Облегчения это не принесло, и без того было ясно, что армия отступает. Описания отдельных героических подвигов солдат и офицеров радости не приносили, слишком мрачен был общий фон. Мы понимали, что печатать их нужно, но понимали, почему нас так легко бьют и почему область за областью мы отдаем. Поползли слухи об эвакуации, к середине июля она стала очевидной. Теперь, наряду с работой над чертежами, зэки после шести вечера переоблачались в прозодежду, упаковывали все в ящики и сносили их в сборочный цех. Охрана и конвоирование превратились в чистую оперетку. Вот четверо зэков несут тяжелый ящик, за ними шествует здоровый попка. Навстречу другая, освободившаяся от своего ящика, четверка со своим попкой. Один из несущих явно слабеет, тогда из встречной партии кто-то становится на подмогу. В одну сторону идут трое, в другую – пятеро, и ничего. Как тут не вспомнить, что производство 100, 102, и 103 несколько месяцев тормозилось только потому, что тягач «расписывался за арестованного» и «не мог уследить за двумя».
В ночь с 21 на 22 июля на Москву был совершен первый налет. Мы мирно спали в своих опочивальнях, когда завыли сирены и встревоженные попки, ворвавшись к нам, завопили: «Тревога, одевайтесь, в бомбоубежище!» Поднялось неописуемое столпотворение: полуодетые, с бессмысленно схваченными ненужными вещами, зэки ринулись по лестнице во двор. Топот ног, крики попок, потерявших своих подопечных, египетская тьма, растерянность. Кое-как собрались в своей могиле-убежище, потолок которого не то что бомба, ведро с водой пробьет.
Минут через пятнадцать после того, как все собрались, пришел АНТ полуодетый и босой на одну ногу: «Не нашел одного башмака, какая-то сволочь в панике схватила». Он был крайне раздражен бессмысленностью запихивания нас в погреб и унизительностью своего внешнего вида. Попка, который привел его, являл собой квинтэссенцию страха, видимо, на лестнице и во дворе ему здорово досталось от арестанта. Надо сказать, что охранники, а впрочем и «руководство» ЦКБ, побаивались его здорово. Наверное, это объяснялось разницей в интеллектах: с одной стороны незаурядный талант, с другой – ничтожество. Играло роль и третирование. Когда, облазив в сборочном цеху весь самолет и не найдя своего тягача, он к удовольствию всех рабочих и вольных конструкторов зычным голосом кричал: «Эй, который тут мой, давай сюда побыстрее, я пошел в ОКБ, иди за мной и не теряйся, мне тебя искать несподручно», – это производило впечатление.
В конце июля Андрей Николаевич исчез. В последний раз его видели после обеда в кабинете Кутепова. К ужину он не пришел, ночью его койка оставалась свободной. Опять волнение и разговоры. К чести своих коллег нужно сказать, что причин для волнений было за последние месяцы больше, чем достаточно. В 10 часов следующего дня единственный «вольный зэк», как мы окрестили Н. И. Базенкова, освобожденного с группой Петлякова, сказал, что А. Н. Туполева освободили, что он дома с семьей и что, видимо, пару дней он на заводе не будет. Сложные чувства обуревали зэков. Все они были безумно рады, что старика освободили, и у всех у них возник вопрос: это хорошо, а что будет с нами?
Обстановка в нашем подразделении ЦКБ-29 характеризовалась к моменту освобождения А. Н. Туполева так: испытания 103-й были закончены, всем было ясно, что это выдающийся самолет, однако все понимали, что моторов для него нет. 103-5 разбился, но опять-таки моторов для него нет. 103-В: чертежи мы закончили, детали готовы, самолет собирают, готов он будет через месяц-два. Исходя из этого, все основания рассматривать нас, как мавра, который, сделав своё дело, может уйти… Весь вопрос – куда идти мавру?
Чертежи самолета готовы, через некоторое время его соберут, затем военные летчики его испытают, а энский серийный завод будет строить. Наблюдение над серией будут осуществлять «свободные» Туполев и Базенков вкупе с вольными конструкторами.
Следовательно: «Финита ля комедиа, нох айн маль», как говорил один из зэков. Подобная схема была слишком глупа, если учесть, что нам о том, что происходит вокруг, никто не говорил ни слова. Все ждали старика – казалось, только он единственный может все расставить по местам, но его нет. За все время нашей жизни в шараге это были самые трудные дни.
В обед команда – всем зэкам собраться по спальням. Молча сидят 50 человек на койках, головы опущены, глаза потухли. Безразличные, готовые ко всему. Входят Балашов, Крючков, три офицера НКВД – никто не обращает на них внимания. Балашов информирует: «Граждане, сегодня ночью ЦКБ эвакуируется. На наше КБ выделено три вагона. Разбейтесь на группы человек по 18-20. Соберите личные вещи и к 23 часам будьте готовы. Постели и питание будут обеспечены».
Робкий вопрос – куда? – остался без ответа. На другой, мучивший всех, – а семьи? – последовало: необходимые указания будут даны. С тупым безразличием все разошлись укладываться. Молчаливые, согбенные фигуры зэков пихают внезапно ставший абсолютно ненужным скарб в мешки. Наверное, так же собирается человек, которому объявили вышку.
В 22.30 за нами заходят попки, мы бросаем прощальный взгляд на свою спальню, где все-таки прошло два года жизни, и с мешочками и чемоданами трогаемся по парадной мраморной лестнице в новый этап своей жизни. Чем-то он кончится?
Не весело, но все-таки любопытно присутствовать при эвакуации на восток эшелонов с основной ценностью страны, мозгом её технической мысли! Темно, нигде ни огонька, у ворот автобусы, суетится охрана. Нас выстраивают, считают по головам, при свете фонарика проверяют по спискам, опять проверяют головы, и мы трогаемся. Открываются ворота, и здание ЦКБ растворяется во мраке. Вернемся ли мы к тебе, в качестве кого, свободными или зэками, будет ли это наш город, или в нем будут оккупанты?
Товарная станция Казанской дороги, эшелон, теплушки с зарешеченными окнами, солдаты войск НКВД с винтовками – куда: в Магадан, на Колыму, в Востсиблаг или другой ЛАГ, в качестве кого – строителей грозных машин или падла?
По ночному небу шарят лучи прожекторов, охрана говорит вполголоса, мрачная торжественность словно перед началом службы в гигантском храме вроде Исаакия или Христа Спасителя. Стоим гуськом у вагона. Подходит конвой, дверь с лязгом распахивают, и трое попок, пересчитывая по головам, сверяя со списком, впускают нас в вагон. Вновь лязгает дверь, слышен грохот замочной скобы и «сезам» закрылся. Тишина, никто ни слова.
Покатав нас туда-сюда – эшелон часа в три ночи трогается. Колеса постукивают на стыках, дорога «в никуда» началась.
Светает, мы сидим на тех местах, куда опустились при погрузке – бледные тени «крупнейших специалистов». В сумрачном свете раннего утра сквозь решетку один из зэков прочел название станции «Куровская».
– Куда же мы едем? – спрашивает он.
– На восток, джентльмены, на восток, – отвечает наш штурман Г. С. Френкель.
Часов в 10 поезд останавливается, открывают дверь и подают ведро воды для умывания, чайник с чаем и ящик, в котором 18 паек черного хлеба и 36 кусков сахара. Двое под конвоем несут и выливают парашу. Все! Дверь закрыта, информации не получено.
В лючке, с верхних нар, видно – рядом эшелон с детьми. Потом мы узнали: из Мурманска, прямо из-под бомб, несчастных собрали в вагоны и – на восток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28