Потому что д-р инж. Отто Селени для меня – просто Отто Сучек. Сучек, как когда-то стояло в классном журнале: «… Сабо Ене, Сабо Миклош, Сучек, Томкаи, Варга, Цир-кельбах, Жотер». (Будто тысячу раз декламированное стихотворение, список этот стоит в голове даже на старости лет.)
Фамилию «Сучек» на венгерскую «Селени» сменил не Отто, а еще его отец. Только весь наш поселок так и звал его до самой смерти Сучеком. Дядя Сучек, и все. По должности он был рассыльным. Однако разве вместилась бы обширная деятельность дяди Сучека в эту должность, да хоть бы и в любую другую? Многие описывали фигуру умельца, мастера на все руки, нет смысла повторяться. Лишь несколько мелких черточек позволю себе привести, чтобы оживить собственные воспоминания и показать: дядя Сучек был особым умельцем. Быть необходимым для всех являлось как бы потребностью его натуры, так что не он нам, а скорее мы служили ему. Служили, когда он латал нам башмаки, с презрением отвергнутые сапожником; когда чинил электрические часы, не повредив при этом свинцовой пломбы; когда – за день до коварно подкравшегося срока – каким-то чудом сотворял препарированного хруща или жука-дровосека. («Ай-ай-ай, не годится серьезному молодому человеку плакать из-за таких пустяков!»)
Случалось мне помогать и своему отцу: пробки, краны замазка, ножки у сестренкиного стула, шарниры на кухонном шкафчике; когда стал постарше, познакомился и со сваркой, с нарезкой резьбы. Только было это совсем не то, работа по принуждению. Отец нервничал, злился; мало, что ахнешь себе молотком по пальцу, так еще и от отца влетит. Словом, если была хоть какая-то возможность, я старался удрать, уклониться. Другое дело – у дяди Сучека: ему я и гвозди прямил, и пилу правил с превеликой радостью. И не только потому, что на какую-нибудь клетку для кур, выходившую из его рук, или на что другое любо-дорого было смотреть. И не потому, что дядя Сучек во время работы рассказывал что-нибудь интересное, складно рассказывал – все больше про войну, – да притом еще разными «фортелями» удивлял: скажем, загонял в мягкую ель гвоздь-стодюймовку голой ладонью. Главное, что сама его работа, каждое движение, все приемы были захватывающими, пленительно ловкими. Дети это хорошо видят и чувствуют.
Сколько всего успевал он сделать за день, за каждый день своей жизни, сделать прочно, аккуратно, добротно!
Я до сих пор боюсь учреждений и контор; думаю, родители мои тоже их боялись. В учрежденческих коридорах и приемных меня так подавляли непривычные запахи и грязь, так выбивала из колеи атмосфера высокомерной самоуверенности, к тому же (вероятно, подсознательная реакция мозга) я так углублялся в разноцветные плакаты, предупреждающие об опасности пожара, запрещающие разводить мух и так далее, что первое обращение (конечно же, в официальном тоне, ни к кому конкретно не адресованное или же адресованное к кому угодно, к «Некоему лицу», а точнее – в пустое пространство) оставалось не услышанным мной, непонятым и когда затем, после второго обращения, я бросался к позвавшему меня чиновнику, то так лез из кожи, так неуклюже старался не нарушить какое-нибудь правило, лицом моим настолько завладевал страх, страх еще вчерашний, мучивший меня всю ночь (ох, наверняка что-то позабыто, а если ничего не позабыто, то наверняка требуется еще что-то, о существовании чего я и понятия не имею: справка о соблюдении правил пожарной безопасности, обязательство не держать в доме никаких собак, опекунское свидетельство, – и вообще в графе «место рождения» я написал еще и год рождения, так что этот злополучный год оказался проставленным два раза, в другой же графе случайно перечеркнуто «да», тогда как нужно было, совсем наоборот, подчеркнуть «нет», и вообще я здесь только проситель, и нигде не сказано, что я имею право быть получателем), – словом, лицо мое выражало такой ужас, что даже какому-нибудь доброжелательному чиновнику – если таковые существуют – не оставалось ничего другого, кроме как дать мне от ворот поворот. Словом, каким же было облегчением, когда дядя Сучек брался уладить наши дела в официальных сферах! И каким казалось чудом, когда он с первой же попытки приносил требуемую бумагу, со свежим оттиском печати и с подписью! Правда, в таких случаях он надевал свою служебную фуражку с гербом, но я верил и верю: он смог бы все сделать и без фуражки.
С отцом моим они разговаривали по-словацки. Правда, в этом их словацком языке много было венгерских слов. Изредка ездили они «домой», повидать родственников, и, вернувшись, признавались, что тамошних понимают уже с трудом: «все берут из чешского, не тот это язык, что прежде был». В конце концов в их речи от словацкого только и оставалось: «яксемаш, чоро-биш» – как начало разговора, который дальше продолжался по-венгерски. Народ у нас в поселке собрался из разных краев, и, пока я вырос, большинство уже поменяли фамилии на венгерские. Вот и Сучек лишь в обыденных разговорах оставался дядей Сучеком, или, более официально, «Сучек, знаешь, Сучек – Селени».
Сын его для меня до сих пор – Отто Сучек.
