Если я, обещавший прийти, ещё раз не прийду, для него это будет - конец! Я это чувствую, я с холодным ужасом осознаю. Тихо, спокойно. Нужно как-то протрезветь, а потом в метро, и через полчаса домой. А что для этого нужно? Не совать же голову в сугроб, где собачьего говна больше, чем снега? Вот и сейчас над одним присел огромный пудель, исполняя странную фигуру, которую в акробатике, кажется, называют "уголком на коне". Бутылку холодных "Ессентуков" № 17 - вот, что надо, чтобы погасить костер, а то чувствую, как весь спекаюсь изнутри. Я иду на вывеску продуктового павильончика, одиноко горящую среди закрытых палаток у метро.
Красивая женщина за прилавком мне улыбается. Сам я приветлив. Бутылку "Ессентуков - № 17", - процеживаю. Залезаю в карман - а там ни копейки, только проездной на метро; шарю в других, во внутренних - ничего нет. "Кого-то вы мне напоминаете", - слышу вдруг продавщицу, в её голосе появляется нежнейший грудной колокольчик, и голова моя почему-то сразу проясняется, я вообще начинаю вести себя, как другой знак зодиака. Я роскошно улыбаюсь и говорю: "Ты видела меня, наверное, в кино". "Ну, конечно же, - она всплеснула руками, - да, да, да, в кино". "Ты смотрела "Ночи Кабирии"?
Пока она восхищается, я успеваю положить в рот мятную конфету из вазочки у кассы, чтоб от меня не так разило. "А как ваша фамилия?" Я замечаю, что продавщица тоже немного навеселе: вышла из-за прилавка, встала подбоченясь, заглядывает в глаза. Я поднимаю бровь, ослепительно улыбаюсь по-николсоновски, и называю какую-то громкую фамилию. "А что это вы одна в такую холодную ночь?" - спрашиваю затем. "У напарницы день рождения, да и какой толк от того, что мы здесь вдвоем торчим?" - "И не скучно?" - "Пока нет. Уйдете, будет скучно". Я притягиваю её к себе, обнимаю. Она не сопротивляется, точно вспомнив какую-то древнюю договоренность между мужчиной и женщиной, затем, очнувшись, восклицает: "О Боже, давай хотя бы свет выключим". Задирает юбку в темноте, что-то снимает, и ложится животом на прилавок... Мы в космосе: темно; зеленой звездочкой горит какая-то цифра на микроволновке, красная на табло кассы. Это космос в космосе: в стеклянном павильоне - свой, маленький, и находится он посреди широкой улицы, на которой нет прохожих; справа от нас машины, проезжая, слепят фарами - мечутся тени бутылок на жалюзи, а слева опять машины, но только в виде роя клюквенок, убегающих по шоссе. Время идет. Мне дурно, я в каком-то странном состоянии полубреда, не чувствую ни удовольствия, ни возбуждения. Винные пары опять овладели мной, и я воспринимаю уже все, как кошмар наяву. И что только не приходит на ум. Больше всего меня мучит, просто душит какой-то сюжет в стиле французского кино пятидесятых, когда снимали безобиднейший, не провонявший порнухой, фильм "Мадемуазель Стриптиз", где всерьез сюсюкают о любви, показывают ножки, однако, в чулках и громоздких туфлях-кораблях; оно (французское кино) удушает меня своей девственностью, нарочитой наивностью жестов, полуприкрытостью, тоже нарочитой и тупой классической фабулой, в которой литературная изысканность пока ещё доминирует над киноэротикой. И "Мадемуазель Стриптиз" и "Полдневная красавица", пока ещё литература, а не кино, экранизация, как и мое положение. И в мою задачу входит убрать литературщину, сделать французское кино проще, развить его: больше индивидуальных особенностей, нюансов, секса! Я, вцепившийся сейчас в воющий женский зад, чувствую себя экранизацией, затем историей французского кино, более того - его развитием, наконец. И только когда я почувствовал себя гением французского кинематографа, которому недолго осталось жить, отчего вся нация ещё более перед ним благоговеет, - наступило облегчение, казавшееся недостижимым благом в таком пьяном состоянии... Боже, как я хочу пить! Воды!
