Наворожу вам что-нибудь такое,
Чтоб позабыть не в силах были вы,
Как был закат настоян на левкоях
И вдох с круженьем головы.
Прошлогодний снег
Я растеряна немножко,
Виноватых в этом нет.
На заснеженной дорожке
Прошлогодний тает снег.
Ты ушел, но след оставил,
Что-то ты мне не простил.
Прошлогодний снег растаял,
Вместе с ним твой след простыл.
Мне не жаль, не жаль прошлогоднего снега,
Год пройдет, и опять наметет.
Жаль, что след растаял, растаял бесследно
И уже никуда не ведет.
Ты любовь, любовь перепрыгнул с разбега,
Без оглядки в весну убежал.
Мне не жаль, не жаль прошлогоднего снега,
А любви растаявшей жаль.
Я с весною не согласна,
Для чего цвести садам?
Я любовь ищу напрасно
По растаявшим следам.
Я весну не торопила,
Да не скрыться от тепла.
Утром солнце растопило
След, который берегла.
Осеннее прощание
Утро расставанья. Кофе остывает.
Все слова истратив, мы с тобой молчим.
Нету виноватых - просто так бывает -
Улетает нежность, как к зиме грачи.
Мы к осени причалили
В настурции печальные.
Прошла пора венчальная,
Настала разлучальная.
Вскинут клены ветки, опустев от листьев.
Опустели взгляды. Не нужны слова.
Что-то стали редки друг о друге мысли.
Может, так и надо? Может, ты права?
Мы к осени причалили
В настурции печальные.
Прошла пора венчальная,
Настала разлучальная.
Что ж тебя тревожит? Мы же шли к разлуке.
Можем друг без друга вроде обойтись.
Может, мы и сможем, но не смогут руки.
И глаза не смогут - ты не уходи.
Мы к осени причалили
В настурции печальные.
Прошла пора венчальная,
Настала разлучальная.
Бывший...
На оборвавшейся струне
Застыла нота, недопета.
А ты опять пришел ко мне
В страну погашенного света.
Мой мир жестоких холодов
Ветрами выстужен сурово.
Теперь ты все забыть готов,
А я все вспомнить не готова.
И ты не спрашивай меня,
Как согревалась без огня,
Мой бывший друг, бывший враг,
Ты ничего не спрашивай, прошу,
Я ничего не расскажу,
Мой бывший свет, бывший мрак.
Мы оба - прошлого тени.
На недописанной строке
Застыло слово, онемело.
Не отогреть твоей руке
Моей руки заледенелой.
Того, что было, не вернуть,
Не приходи в мой мир остывший.
Прошу, о будущем забудь,
Ты бывший мой, ты только бывший…
Уникум
(ф рагмент автобиографической прозы)
Встаю я рано - кормлю Давида, Феньку, мою любимую собаку, подметаю чистенько - и на работу. Так было очень много лет. Кем я только не работала - машинисткой, библиотекарем, корректором, редактором, переводчиком японского языка. На японский язык у меня ушло целых двадцать пять лет.
Сейчас я по привычке рано встаю, кормлю, подметаю. Мне никуда спешить не надо. Ходить на службу по утрам я недавно перестала, потому что мне сейчас гораздо интересней писать, выступать, ходить на телесъемки. Вообще, работать у японцев мне стало скучно. Чем больше времени я с ними проводила, тем сильнее обострялась моя любовь к российским людям.
Вот, представляете, один японец мне как-то говорит: «Ничего я ни в вас, ни в ваших книжках не понимаю. Вот, например, у одного вашего гения, как там написано? „У нее были глаза цвета мокрой и спелой черной смородины“. У нас, у японцев, у всех - черные глаза, черные волосы, все понятно. А вы чудные какие-то».
Да, мы чудные, разные. И это здорово. Короче говоря, сижу я теперь дома и размышляю о нас - чудных, с разными глазами, судьбами, характерами. И вспоминаю свою дояпонскую жизнь.
Как-то по телевизору я смотрела передачу, в которой спорили ученые. Среди участников я увидела знакомое лицо. Вспомнила его обладателя и засмеялась, потому что связана у меня с ним одна история.
