Вначале словно нехотя, затем все более доверчиво, но очень грустно, он заговорил:
– Ты в какой камере сидел?
– В пятьдесят седьмой.
– Ну вот, а я в пятьдесят восьмой. Знаешь, 58 для меня роковое число: 58 статья, 58 камера, 58 машина – ведь 103-я это моя пятьдесят восьмая. Меня долго держали на Лубянке в одиночке. Потом перевели в Бутырки, стало и легче и труднее. Все-таки кругом люди… Но именно здесь (возможно, это было подстроено следствием) я через одного арестованного узнал, что Юлию Николаевну (жену А. Н. Туполева) арестовали. А где Ляля и Лёша?.. Нет, меня не били, только подолгу держали на стойке, а ведь мне тяжело, я грузный. Стоишь, а следователь бубнит своё: «Пиши, блядь, кому ты продал чертежи!? Сколько тебе заплатили? Пиши, не стесняйся, твои дружки Архангельский, Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись и продали тебя. Один ты упорствуешь, колись, самому легче будет».
Знаешь, такой тупой, ограниченный маньяк, долдонит своё, а я стою, ноги болят, глаза закрываются, спать хочется, стою и думаю: кажется, всю жизнь только и делал, что строил для них самолеты, нет, не для них, для своей страны. Конечно, были просчеты, не все удавалось, но ведь не со зла. Знаешь, я очень палки люблю строгать ножом. Строгаешь, строгаешь, иной раз такую мерзопакость выстругаешь – оторопь возьмет, плюнешь и выбросишь. Так ведь это палка, а самолет-то посложнее. А потом ты-то не знаешь, дадут задание, а потом давай уточнять. Баранов– одно, Рухимович– другое, Алкснис – своё, Ворошилов – своё, Орджоникидзе – опять что-то новое и, наконец, доложат, – тут он поднял глаза и палец к потолку, – а оттуда ещё что-либо совершенно неожиданное. И вот, когда посмотришь на вывезенную на поле готовую машину, видишь, что достругали её до ручки, остается только выкинуть. Конечно, просчёты были, – он вдруг оживился, – а ты думаешь, у Митчела, Фоккера и Мессершмита их не было? – Тут взгляд его потух. – Ну да ладно, стоишь и думаешь: «Прости им, бо не ведают, что творят». Нет, нельзя этого простить, нельзя, – убежденно сказал он. – И все-таки я верю, что все это станет гласным и даже на моей жизни. А ты веришь?
– Хотел бы, Андрей Николаевич, но не верится.
– А ты верь, без этого нельзя, не вытянешь, наложишь на себя руки, – закончил он, встал, грустно улыбнулся, хлопнул зэка по лбу, и пошел мелкими шагами, загребая правым плечом вперед.
Было до слез жалко глядеть на удалявшуюся фигуру старика-конструктора, самолеты которого были основой военно-воздушных сил страны все предвоенные годы, старика, превращенного негодяями из НКВД в преступника, потерявшего все – семью, веру, друзей, – все.
Боль, разочарование, злобу и гнев будили произвол, бесправие, надругательства над всем святым, прикрываемые ханжескими «человек – это звучит гордо», «человек проходит как хозяин», «самое ценное для нас это люди», «все для человека, все во имя человека» и прочими фарисейскими воплями маньяка и шизофреника, добровольно обрекшего себя на заточение в Кремле.
Но жизнь есть жизнь, и работы в ЦКБ-29 идут своим чередом. Мы вкалываем по 103-5, как и обычно. Постепенно все утряслось, и чертежи уходят в производство. График их сдачи постепенно краснеет (красным К. П. Боровский, наш плановик, закрашивает выполненные работы). Утрясся даже наиболее сложный вопрос с прицелом штурмана. На его новом рабочем месте в передней кабине, где он посажен как бы на втором этаже, длины оптической колонки не хватало. Несмотря на все старания «руководства», НКАП, куда входил завод, делавший прицелы, категорически отказался его удлинить. Помог С. И. Буяновер, главный конструктор завода.
