Горький Максим
Последний день
А.М.Горький
Последний день
Антон Матвеевич Паморхов всю ночь не спал, чувствуя себя как-то особенно, по-новому плохо, - замирало сердце, от этого большое, дряблое тело, холодея, разваливалось, расплывалось по широкой постели, и хотя давняя ноющая боль в ногах исчезала в эти минуты, но утрата привычного ощущения тоже была неприятна.
Темнота в спальной жутко шевелилась, как туман над болотом, создавала неясные, пухлые фигуры, и Паморхов напряжённо слушал, как червь точит дерево зеркального шкафа, всё ждал, что кто-то позовёт его тихонько:
"Антон..."
Особенно тревожно ожила темнота на рассвете, когда спряталась по углам, открывая понемногу зеркало в двери шкафа, и в зеркале постепенно росло, выяснялось отражение чего-то огромного, - оно ворочалось, взбухая и опадая, дышало со свистом и приглушённо стонало.
Паморхов не скоро понял, что это - он, его тело; а когда понял, то почувствовал себя в небывалом раздвоении с самим собою, как будто он - одно существо, а его тело - другое, неприязненно отделившееся от него, всосавшее из темноты множество тягостных и тревожных ощущений, оно живёт ими, а всё настоящее Паморхова - его весёлые мысли, игривые желания - всё вытеснено из него.
Рядом с ним крепко спала Капитолина, лёжа, как всегда, вниз лицом, крепко окутав голову одеялом и не дыша, точно мёртвая.
На рассвете Паморхову показалось, что в кресле у шкафа сидит рыжий змей-удав, - сидит, изогнувшись вопросительным знаком, неподвижно нацелив в лицо Паморхову большой, тусклый глаз цвета меди.
В этом тягостном раздвоении Паморхов лежал почти до полудня, закрыв глаза, стараясь не двигаться, чтобы окончательно не разорвать себя надвое.
Поздно утром он задремал и не слышал, как ушла женщина; его разбудил дождь, настойчиво стучавший в ставни спальной.
Встал он с тем же ощущением разлада, раздвоения, умылся, надел серый халат с бархатным малиновым воротником и такими же обшлагами, долго удивлённым взглядом выпученных глаз рассматривал в зеркало небритое, сизое, плюшевое лицо, смотрел, ни о чём не думая, и всё взбивал рукой густую шапку сивых, вихрастых волос.
- Бодрись, Антон! - неожиданно для себя сказал он и жалобно усмехнулся.
Потом, неохотно выпив чашку кофе в столовой, он прошёл в пустоватый, холодный зал, тяжело передвигая непослушные ноги в меховых туфлях, засунув большие пальцы за шнур-пояс. Идя, он запел, сипло и фальшиво:
В час, когда но-о...
Пел и думал:
"Не надо ничего показывать ей... Написать сестре..." Остановился, задохнувшись, - лёгкие точно водой были налиты. Он кашлял, встряхивая тяжёлой головой, лицо посинело, цвет шеи стал одинаков с воротником халата, глаза выкатились из орбит стеклянными шариками, толстая нижняя губа отвисла, обнажив расшатанные кабаньи зубы. Но, прокашлявшись и отдохнув, он снова запел:
Тихо ля-я...
Остановился и сказал, заглядывая в дверь сумрачной гостиной:
- Три ноты осталось, слышишь?
Негромко и точно сквозь сон Капитолина ответила:
- Слышу.
Тихо. Паморхов, стоя среди зала, озирается, сморщив лицо. Вдоль стен чинно стоят стулья с выгнутыми ножками и спинками в форме лир, в простенках - два зеркала, в тускло-золотых рамах, точно болевшие оспой; на одном подзеркальнике бронзовые неуклюжие часы под стеклянным колпаком, их синий маятник неподвижен; на другом - фарфоровая дама жалобно показывает уродливо маленькую ножку. Налево у стены оскалилось пианино, в углу безобразно развесил тёмные листья и серые воздушные корни огромный, до потолка филодендрон.
- Н-да, - сказал Паморхов, повернувшись спиною к зеркалу и глядя в чёрную дыру камина. - Вещи...
В час, когда-а...