В то время я работала редактором в одном институте. Восемь женщин нашего отдела - каждая со своими заботами и проблемами - редактировали научные труды преподавателей.
Одной из нас - матери-одиночке Нине - досталась работа как раз этого телегероя. В то время он был очень молодым доктором наук, метил в академики. Его фамилия была Ястребов. Нина нашла в его работе очень грубую, как ей показалось, стилистическую ошибку и внесла исправление. Через пару дней после сдачи работы в отдел грозно влетел Ястребов. Вместо «здравствуйте» он закричал: «Кто здесь работает?! Недоразвитые тупицы! Всех гнать. Никто из вас, наверно, никогда книги в глаза не видел! Какое ты, серое существо, имеешь право делать исправления в том, что написал Я!!! Уволю к черту!»
Он бросил работу Нине на стол и так же грозно вылетел. Нина стала плакать: «Ой, девочки! А вдруг уволят? Что я буду делать с двумя детьми без алиментов?»
Когда кто-то из нас плакал, а это случалось часто, отзывчивая Любка сразу бегала за сухим вином. В этот раз тоже - Любка, хоть и толстая была, сбегала быстро. Рислинг Нину успокоил, и она начала исправлять работу Ястребова, как было раньше.
Я ненавижу, когда люди возвышаются над другими. Мне всегда хочется их стукнуть чем-нибудь по голове, как молотком по гвоздю, когда он вылезет и мешает. Нет, конечно, я никого никогда не била, но желание сделать это бывает часто и сейчас. Вообще, мне иногда кажется, что моим далеким предком был хан Мамай - чуть что не по мне, и приходится изо всех сил сдерживать чешущиеся кулаки. Все мне говорят - у тебя такой хороший характер, ты никогда не кричишь, не споришь. Про кулаки никто не догадывается.
Так вот, в случае с Ястребовым кулаки дали себя знать. Но не пойду же я бить очень молодого доктора наук, метящего в академики? И созрел у меня коварный план мести.
Ястребов появился на следующее утро - такой же великий и недовольный. В его глазах было написано: дуры! Серость тупая!
Я сидела за машинкой и очень быстро печатала. Настолько быстро - раньше же я долго работала машинисткой, - что Ястребов, на секунду забыв про презрение, спросил: «Где это ты так стрекотать научилась?»
Я ему не ответила, потому что меня позвали к телефону. Не переставая печатать, я прислонила трубку к уху и стала громко говорить по-японски - как раз в то время я его изучала. Ястребов замер: «Ты на каком это языке?» Я, не переставая печатать: «Да на японском. Приехала моя подруга японка, импресарио Рихтера, пригласила вечером на концерт маэстро».
Надпись в глазах Ястребова стала медленно меняться.
Тут Татьяна Степановна ко мне с вопросом обращается: «Лариска, с утра хожу, как дура, не могу вспомнить, как „Илиада“ Гомера начинается?»
Я, печатая: «Гнев, о, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…» Гекзаметром, в общем, ответила. А чтоб Ястребов не спросил вторую строчку, о которой я, естественно, понятия не имела, уже подоспела Анна: «Ларис, считать лень, сколько будет 1250 умножить на 1348?» Я, без запинки: 1685048.
Ястребов остолбенел, схватил ручку, бумагу (калькуляторов в то время еще не было) и стал умножать. Все сошлось. Он закричал как сумасшедший: «Что ты тут делаешь? Ты же уникум!»
И тут мы хором как грянули: «А у нас тут все такие!»
Ястребов побледнел, осел на стул. Отзывчивая Любка накапала ему валокордина. Он пришел в себя, забрал работу и ушел. Наверно, так до конца ничего и не понял.
Сейчас, по телевизору, молодой еще академик, он выступал перед аудиторией, а в глазах была знакомая надпись: «Все вы дураки и серые тупицы».
А я смеялась и вспоминала, как мы потом пили все вместе Рислинг, и я предложила тост - за Любку, которая так хорошо молчала в трубке, когда я лопотала по-японски, за Татьяну Степанну, и за Анну, и за Нинку, чтоб она больше никогда не плакала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29