Я делаю вид, что мне плохо с сердцем, сажусь, отваливаюсь на какое-то пластмассовое кресло: "Дай минералку... похолоднее", - хрип из пересохшего горла.
Она приносит и сует мне в руку какую-то бутылку. "Оставь свой телефон", - шепчет. "Конечно", - и я вру что-то. Она записывает, приоткрыв дверцу холодильника, чтоб было светлей. А я никак не могу открыть бутылку минералки, да и какая-то странная у неё форма... "Ой, - вдруг вскрикивает она, - забыла, как ты сказал последние цифры?" Я не ожидавший такого вопроса, напрягаюсь, чтобы вспомнить выдуманный телефон. "Двадцать два, двадцать три", - говорю наобум. "Как же так? - слышу удивленный голос. - Ты же сказал поначалу "семьдесят пять", а не "двадцать два", а потом я забыла". "Да? Так это я перепутал с рабочим, - нахожусь я. - Хорошо, что переспросила". Однако руки женщины перестают записывать, медленно закрывается дверца холодильника. Опять ничего не видно, но даже через черноту и через пьяный угар, я вдруг ощущаю, как с её стороны весь воздух начинает пропитываться стыдом и ужасом. "Извини, - выдавливаю я из себя, нахожу задвижку, толка. стеклянную дверь, и вываливаюсь на улицу, где тут же облегчаю желудок. Вот с этого и надо было начинать.
Я осознаю себя на улице. Жадно глотаю морозный воздух с выхлопными газами, и не могу понять, откуда в моих руках взялась бутылка коньяка. Как же хочется пить, хоть снег ешь. Мимо проезжает патрульная милицейская машина - я прячусь за палатку. В метро идти нельзя: меня тут же раскусят: в такое время менты только этим и занимаются. Придется ловить такси или частника. Денег у меня нет, но, может за бутылку коньяка очаковского разлива кто-нибудь и согласится.
Я не теряю надежду. Вот движется какая-то развалюха - встану у неё на пути, разлапившись, как медведь рекламный: глядите, вот бутылка очаковского коньяка! Главное смотреть по сторонам, чтобы не пропустить патрульной машины. Развалюха, приседающая на одно колесо, останавливается. Я открываю дверь, прошу, чтобы довезли до места за бутылку коньяка. В салоне тепло, правда, пахнет куревом и потом. "Садись, - говорит водитель, - только смотри, до места не довезу. До ближайшего района могу". Наконец я в салоне, машина едет, меня сносит влево, я еле удерживаюсь. "Сколько время?" спрашиваю. "Без пятнадцати двенадцать", - отвечает водитель. Боже! Я чувствую как набирают удары сердце маленького человека; оно бьется учащенно, напряженно; сейчас начнут сдавать нервы, сейчас пронесутся в голове под седыми косичками ключевые кошмарные образы. Ведь я сказал ей ждать в одиннадцать... Лишние сорок пять минут!.. Только бы добраться я их отмолю, я их отработаю, залечу, как собака залижу - это ещё не так много! "Гони, пожалуйста быстрее!" Несколько томительных минут. Тошнотворный дым дешевых сигарет; я, скорчившись, как раненый в живот сижу на заднем сидении. И странно: на меня нападает сон. Сон, который не видишь, а чувствуешь, как гибнешь изнутри, который не лучше яви... "Выходи, - говорит кто-то, расталкивая меня, - быстрее вываливайся, дальше не повезу".