На камине лоснится, точно маслом смазанное, киштымское чугунное литьё: бедуины верхом на тонконогих лошадях размахивают длинными ружьями. Чёрные квадратики фотографий и гравюр на стене - точно окна, прорубленные во тьму. По обеим сторонам камина стоят фикусы, нищенски бедные листьями.
- Р-ра, - рычит Паморхов, снова передвигаясь к окнам, - рамы зимние пор-ра вставлять...
Небо туго обтянуто сердитой, одноцветно сизой тучей, земля - полиняла, зелены и ярки только сосны, чисто вымытые осенними дождями, да - чуждо всему - качаются красные гроздья рябины на голых ветвях. Кроны сосен и ветви рябин высунулись в небо из-за бурой, похожей на крышку гроба, крыши земского барака для заразных детей.
Дом Паморхова на угорье, из окон виден почти весь город Дрёмов тёмные домики сползают к реке Пьяной, сталкивая под гору две церкви, когда-то белые, теперь облупленные и точно избитые. Реки не видно за крышами, видны луга и поля за рекою; скучно чередуются чёрные и рыжие полосы пашен, торчат деревья, точно нарисованные неумелой рукой ребёнка. Галки и вороны чёрными шарами повисли на чёрных ветвях.
По сырым пашням мнутся коровы, ходят маленькие, игрушечные лошади, а людей - нет, только по тёмной ленте дороги маячит кто-то одинокий. Идёт он быстро и, словно измеряя землю, машет палкой, закидывая её вперёд.
- Что ж? - обиженно бормочет Паморхов, мигая и хмурясь. - Все умрут...
Вся земля как будто напитана обидой, тоскует, готовая каждую минуту завыть, застонать, облиться слезами, как женщина. Этот одинокий человек на дороге тоже убегает от обиды, сказав кому-то:
- Ну, бог с тобой, коли я плох - я уйду...
Паморхов, мигая, следил за ним и соображал: этим ходом часа через полтора он придёт в Тычки, часам к восьми - в Храпово, а к полуночи - на станцию Лисий Гон. Если в четыре часа утра сесть в товаро-пассажирский и ехать налево - завтра будешь в Арзамасе, а там, через Нижний, в Москву... Но если и направо ехать, тоже можно попасть в Москву.
- Дурак! - громко сказал Паморхов вслед человеку и, отхаркнув, спросил:
- Капочка, сколько времени?
- Два, без... семи. Вы, кажется, на пол плюнули?
- В цветок. Скажи, чтобы затопили камин. Ты что читаешь?
- Тушар-Ляфос, "Летопись круглого окна".
- Не знаю...
Он стоит в двери гостиной, держась за косяк, и смотрит: комната, обитая серовато-голубым сукном, тесно заставлена мягкой, пузатой мебелью с высокими, вспухшими сиденьями. Под окном на изогнутой кушетке лежит Капитолина Викентьевна - она тоже в стиле этой пухлой мебели. Из-под её голубого капота высунулись короткие, круглые ноги в туфлях красного бархата с золотым шитьём; она поставила толстую книгу на грудь себе и, неудобно согнув шею, бегает светло-голубыми глазами по страницам мелкой печати в два столбца. Руки по локоть голые, тоже коротки и круглы, а головка маленькая, хотя белокурые волнистые волосы буйно встрёпаны. Лицо у неё розовое и крепкое, точно яблоко анис. Одуряюще пахнет духами и теплом женского тела. Паморхов сопит, крутя багровым носом, идёт к женщине, садится в ногах её и говорит, вздыхая:
- Самый интересный писатель всё-таки Александр Дюма...
- Не щекотите. Их - двое.
- Александр, я разумею...
- Оба Александры. Ах, не трогайте...
- Ну, чёрт с ними! Какая ты капризная сегодня...
Женщина, подобрав ноги, прикрыла их капотом - капот распахнулся на груди. Паморхов угрюмо говорит:
- Придёт доктор, а ты в одной рубашке...
- Успею одеться...
- Он, вероятно, скоро.
Женщина, отложив книгу на кривоногий столик, говорит, обиженно и в нос, звуками кларнета:
- То вы говорите, что кутаюсь, то почему не одета? Вам нравится, то есть, Помпадур?
1 2 3 4