Хотя, я убежден, и низкими они не были. Никогда. Но кого это интересует?! Придет время, я совершу, что задумал, и тогда даже недоброжелатели поймут, как они смешны в своих домыслах, поймут, что меня нельзя судить их меркой… Словом, доброта нашего типа людей – не слюнявое умиление. Кто с такой последовательностью, с таким аскетическим самоотречением научился сбрасывать с себя всякий ненужный, сковывающий балласт, тому чужда сентиментальность, в том горит благородный огонь, бушуют настоящие страсти…
Возможно, склонность к рефлексии, овладевшая им в последнее время, связана была и с теми пертурбациями в Союзе, о которых я упоминал в самом начале. Там и сям звучала публичная самокритика, с биением кулаками в грудь, с обвинениями в разные адреса. Горо уже не считался авторитетом – ни в архитектуре, ни в чем-либо другом.
Отто, как замкнуто он ни жил, был членом президиума Союза, входил в разные комиссии, временные и постоянные, которые тоже не миновала эта сумятица. Правда, его совсем не интересовали нападки на него лично или на кого-либо другого. Однако совсем не обращать на них внимания, полностью изолироваться от мира он все же не мог. Так что нечего удивляться неожиданным обморокам, тошноте, вдруг находившей на него; в иные дни он не мог куска хлеба проглотить, страдал от хронической бессонницы, а то его охватывала средь бела дня неодолимая сонливость и такая апатия, что телефонную трубку снять он мог лишь нечеловеческим усилием. Врачи прекрасно знали эти симптомы, да что врачи – все их знали. «Возьми отпуск, поезжай в горы». «Брось все дела и сбеги на Балатон недели на три! Танцуй, играй в карты, плавай побольше, ходи под парусами!..»
Конечно, советы эти не приняли бы всерьез даже те, кто их давал. Или боялись пропустить дискуссии, или – как Отто – из-за множества текущих дел, обсуждений, заседаний; все обнаруживалось что-то, до завершения чего необходимо было отложить отпуск.
Вот и теперь: Будапештпроект как раз с чем-то слили, столица и окрестности получили единое учреждение – Будапештокрпроект. Директором его уже был не Пехене. Пехене пошел на повышение. Была разработана программа Госкомитета по градостроительству, в отношении кадров было пока известно лишь одно: председатель – Отто Селени. Конечно, и программа находилась еще в подвешенном состоянии, не хватало согласия Совмина. На повестке дня Совмина стояло много других, более срочных или менее важных дел. Вопрос о программе Госкомградстроя был достаточно важным, чтобы обсудить его серьезно, но не был таким уж срочным.
С отпуском можно тянуть и тянуть, с зубной болью долго не протянешь. Отто до сих пор не страдал зубами – и потому сейчас терпел, принимая болеутоляющее, такие мучения, от которых другой уже давно побежал бы к врачу. Наконец не выдержал и Отто. Секретарша порекомендовала хорошего стоматолога, адъюнкта. Даже договорилась по телефону, чтобы шефа приняли без очереди. И машину вызвала. «Поезжайте, товарищ Селени, до обсуждения проекта как раз успеете. И знать забудете, что такое зубная боль. Пожалеете, что зря терпели целую неделю».
Выдернуть зуб – дело действительно не ахти какое. Инъекция подействовала быстро, небо и язык превратились как бы в кусок арбуза, долго лежавший в холодильнике. Адъюнкт долго прилаживался («рабочий зуб, с четырьмя корнями»), но вскоре все четыре корня вышли как миленькие. «Типичная деформация на почве гранулемы», – показал врач. Кровотечение останавливалось медленно. Селени нервничал, боясь опоздать к заседанию, да и адъюнкт спешил: приемная была полна больных. «Тампон держите на ранке! Не сосите, не полощите! Сегодня – только размятая пища, несколько дней жуйте на другой стороне». И еще раз повторил странное выражение – «рабочий зуб». «Надо будет заменить. Приходите дней через десять – двенадцать. Посмотрим соседние зубы, поставим мост».
Десять – двенадцать дней превратились в три недели. Слишком много навалилось вопросов по ликвидации, по слиянию, предварительные переговоры со всякими высокими инстанциями о структуре и функциях Госкомградстроя. Это еще, пожалуй, не та самая «взлетная полоса», но все же. А может быть, окажется и «полосой»…
В Союзе, кажется, все перевернулось вверх дном. На заседании правления, продолжавшемся четверо суток, Контру сначала кооптировали, затем избрали в президиум. Дело приобретало такой оттенок, что Контру избрали лишь для того, чтобы провалить Селени. В довершение ко всем событиям на сцене вдруг появился Жюльяр. Как ни в чем не бывало сошел с поезда на Восточном вокзале, с двумя чемоданами – будто из отпуска вернулся, – сел в такси и приехал на свою квартиру в Буде. Мать и сестру он известил заранее. Принял ванну, выспался; на другой день, суховато-элегантный, прогулялся по городу, пообедал в «Карпатии», потом зашел в Союз. Люди смотрели на него, как на привидение. «Это ты?… Разве ты не эмигрировал?!»