Я стою, опираясь о мачту городского освещения, в руках у меня все та же бутылка коньяка. "Ну и повезло же мне", - думаю. Отдираю крышечку зубами - не получается, тогда о стальной обруч на мачте - и делаю большой глоток. И вдруг внутри меня кто-то начинает кричать "Ты что?.. Ты что наделал? А как же?.. А как же?.." Но я не успеваю его дослушать: валюсь, как подкошенный. Но через какое-то время прихожу в себя от воя троллейбуса - он останавливается рядом со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Красивая женщина за прилавком мне улыбается. Сам я приветлив. Бутылку "Ессентуков - № 17", - процеживаю. Залезаю в карман - а там ни копейки, только проездной на метро; шарю в других, во внутренних - ничего нет. "Кого-то вы мне напоминаете", - слышу вдруг продавщицу, в её голосе появляется нежнейший грудной колокольчик, и голова моя почему-то сразу проясняется, я вообще начинаю вести себя, как другой знак зодиака. Я роскошно улыбаюсь и говорю: "Ты видела меня, наверное, в кино". "Ну, конечно же, - она всплеснула руками, - да, да, да, в кино". "Ты смотрела "Ночи Кабирии"?
Пока она восхищается, я успеваю положить в рот мятную конфету из вазочки у кассы, чтоб от меня не так разило. "А как ваша фамилия?" Я замечаю, что продавщица тоже немного навеселе: вышла из-за прилавка, встала подбоченясь, заглядывает в глаза. Я поднимаю бровь, ослепительно улыбаюсь по-николсоновски, и называю какую-то громкую фамилию. "А что это вы одна в такую холодную ночь?" - спрашиваю затем. "У напарницы день рождения, да и какой толк от того, что мы здесь вдвоем торчим?" - "И не скучно?" - "Пока нет. Уйдете, будет скучно". Я притягиваю её к себе, обнимаю. Она не сопротивляется, точно вспомнив какую-то древнюю договоренность между мужчиной и женщиной, затем, очнувшись, восклицает: "О Боже, давай хотя бы свет выключим". Задирает юбку в темноте, что-то снимает, и ложится животом на прилавок... Мы в космосе: темно; зеленой звездочкой горит какая-то цифра на микроволновке, красная на табло кассы. Это космос в космосе: в стеклянном павильоне - свой, маленький, и находится он посреди широкой улицы, на которой нет прохожих; справа от нас машины, проезжая, слепят фарами - мечутся тени бутылок на жалюзи, а слева опять машины, но только в виде роя клюквенок, убегающих по шоссе. Время идет. Мне дурно, я в каком-то странном состоянии полубреда, не чувствую ни удовольствия, ни возбуждения. Винные пары опять овладели мной, и я воспринимаю уже все, как кошмар наяву. И что только не приходит на ум. Больше всего меня мучит, просто душит какой-то сюжет в стиле французского кино пятидесятых, когда снимали безобиднейший, не провонявший порнухой, фильм "Мадемуазель Стриптиз", где всерьез сюсюкают о любви, показывают ножки, однако, в чулках и громоздких туфлях-кораблях; оно (французское кино) удушает меня своей девственностью, нарочитой наивностью жестов, полуприкрытостью, тоже нарочитой и тупой классической фабулой, в которой литературная изысканность пока ещё доминирует над киноэротикой. И "Мадемуазель Стриптиз" и "Полдневная красавица", пока ещё литература, а не кино, экранизация, как и мое положение. И в мою задачу входит убрать литературщину, сделать французское кино проще, развить его: больше индивидуальных особенностей, нюансов, секса! Я, вцепившийся сейчас в воющий женский зад, чувствую себя экранизацией, затем историей французского кино, более того - его развитием, наконец. И только когда я почувствовал себя гением французского кинематографа, которому недолго осталось жить, отчего вся нация ещё более перед ним благоговеет, - наступило облегчение, казавшееся недостижимым благом в таком пьяном состоянии... Боже, как я хочу пить! Воды!
