До вечера оставалось еще несколько часов, и я вспоми-.нал, что связывало меня с доктором Огурцовым.
Валерка Огурец считался пропащим человеком на курсе. Кто-то сказал, что он кончит под забором, и мы не сомневались в этом. На физмате народ подобрался чопорный, а Огурец вел «образ жизни».
— Пусть у меня лишь образ жизни, — говорил он всякий раз, явившись на вторую пару, благоухая дрянным вином. -А у вас и вовсе не жизнь, а тление.
После первого курса Огурец вызвался быть казначеем и часть стройотрядовских денег, выделенных на какие-то спортивно-танцевальные мероприятия, прогулял в ресторане «Кавказский» с пышной секретаршей из главного корпуса. Спортивно-танцевальной суммы не хватило на покрытие скромного «кавказского» счета, а пышную блондинку умыкнули горцы. Так хвастался Огурец на следующий день и просил денег взаймы на поправку. Наши физматовские души роптали, но руки сами по себе шарили по карманам в поисках родительского рубля, и рубли перекочевывали к Огурцу, здоровье его поправлялось, и все повторялось снова. Он стащил бронзовую пепельницу у Гаврильчика, за что Гав-рильчика подвергли семейному осуждению. Он разбил голубой унитаз в мастерской у отца Залманова, профессора живописи, где его физматовский отпрыск устроил прием, после его вытошнило в кадку с фикусом. Он комбинировал с нашими стипендиями — брал взаймы, обещая что-либо достать, не возвращал, снова брал, крутился возле «Европейской», был бит неоднократно в кафе «Север» тамошними законодателями. А наши физматовские души все роптали. Странным образом продержавшись в Университете до третьего курса, Огурец был позорно исключен и пропал. Деканат вздохнул облегченно, а мы с прежней надменностью продолжили ученье, но вот теперь в Риге, и вовсе не под забором, а на лакированной трибуне Огурцов, счастливый ученый, читает замечательный доклад, а я…
Вечером мы встретились.
Домский собор — это Домский собор, и площадь перед ним — Домская. Я ждал Огурцова, сидя на скамеечке возле мертвого осеннего фонтана, на дне которого уже давно не было декоративной фонтанной воды, а лишь остатки дождей и завядшие листья. Он вышел из-за угла все той же странной, какой-то извиняющейся дерганой походкой, крутя головой, на которой криво сидел берет. Площадь казалась сумрачной, а собор походил на огромную каменную руку, согнутую в локте.
Мы зашли в кафе и сели за столик. Я заказал ликер и кофе, думая, с чего же начать разговор. О чем говорить с теоретическим астрономом такого масштаба? Говорить мне с Валеркой Огурцом или с Валерием Никитичем Огурцовым?
Незаметная официантка принесла кофе и рюмочки. Огурцов как-то боязливо, неумело даже покрутил рюмку в руках и сказал:
— У меня сегодня случилась уйма дел, но все равно я размышлял о нашей встрече. Никуда не деться от воспоминаний. Я ведь испугался, когда увидел тебя днем,
Я прикоснулся губами к рюмочке, думая, что бы ответить.
— Мне кажется теперь, — продолжил Валерий Никитич еще более взволнованно, — что человек состоит из множества оболочек. Из множества соединенных в один шар камер. И когда заполняется одна из этих камер, чаще всего совсем не та, что должна… То есть, я хочу сказать, мы не знаем совсем, из каких камер состоим. Бывает, что и не одна, а несколько заполнены и тащат нас в разные стороны, как лебедь, рак и щука, и нужен случай, чтобы… да! нужен счастливый случай, чтобы игла судьбы, назовем ее так, проколола именно ту, которую должна… Прости, я волнуюсь и сумбурно говорю. Глупо теперь извиняться за себя прежнего, потому что сейчас меня-то тащит совсем другая камера…
Кафе еще хранило тепло недавнего августа, и посетительницы, снимая плащи, оказывались в летних платьях, открывающих загар плеч и рук. От светильников разливался розовый полумрак, сгущавшийся по углам. Мелодично позвякивали ложечки.
