Многие ребятишки бегают в одних тонких платьицах, в деревянных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из холодных комнат выбегают на мокрые улицы, под дождь, ветер, потом приходят в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до того, что дети на улице выпрашивают у прохожих кусок хлеба! Я бы могла часами рассказывать, сколько горя принесла война, но мне от этого становится еще грустнее. Нам ничего не остается, как спокойно и стойко ждать, пока придет конец несчастьям. И все ждут — евреи, христиане, все народы, весь мир... А многие ждут смерти!
Анна.
Суббота, 30 января 1943 г.
Милая Китти!
Я вне себя от бешенства, но должна сдерживаться! Хочется топать ногами, орать, трясти маму за плечи — не знаю, что бы я ей сделала за эти злые слова, насмешливые взгляды, обвинения, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого лука. Мне хочется крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже отцу: оставьте меня, дайте мне вздохнуть спокойно! Неужели так и засыпать каждый вечер в слезах, на мокрой подушке, с опухшими глазами и тяжелой головой? Не трогайте меня, я хочу уйти от всех, уйти от жизни — это было бы самое лучшее! Но ничего не выходит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие раны они мне наносят.
А их сочувствие, их иронию я совсем не могу выносить! Хочется завыть во весь голос!
Стоит мне открыть рот — им уже кажется, что я наговорила лишнего, стоит замолчать — им смешно, каждый мой ответ — дерзость, в каждой умной мысли — подвох, если я устала — значит, я лентяйка, если съела лишний кусок — эгоистка, я дура, я трусиха, я хитрая — словом, всего не перечесть. Целый день только и слышу, какое я невыносимое существо, и хотя я делаю вид, что мне смешно и вообще наплевать, то на самом деле мне это далеко не безразлично.
Я попросила бы господа бога сделать меня такой, чтобы никого не раздражать. Но из этого ничего не выйдет. Видно, такой я родилась, хотя я чувствую, что я вовсе не такая плохая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать хорошо. Я смеюсь вместе с ними, чтобы не показывать, как глубоко я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она несправедливо на меня нападала: «Мне безразлично, говори, что хочешь, только оставь меня в покое, все равно я неисправима!»
Тогда мне говорят, что я дерзкая, и дня два со мной не разговаривают, а потом вдруг все забывается и прощается. А я так не могу — один день быть с человеком страшно ласковой и милой, а на другой день его ненавидеть! Лучше выбрать «золотую середину», хотя ничего «золотого» я в ней не вижу! Лучше держать свои мысли при себе и ко всем относиться также пренебрежительно, как они относятся ко мне!
Если бы только удалось!
Анна.
Понедельник, 19 июля 1943 г.
Милая Китти!
В воскресенье сильно бомбили Амстердам-Норд. Разрушения, наверно, ужасные. Целые улицы превращены в груды щебня, и понадобится немало дней, чтобы пристроить всех, у кого разбомбило дома. Уже зарегистрировано 200 убитых и множество раненых. Больницы переполнены. Дети бродят по улицам, ищут под обломками отцов и матерей. Меня и сейчас бросает в холод, как только вспомню глухой гул и грохот, которые и нам грозили гибелью.
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ
(«Светлой памяти»)
Авторучка всегда была моим сотоварищем. Я очень ею дорожила, потому что у нее золотое перо, а я, по правде сказать, пишу хорошо только такими перьями. Моя ручка прожила длинную и интересную жизнь, о которой я и собираюсь сейчас рассказать.
Мне было девять лет, когда моя ручка (тщательно упакованная в вату) прибыла к нам в ящичке с надписью «Без цены». Этот прекрасный подарок прислала моя милая бабушка — тогда она еще жила в Ахене. Я болела гриппом, лежала в постели, а на улице завывал февральский ветер. Чудесная ручка в красном кожаном футляре тут же была показана моим подругам и знакомым. Я, Анна Франк, стала гордой обладательницей авторучки!
Когда мне исполнилось десять лет, я получила разрешение брать ручку в школу, и учительница позволила мне пользоваться ею на уроках.
К сожалению, на следующий год мне пришлось оставлять свое сокровище дома, потому что классная наставница нашего шестого класса разрешала писать только школьными ручками.
Когда мне было двенадцать лет и я перешла в еврейскую гимназию, мне подарили новый футляр с отделением для карандаша и с шикарной застежкой на молнии.
Когда мне исполнилось тринадцать, ручка отправилась со мной в убежище и здесь была мне верной помощницей в переписке с тобой и в занятиях. Теперь мне уже четырнадцать, и моя ручка была со мной весь последний год моей жизни...
В пятницу вечером я вышла из своей комнаты в общую и хотела сесть за стол поработать. Но меня безжалостно прогнали, так как папа и Марго занимались латынью. Ручка так и осталась на столе... Анне же пришлось довольствоваться самым краешком стола, и она, тяжело вздыхая, принялась «тереть фасоль», то есть очищать заплесневелые коричневые фасолины.
Без четверти шесть я подмела пол и бросила мусор вместе с кожурой от фасоли прямо в печку. Сразу взмахнуло сильное пламя, и я очень обрадовалась, потому что огонь уже потухал, а тут вдруг снова вспыхнул. Между тем «латинисты» кончили свои дела, и теперь я могла сесть за стол и позаниматься. Но ручки моей нигде не было. Я обыскала все кругом, мне помогала Марго, потом к нам присоединилась мама, потом искали папа с Дусселем, но моя верная подружка исчезла бесследно.
«Возможно, она угодила в печку вместе с фасолью», — предположила Марго.
«Быть не может!» — ответила я. Но мою милую ручку так и не удалось обнаружить, и мы уже к вечеру решили, что она сгорела, тем более что пластмасса так хорошо горит. И верно, наша грустная догадка подтвердилась — на следующее утро папа нашел в зале наконечник. От золотого пера и следа не осталось. «Очевидно, оно расплавилось и смешалось с золой», — решил папа. Но у меня есть одно утешение, хоть и очень слабое: ручка моя была предана кремации, чего я — когда-нибудь в будущем — желаю и себе!
Суббота, 27 ноября, 1943 г.
Милая Китти!
Вчера вечером, когда я уже засыпала, я вдруг явственно увидела Лиз.
Она стояла передо мной — оборванная, изнуренная, щеки ввалились. Ее большие глаза были обращены ко мне с укором, словно она хотела сказать: «Анна, зачем ты меня бросила? Помоги же мне! Выведи меня из этого ада!»
А я ничем не могу ей помочь, я должна сложа руки смотреть, как люди страдают и гибнут, и могу только молить бога, чтобы он уберег ее и дал нам снова свидеться. Почему мне представилась именно Лиз, а не кто-нибудь другой вполне понятно. Я судила о ней неверно, по-детски, я не понимала ее страхов. Она очень любила свою подругу и боялась, что хочу их поссорить. Ей было очень тяжело. Я-то знаю, мне это чувство хорошо знакомо!
Иногда я мельком думала о ней, но тут же из эгоизма уходила в свои радости и горести. Вела я себя ужасно, и теперь она стоит передо мной, бледная, грустная, и смотрит на меня умоляющими глазами... Если бы я могла хоть чем-нибудь ей помочь!
Господи, да как же это — у меня есть все, что угодно, а ее ждет такая страшная участь! Она ни чуть не меньше меня верила в бога и всегда всем хотела добра. Почему же мне суждено жить, а она, быть может, скоро умрет? В чем же разница между нами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9