Вызванный к нам и повстречавшийся с арестованными Туполевым и Надашкевичем, которых он глубоко уважал, С. И. неимоверно расстроился и поклялся: «А. Н., А. В., если бы я знал! Для вас я сделаю это мгновенно!» И сделал.
Закончилось формирование четвертого бюро Д. Л. Томашевича, и он приступил к проектированию фронтового истребителя, проект 101.
Далеко продвинулся В. М. Мясищев. Проект их машины был утверждён, состоялась макетная комиссия, и постройка 102-ой шла полным ходом. Все шло удачно, никаких туч на горизонте зэков не было, треволнения, вызванные освобождением петляковцев, улеглись и ничто не омрачало нашу размеренную, как в монастыре, жизнь. В сборочном цеху вытащили из стапелей новую морду 103-5 и мотогондолы, состыковали машину, и началась её начинка. Эстетически она по сравнению с 103-й была менее приятной. Агрессивное начало в первой, уступило место менее выразительным формам. Мы даже иронизировали: «Заимствование у немцев, агрессоров, признанных всем миром, деагрессировало 103-5».
Как-то к вечеру обнаружилось, что ряды наши поредели, в неизвестном направлении увезли Круткова, Румера и Сцилларда. Пошла молва, что в лагерь, за нарушение нравственности. Серьезные зэки были возмущены: «Побойтесь Бога, Юрию Алексеевичу скоро 70 лет, Осип Борисович убежденный женоненавистник, а Карлуша только и говорит о жене и детях».
Потом произошел скандал между зэком И. Е. Свет и начальником тюрьмы из-за какой-то вздорной чепухи и «батюшку Света», как мы его звали, отправили в карцер Бутырской тюрьмы на 10 дней.
Вероятно, было много и других событий, но они забылись. Арестантская память всего болезненнее реагировала на всякого рода перемещения заключенных.
Наконец, закончили и 103-5, опять гонка двигателей во дворе, опять ночью закутали её брезентами и увезли на Чкаловскую. Весной, когда клейкие листочки повылезали из почек, щебетали птицы, а летное поле покрылось изумрудной зеленью, ушла в первый полет и она. Вернувшись в ЦКБ, мы говорили, что вылет второго «вредительского самолёта» менее волнителен, чем первого. Надашкевич сардонически изрек: «Подождите сэры, когда вам будет по шестьдесят и вы выпустите в полет свой двадцатый вредительский самолет, будете вовсе спокойными». Нюхтиков и Акопян похвалили машину, хотя скорость её была на 30-40 км меньше. Начались будни летных испытаний. Был уже 10-й или 12-й полет, когда вечером по ЦКБ разносится слух: катастрофа со 103-5. Опять смятение и пессимизм, наряду с желанием разобраться в чем дело; лезут мрачные мысли – опять следствие, опять начнут таскать. Наутро в Чкаловской выясняются подробности. Нюхтиков выпрыгнул с парашютом, Акопян погиб. По словам Михаила Александровича, загорелся мотор, несмотря на принятые меры, пожар разрастался, и он принял решение покинуть самолет. Акопян, видимо, зацепился парашютными лямками и погиб. Машина упала в Ногинских лесах и сгорела…
Теперь уныние в рядах КБ-103, призрачная свобода опять растаяла, тучи сгущаются, по нашему мнению, уже даже дети понимают, что война не за горами, но даже отъявленные пессимисты не подозревали, что за кунштюк выкинет с нами судьба.
В Чкаловскую отвезли дублер 100. Для её испытания назначен экипаж: летчик Хрипков, штурман Перевалов. В одном из полетов в кабине возник пожар, было это на взлете, и Хрипков вынужденно садился сразу же за забором аэродрома, на поле, где на несчастье гулял детский сад. Погибло несколько детей. Экипаж и машина побиты. Раненых Хрипкова и Перевалова арестовали и увезли в больницу. Началось следствие. Вл. Мих. и его коллеги ходят мрачные до предела, вольняги рассказывают, – подозревают злую волю. Зэки отстранены. В ЦКБ возят разного рода экспертов, профессоров из МВТУ и Энергетического института.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Ты в какой камере сидел?