Я делаю вид, что мне плохо с сердцем, сажусь, отваливаюсь на какое-то пластмассовое кресло: "Дай минералку... похолоднее", - хрип из пересохшего горла.
Она приносит и сует мне в руку какую-то бутылку. "Оставь свой телефон", - шепчет. "Конечно", - и я вру что-то. Она записывает, приоткрыв дверцу холодильника, чтоб было светлей. А я никак не могу открыть бутылку минералки, да и какая-то странная у неё форма... "Ой, - вдруг вскрикивает она, - забыла, как ты сказал последние цифры?" Я не ожидавший такого вопроса, напрягаюсь, чтобы вспомнить выдуманный телефон. "Двадцать два, двадцать три", - говорю наобум. "Как же так? - слышу удивленный голос. - Ты же сказал поначалу "семьдесят пять", а не "двадцать два", а потом я забыла". "Да? Так это я перепутал с рабочим, - нахожусь я. - Хорошо, что переспросила". Однако руки женщины перестают записывать, медленно закрывается дверца холодильника. Опять ничего не видно, но даже через черноту и через пьяный угар, я вдруг ощущаю, как с её стороны весь воздух начинает пропитываться стыдом и ужасом. "Извини, - выдавливаю я из себя, нахожу задвижку, толка. стеклянную дверь, и вываливаюсь на улицу, где тут же облегчаю желудок. Вот с этого и надо было начинать.
Я осознаю себя на улице. Жадно глотаю морозный воздух с выхлопными газами, и не могу понять, откуда в моих руках взялась бутылка коньяка. Как же хочется пить, хоть снег ешь. Мимо проезжает патрульная милицейская машина - я прячусь за палатку. В метро идти нельзя: меня тут же раскусят: в такое время менты только этим и занимаются. Придется ловить такси или частника. Денег у меня нет, но, может за бутылку коньяка очаковского разлива кто-нибудь и согласится.
Я не теряю надежду. Вот движется какая-то развалюха - встану у неё на пути, разлапившись, как медведь рекламный: глядите, вот бутылка очаковского коньяка! Главное смотреть по сторонам, чтобы не пропустить патрульной машины. Развалюха, приседающая на одно колесо, останавливается. Я открываю дверь, прошу, чтобы довезли до места за бутылку коньяка. В салоне тепло, правда, пахнет куревом и потом. "Садись, - говорит водитель, - только смотри, до места не довезу. До ближайшего района могу". Наконец я в салоне, машина едет, меня сносит влево, я еле удерживаюсь. "Сколько время?" спрашиваю. "Без пятнадцати двенадцать", - отвечает водитель. Боже! Я чувствую как набирают удары сердце маленького человека; оно бьется учащенно, напряженно; сейчас начнут сдавать нервы, сейчас пронесутся в голове под седыми косичками ключевые кошмарные образы. Ведь я сказал ей ждать в одиннадцать... Лишние сорок пять минут!.. Только бы добраться я их отмолю, я их отработаю, залечу, как собака залижу - это ещё не так много! "Гони, пожалуйста быстрее!" Несколько томительных минут. Тошнотворный дым дешевых сигарет; я, скорчившись, как раненый в живот сижу на заднем сидении. И странно: на меня нападает сон. Сон, который не видишь, а чувствуешь, как гибнешь изнутри, который не лучше яви... "Выходи, - говорит кто-то, расталкивая меня, - быстрее вываливайся, дальше не повезу".
Я стою, опираясь о мачту городского освещения, в руках у меня все та же бутылка коньяка. "Ну и повезло же мне", - думаю. Отдираю крышечку зубами - не получается, тогда о стальной обруч на мачте - и делаю большой глоток. И вдруг внутри меня кто-то начинает кричать "Ты что?.. Ты что наделал? А как же?.. А как же?.." Но я не успеваю его дослушать: валюсь, как подкошенный. Но через какое-то время прихожу в себя от воя троллейбуса - он останавливается рядом со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10