— Мне очень понравился твой сегодняшний доклад, — сказал я.
— Да-да, — почти шепотом ответил Огурцов.
Взгляд его устремлялся вдаль.
— Хочу, чтобы ты меня выслушал, — попросил он, поднял чашечку и шумно отхлебнул. — Так сказать, игра судьбы… Это совершенно глупая история, но ведь счастливая! — Огурцов засмеялся.
— Мы не виделись столько лет и встретились, честно говоря, в совершенно неожиданном качестве, — сказал я.
За ближним столиком сидела старушка в модной брючной паре, прямо держа спину, как старательная первоклассница за партой, и скармливала песику, сидящему рядом, кусочки торта, цепляя их ложечкой с тарелки. Лохматый песик привередливо отворачивался.
— То, чем я занимался все три года на физмате, стараюсь не вспоминать, но иногда накатывают воспоминания, — начал Валерий Никитич. — Меня до сих пор мучают кошмары тех лет. «Каковы причины?» — спрашиваю я себя и не нахожу ответа. Вообще-то, я был чуть старше вас. В прошлом была армия и несчастная любовь. Любовь… да… Но все равно я не могу объяснить… Когда меня исключили… Это началась не жизнь, и даже не образ жизни. Каждый день приходилось добывать деньги. Не бог весть какие суммы, но это была изматывающая гонка. Хватало лишь на очередное застолье и случайную подделку под любовь. Даже бедный «Санкт-Петербург» кинул на аппарат… В один из вечеров в малознакомой компании я познакомился с Майклом. Белобрысый крепыш оказался американцем, и мы полвечера разговаривали про всякое, пока я не охмелел, как обычно. На следующий день Майкл появился снова, и снова мы выпивали. Знаешь этот плавучий ресторан на Неве!..
Я знал ресторан на Неве. Туда перекочевывал солидный процент от наших стипендий, когда мы позволяли себе несколько освободиться от чопорности.
— Майкл изучал русский язык, практиковался то есть. Интересовался классической русской литературой. Говорил чисто, с чуть заметным акцентом. Он был рубаха парень и пил наравне. Как-то я пожаловался Майклу о своих делах, и он посочувствовал…
Валерий Никитич волновался и говорил сбиваясь, а я с неослабевающим вниманием слушал его, по-прежнему ошеломленный тем огромным расстоянием, которое отделяло Огурцова той поры от нынешнего докторства.
— Мы с Майклом прогуливались по Невскому, перепрыгивая через октябрьские лужи, и когда начался дождь, я взял на последние семь рублей — тогда это так стоило — взял бутылку водки в такси. Пошли ко мне. Я снимал комнату в центре. Ты помнишь! Потом Майкл сказал, что несправедливо, если такой парень, как я, пропадает от безденежья. Он уезжал через три дня, и у него оставалось около пятисот баков. Деньги оказались при нем — ровно пять сотен. Он просил за них тысячу. «С тебя штука», — похвастался Майкл знанием жаргона. Я не стал глупить, но у меня не было своих денег. Последние семь рублей я отдал таксисту. Тогда я достал из дивана тысячу, взятую для каких-то комбинаций у ребят из «Севера». Неделю назад выгорало дельце, но не выгорело, и деньги следовало отдать утром. Тысячу и еще сотню процентами за ссуду. Тогда я ловко разбирался в подобных делишках. Я отдал Майклу тысячу, а он отсчитал мне пять сотен пятидесятидолларовиками. Помню, я порывался еще сбегать на стоянку, но рубли кончились. Майкл ушел, а я заснул на незастеленном диванчике. Утром ужасно болела голова, но доллары были на месте. Я отлежался до полудня и отправился в «Север», где меня уже поджидал Череп. Имелся там некто с такой кличкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37