– В пятьдесят седьмой.
– Ну вот, а я в пятьдесят восьмой. Знаешь, 58 для меня роковое число: 58 статья, 58 камера, 58 машина – ведь 103-я это моя пятьдесят восьмая. Меня долго держали на Лубянке в одиночке. Потом перевели в Бутырки, стало и легче и труднее. Все-таки кругом люди… Но именно здесь (возможно, это было подстроено следствием) я через одного арестованного узнал, что Юлию Николаевну (жену А. Н. Туполева) арестовали. А где Ляля и Лёша?.. Нет, меня не били, только подолгу держали на стойке, а ведь мне тяжело, я грузный. Стоишь, а следователь бубнит своё: «Пиши, блядь, кому ты продал чертежи!? Сколько тебе заплатили? Пиши, не стесняйся, твои дружки Архангельский, Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись и продали тебя. Один ты упорствуешь, колись, самому легче будет».
Знаешь, такой тупой, ограниченный маньяк, долдонит своё, а я стою, ноги болят, глаза закрываются, спать хочется, стою и думаю: кажется, всю жизнь только и делал, что строил для них самолеты, нет, не для них, для своей страны. Конечно, были просчеты, не все удавалось, но ведь не со зла. Знаешь, я очень палки люблю строгать ножом. Строгаешь, строгаешь, иной раз такую мерзопакость выстругаешь – оторопь возьмет, плюнешь и выбросишь. Так ведь это палка, а самолет-то посложнее. А потом ты-то не знаешь, дадут задание, а потом давай уточнять. Баранов– одно, Рухимович– другое, Алкснис – своё, Ворошилов – своё, Орджоникидзе – опять что-то новое и, наконец, доложат, – тут он поднял глаза и палец к потолку, – а оттуда ещё что-либо совершенно неожиданное. И вот, когда посмотришь на вывезенную на поле готовую машину, видишь, что достругали её до ручки, остается только выкинуть. Конечно, просчёты были, – он вдруг оживился, – а ты думаешь, у Митчела, Фоккера и Мессершмита их не было? – Тут взгляд его потух. – Ну да ладно, стоишь и думаешь: «Прости им, бо не ведают, что творят». Нет, нельзя этого простить, нельзя, – убежденно сказал он. – И все-таки я верю, что все это станет гласным и даже на моей жизни. А ты веришь?
– Хотел бы, Андрей Николаевич, но не верится.
– А ты верь, без этого нельзя, не вытянешь, наложишь на себя руки, – закончил он, встал, грустно улыбнулся, хлопнул зэка по лбу, и пошел мелкими шагами, загребая правым плечом вперед.
Было до слез жалко глядеть на удалявшуюся фигуру старика-конструктора, самолеты которого были основой военно-воздушных сил страны все предвоенные годы, старика, превращенного негодяями из НКВД в преступника, потерявшего все – семью, веру, друзей, – все.
Боль, разочарование, злобу и гнев будили произвол, бесправие, надругательства над всем святым, прикрываемые ханжескими «человек – это звучит гордо», «человек проходит как хозяин», «самое ценное для нас это люди», «все для человека, все во имя человека» и прочими фарисейскими воплями маньяка и шизофреника, добровольно обрекшего себя на заточение в Кремле.
Но жизнь есть жизнь, и работы в ЦКБ-29 идут своим чередом. Мы вкалываем по 103-5, как и обычно. Постепенно все утряслось, и чертежи уходят в производство. График их сдачи постепенно краснеет (красным К. П. Боровский, наш плановик, закрашивает выполненные работы). Утрясся даже наиболее сложный вопрос с прицелом штурмана. На его новом рабочем месте в передней кабине, где он посажен как бы на втором этаже, длины оптической колонки не хватало. Несмотря на все старания «руководства», НКАП, куда входил завод, делавший прицелы, категорически отказался его удлинить. Помог С. И. Буяновер, главный конструктор завода.
