел плечи. Несмотря на совершенно искреннее равнодушие Айдабелы к его наготе, он не мог так легко приспособиться к ситуации, как она, вероятно, рассчитывала.
Она сказала:
– Не крутись, сейчас намылю тебе голову.
Ее голова уже была покрыта массой пенных завитушек, как торт глазурью. Нагишом Айдабела еще больше походила на мальчишку – по большей части она состояла из ног, вроде журавля или человека на маленьких ходулях: а в веснушках, обсыпавших худенькие плечи, было что-то жалостное. Однако грудь у нее уже начала набухать, и в бедрах угадывался намек на будущую округлость. Джоул, считавший Айдабелу угрюмой и вздорной, сейчас удивлялся тому, как она умеет веселиться и забавлять – размеренно втирая мыло ему в волосы, она не переставала смеяться и рассказывала анекдоты, порою вполне непристойные: "…а фермер говорит: «Понятно, что ребеночек красивый – а как же, через шелковый платок запускали».
Не дождавшись от него смеха, она спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40