Жюльяр и тут сумел обыграть положение. В ответ он поднимал брови и пожимал плечами.
– Вы в своем уме? Эмигрировал? Я?! Да мне и дома-то невтерпеж!
Через три недели секретарша снова заставила Отто поехать в клинику, не могла уже смотреть, как мучается шеф. А ведь он все предписания соблюдал, даже полоскал рот настоем ромашки: ранка все не заживала. Даже будто увеличивалась. Да-да. Конечно, язык увеличивает то, что во рту, но Отто определенно чувствовал, на месте, где были четыре корня, теперь зияет настоящая язва, чуть не в полдесны.
Врач долго изучал его рот, потом написал записку. «Пойдете с этим в лабораторию! Сестра вас проводит». На другой день он сам позвонил секретарше: «Пусть товарищ Селени зайдет ко мне. Я очень хотел бы повторить анализ».
На основе повторного анализа консилиум, поставил безапелляционный диагноз: лейкемия.
Много чего болтали люди по этому поводу. Говорили даже, что, мол, как раз вовремя. Мало кто знал – может быть, и вообще никто, – что, например, вопрос о его назначении стоял в Совмине очень даже благополучно. Или что в первые же дни его посетил в больнице Жюльяр – конечно, вместе с Контрой. Они предложили ему вместе работать в новом комитете. И Отто принял это к сведению, не удивившись и не растрогавшись. Так и должно быть. Жюльяр же, который уже заручился обещанием министра на этот счет, спрятал свою растроганность в очередном bon mot: «Ничто не меняется, кроме орфографии. Кое-кто считал, что возможно такое: Селени contra Жюльяр, потом – Жюльяр contra Селени. Теперь все узнают новый вариант: Селени, Контра, Жюльяр». И принес бутылку «Шатенеф дю Пап».
Позже Отто уже знал, что с ним. Судьба и медики были к нему благосклонны, мучился он недолго. То есть недолго применительно к лейкемии. Так что время, чтобы поразмыслить над жизнью, у него было.
Над своей жизнью, которая на этой ступени перехода к безличному состоянию, пожалуй, утрачивает право на притяжательное местоимение. И становится просто жизнью. Или даже – Жизнью.
Жизнью, которой на его долю выпало тридцать девять лет. Гете – восемьдесят три. А Шенгерцу – только тридцать семь. Святой Маргарите – двадцать девять, Петефи и Китсу – неполных двадцать семь.
То есть каждому достается не так уж много жизни.
И никто не знает, принадлежит ли ему завтрашний день. R.I.P.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Возможно, склонность к рефлексии, овладевшая им в последнее время, связана была и с теми пертурбациями в Союзе, о которых я упоминал в самом начале. Там и сям звучала публичная самокритика, с биением кулаками в грудь, с обвинениями в разные адреса. Горо уже не считался авторитетом – ни в архитектуре, ни в чем-либо другом.
Отто, как замкнуто он ни жил, был членом президиума Союза, входил в разные комиссии, временные и постоянные, которые тоже не миновала эта сумятица. Правда, его совсем не интересовали нападки на него лично или на кого-либо другого. Однако совсем не обращать на них внимания, полностью изолироваться от мира он все же не мог. Так что нечего удивляться неожиданным обморокам, тошноте, вдруг находившей на него; в иные дни он не мог куска хлеба проглотить, страдал от хронической бессонницы, а то его охватывала средь бела дня неодолимая сонливость и такая апатия, что телефонную трубку снять он мог лишь нечеловеческим усилием. Врачи прекрасно знали эти симптомы, да что врачи – все их знали. «Возьми отпуск, поезжай в горы». «Брось все дела и сбеги на Балатон недели на три! Танцуй, играй в карты, плавай побольше, ходи под парусами!..»
Конечно, советы эти не приняли бы всерьез даже те, кто их давал. Или боялись пропустить дискуссии, или – как Отто – из-за множества текущих дел, обсуждений, заседаний; все обнаруживалось что-то, до завершения чего необходимо было отложить отпуск.
Вот и теперь: Будапештпроект как раз с чем-то слили, столица и окрестности получили единое учреждение – Будапештокрпроект. Директором его уже был не Пехене. Пехене пошел на повышение. Была разработана программа Госкомитета по градостроительству, в отношении кадров было пока известно лишь одно: председатель – Отто Селени. Конечно, и программа находилась еще в подвешенном состоянии, не хватало согласия Совмина. На повестке дня Совмина стояло много других, более срочных или менее важных дел. Вопрос о программе Госкомградстроя был достаточно важным, чтобы обсудить его серьезно, но не был таким уж срочным.