Вызванный к нам и повстречавшийся с арестованными Туполевым и Надашкевичем, которых он глубоко уважал, С. И. неимоверно расстроился и поклялся: «А. Н., А. В., если бы я знал! Для вас я сделаю это мгновенно!» И сделал.
Закончилось формирование четвертого бюро Д. Л. Томашевича, и он приступил к проектированию фронтового истребителя, проект 101.
Далеко продвинулся В. М. Мясищев. Проект их машины был утверждён, состоялась макетная комиссия, и постройка 102-ой шла полным ходом. Все шло удачно, никаких туч на горизонте зэков не было, треволнения, вызванные освобождением петляковцев, улеглись и ничто не омрачало нашу размеренную, как в монастыре, жизнь. В сборочном цеху вытащили из стапелей новую морду 103-5 и мотогондолы, состыковали машину, и началась её начинка. Эстетически она по сравнению с 103-й была менее приятной. Агрессивное начало в первой, уступило место менее выразительным формам. Мы даже иронизировали: «Заимствование у немцев, агрессоров, признанных всем миром, деагрессировало 103-5».
Как-то к вечеру обнаружилось, что ряды наши поредели, в неизвестном направлении увезли Круткова, Румера и Сцилларда. Пошла молва, что в лагерь, за нарушение нравственности. Серьезные зэки были возмущены: «Побойтесь Бога, Юрию Алексеевичу скоро 70 лет, Осип Борисович убежденный женоненавистник, а Карлуша только и говорит о жене и детях».
Потом произошел скандал между зэком И. Е. Свет и начальником тюрьмы из-за какой-то вздорной чепухи и «батюшку Света», как мы его звали, отправили в карцер Бутырской тюрьмы на 10 дней.
Вероятно, было много и других событий, но они забылись. Арестантская память всего болезненнее реагировала на всякого рода перемещения заключенных.
Наконец, закончили и 103-5, опять гонка двигателей во дворе, опять ночью закутали её брезентами и увезли на Чкаловскую. Весной, когда клейкие листочки повылезали из почек, щебетали птицы, а летное поле покрылось изумрудной зеленью, ушла в первый полет и она. Вернувшись в ЦКБ, мы говорили, что вылет второго «вредительского самолёта» менее волнителен, чем первого. Надашкевич сардонически изрек: «Подождите сэры, когда вам будет по шестьдесят и вы выпустите в полет свой двадцатый вредительский самолет, будете вовсе спокойными». Нюхтиков и Акопян похвалили машину, хотя скорость её была на 30-40 км меньше. Начались будни летных испытаний. Был уже 10-й или 12-й полет, когда вечером по ЦКБ разносится слух: катастрофа со 103-5. Опять смятение и пессимизм, наряду с желанием разобраться в чем дело; лезут мрачные мысли – опять следствие, опять начнут таскать. Наутро в Чкаловской выясняются подробности. Нюхтиков выпрыгнул с парашютом, Акопян погиб. По словам Михаила Александровича, загорелся мотор, несмотря на принятые меры, пожар разрастался, и он принял решение покинуть самолет. Акопян, видимо, зацепился парашютными лямками и погиб. Машина упала в Ногинских лесах и сгорела…
Теперь уныние в рядах КБ-103, призрачная свобода опять растаяла, тучи сгущаются, по нашему мнению, уже даже дети понимают, что война не за горами, но даже отъявленные пессимисты не подозревали, что за кунштюк выкинет с нами судьба.
В Чкаловскую отвезли дублер 100. Для её испытания назначен экипаж: летчик Хрипков, штурман Перевалов. В одном из полетов в кабине возник пожар, было это на взлете, и Хрипков вынужденно садился сразу же за забором аэродрома, на поле, где на несчастье гулял детский сад. Погибло несколько детей. Экипаж и машина побиты. Раненых Хрипкова и Перевалова арестовали и увезли в больницу. Началось следствие. Вл. Мих. и его коллеги ходят мрачные до предела, вольняги рассказывают, – подозревают злую волю. Зэки отстранены. В ЦКБ возят разного рода экспертов, профессоров из МВТУ и Энергетического института.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28