С отпуском можно тянуть и тянуть, с зубной болью долго не протянешь. Отто до сих пор не страдал зубами – и потому сейчас терпел, принимая болеутоляющее, такие мучения, от которых другой уже давно побежал бы к врачу. Наконец не выдержал и Отто. Секретарша порекомендовала хорошего стоматолога, адъюнкта. Даже договорилась по телефону, чтобы шефа приняли без очереди. И машину вызвала. «Поезжайте, товарищ Селени, до обсуждения проекта как раз успеете. И знать забудете, что такое зубная боль. Пожалеете, что зря терпели целую неделю».
Выдернуть зуб – дело действительно не ахти какое. Инъекция подействовала быстро, небо и язык превратились как бы в кусок арбуза, долго лежавший в холодильнике. Адъюнкт долго прилаживался («рабочий зуб, с четырьмя корнями»), но вскоре все четыре корня вышли как миленькие. «Типичная деформация на почве гранулемы», – показал врач. Кровотечение останавливалось медленно. Селени нервничал, боясь опоздать к заседанию, да и адъюнкт спешил: приемная была полна больных. «Тампон держите на ранке! Не сосите, не полощите! Сегодня – только размятая пища, несколько дней жуйте на другой стороне». И еще раз повторил странное выражение – «рабочий зуб». «Надо будет заменить. Приходите дней через десять – двенадцать. Посмотрим соседние зубы, поставим мост».
Десять – двенадцать дней превратились в три недели. Слишком много навалилось вопросов по ликвидации, по слиянию, предварительные переговоры со всякими высокими инстанциями о структуре и функциях Госкомградстроя. Это еще, пожалуй, не та самая «взлетная полоса», но все же. А может быть, окажется и «полосой»…
В Союзе, кажется, все перевернулось вверх дном. На заседании правления, продолжавшемся четверо суток, Контру сначала кооптировали, затем избрали в президиум. Дело приобретало такой оттенок, что Контру избрали лишь для того, чтобы провалить Селени. В довершение ко всем событиям на сцене вдруг появился Жюльяр. Как ни в чем не бывало сошел с поезда на Восточном вокзале, с двумя чемоданами – будто из отпуска вернулся, – сел в такси и приехал на свою квартиру в Буде. Мать и сестру он известил заранее. Принял ванну, выспался; на другой день, суховато-элегантный, прогулялся по городу, пообедал в «Карпатии», потом зашел в Союз. Люди смотрели на него, как на привидение. «Это ты?… Разве ты не эмигрировал?!»
Жюльяр и тут сумел обыграть положение. В ответ он поднимал брови и пожимал плечами.
– Вы в своем уме? Эмигрировал? Я?! Да мне и дома-то невтерпеж!
Через три недели секретарша снова заставила Отто поехать в клинику, не могла уже смотреть, как мучается шеф. А ведь он все предписания соблюдал, даже полоскал рот настоем ромашки: ранка все не заживала. Даже будто увеличивалась. Да-да. Конечно, язык увеличивает то, что во рту, но Отто определенно чувствовал, на месте, где были четыре корня, теперь зияет настоящая язва, чуть не в полдесны.
Врач долго изучал его рот, потом написал записку. «Пойдете с этим в лабораторию! Сестра вас проводит». На другой день он сам позвонил секретарше: «Пусть товарищ Селени зайдет ко мне. Я очень хотел бы повторить анализ».
На основе повторного анализа консилиум, поставил безапелляционный диагноз: лейкемия.
Много чего болтали люди по этому поводу. Говорили даже, что, мол, как раз вовремя. Мало кто знал – может быть, и вообще никто, – что, например, вопрос о его назначении стоял в Совмине очень даже благополучно. Или что в первые же дни его посетил в больнице Жюльяр – конечно, вместе с Контрой. Они предложили ему вместе работать в новом комитете. И Отто принял это к сведению, не удивившись и не растрогавшись. Так и должно быть. Жюльяр же, который уже заручился обещанием министра на этот счет, спрятал свою растроганность в очередном bon mot: «Ничто не меняется, кроме орфографии. Кое-кто считал, что возможно такое: Селени contra Жюльяр, потом – Жюльяр contra Селени. Теперь все узнают новый вариант: Селени, Контра, Жюльяр». И принес бутылку «Шатенеф дю Пап».
Позже Отто уже знал, что с ним. Судьба и медики были к нему благосклонны, мучился он недолго. То есть недолго применительно к лейкемии. Так что время, чтобы поразмыслить над жизнью, у него было.
Над своей жизнью, которая на этой ступени перехода к безличному состоянию, пожалуй, утрачивает право на притяжательное местоимение. И становится просто жизнью. Или даже – Жизнью.
Жизнью, которой на его долю выпало тридцать девять лет. Гете – восемьдесят три. А Шенгерцу – только тридцать семь. Святой Маргарите – двадцать девять, Петефи и Китсу – неполных двадцать семь.
То есть каждому достается не так уж много жизни.
И никто не знает, принадлежит ли ему завтрашний день. R.I.P.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14