Как и нынешние ребятишки, мы в свое время собирали всякую всячину. И то, что нужно: жуков, листья для гербария, минералы. И то, что не нужно: этикетки, марки, спичечные коробки. Коробки – сажать жуков, склеивать шкафчики для марок, играть в «коробочку», стрелять. Отто же строил из коробков дома. В нем тоже с детства были задатки умельца: он обтачивал нам пуговицы для игры в настольный футбол, отливал оловянных солдатиков, делал глиняные шарики, красил их и обжигал – его игрушками торговал даже лоточник Шани. Однако со временем Отто все больше увлекался ломами из коробков; он и солдатиков-то отливал уже лишь затем, чтобы населять ими свои дома, замки, целые города. Нас уже не тянуло идти к нему играть. Сначала это было как сказка – когда он выставлял один за другим множество дворцов, зданий, домиков с палисадниками, выстраивал их в улицы. Оклеенные цветной бумагой стены, маленькие балконы, зеленые и красные башенки, аллеи из картонных деревьев; позже – еще и трамваи, пешеходные тоннели и мостики, река из серебряной бумаги; на ней – пароходы, мосты; газоны садов и парков из зеленой бархатной бумаги – это было настоящее чудо. И в то же время все это напоминало игрушечные чудеса в магазинах: ими можно любоваться, о них можно мечтать, а когда получишь, сам удивляешься, насколько быстро приходит разочарование. Куда милее бесхитростные, своими руками сделанные игрушки, которые хороши тем, что ими можно играть!
Ждешь, смотришь с любопытством, как Отто расставляет свой город; длится это долго, хочешь помочь – не разрешает. Стоишь, переминаясь с ноги на ногу; ну, а дальше-то что? Может, будем играть в войну, все разрушим? Видели бы вы его лицо!.. Тогда что же?
– Теперь все. Готово.
– Ну, и что? Для чего это?
– А так! Разве не красиво?
– Да нет… красиво…
И даже потрогать нельзя, даже пройти по улицам, представляя себя Гулливером, – Отто сразу раскричится! Нет уж, спасибо! Хватит с нас большой уборки дома, два раза в год: все надраено, начищено, все блестит, но ни ступить, ни сесть, ни дотронуться…
В следующий раз – новые дома, новые улицы, и расставлены по-новому. Мы нужны были здесь только как зрители. Скоро нам всем это, понятно, надоело. Зрителем остался один дядя Сучек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Фамилию «Сучек» на венгерскую «Селени» сменил не Отто, а еще его отец. Только весь наш поселок так и звал его до самой смерти Сучеком. Дядя Сучек, и все. По должности он был рассыльным. Однако разве вместилась бы обширная деятельность дяди Сучека в эту должность, да хоть бы и в любую другую? Многие описывали фигуру умельца, мастера на все руки, нет смысла повторяться. Лишь несколько мелких черточек позволю себе привести, чтобы оживить собственные воспоминания и показать: дядя Сучек был особым умельцем. Быть необходимым для всех являлось как бы потребностью его натуры, так что не он нам, а скорее мы служили ему. Служили, когда он латал нам башмаки, с презрением отвергнутые сапожником; когда чинил электрические часы, не повредив при этом свинцовой пломбы; когда – за день до коварно подкравшегося срока – каким-то чудом сотворял препарированного хруща или жука-дровосека. («Ай-ай-ай, не годится серьезному молодому человеку плакать из-за таких пустяков!»)
Случалось мне помогать и своему отцу: пробки, краны замазка, ножки у сестренкиного стула, шарниры на кухонном шкафчике; когда стал постарше, познакомился и со сваркой, с нарезкой резьбы. Только было это совсем не то, работа по принуждению. Отец нервничал, злился; мало, что ахнешь себе молотком по пальцу, так еще и от отца влетит. Словом, если была хоть какая-то возможность, я старался удрать, уклониться. Другое дело – у дяди Сучека: ему я и гвозди прямил, и пилу правил с превеликой радостью. И не только потому, что на какую-нибудь клетку для кур, выходившую из его рук, или на что другое любо-дорого было смотреть. И не потому, что дядя Сучек во время работы рассказывал что-нибудь интересное, складно рассказывал – все больше про войну, – да притом еще разными «фортелями» удивлял: скажем, загонял в мягкую ель гвоздь-стодюймовку голой ладонью. Главное, что сама его работа, каждое движение, все приемы были захватывающими, пленительно ловкими. Дети это хорошо видят и чувствуют.
Сколько всего успевал он сделать за день, за каждый день своей жизни, сделать прочно, аккуратно, добротно!
Я до сих пор боюсь учреждений и контор; думаю, родители мои тоже их боялись. В учрежденческих коридорах и приемных меня так подавляли непривычные запахи и грязь, так выбивала из колеи атмосфера высокомерной самоуверенности, к тому же (вероятно, подсознательная реакция мозга) я так углублялся в разноцветные плакаты, предупреждающие об опасности пожара, запрещающие разводить мух и так далее, что первое обращение (конечно же, в официальном тоне, ни к кому конкретно не адресованное или же адресованное к кому угодно, к «Некоему лицу», а точнее – в пустое пространство) оставалось не услышанным мной, непонятым и когда затем, после второго обращения, я бросался к позвавшему меня чиновнику, то так лез из кожи, так неуклюже старался не нарушить какое-нибудь правило, лицом моим настолько завладевал страх, страх еще вчерашний, мучивший меня всю ночь (ох, наверняка что-то позабыто, а если ничего не позабыто, то наверняка требуется еще что-то, о существовании чего я и понятия не имею: справка о соблюдении правил пожарной безопасности, обязательство не держать в доме никаких собак, опекунское свидетельство, – и вообще в графе «место рождения» я написал еще и год рождения, так что этот злополучный год оказался проставленным два раза, в другой же графе случайно перечеркнуто «да», тогда как нужно было, совсем наоборот, подчеркнуть «нет», и вообще я здесь только проситель, и нигде не сказано, что я имею право быть получателем), – словом, лицо мое выражало такой ужас, что даже какому-нибудь доброжелательному чиновнику – если таковые существуют – не оставалось ничего другого, кроме как дать мне от ворот поворот. Словом, каким же было облегчением, когда дядя Сучек брался уладить наши дела в официальных сферах! И каким казалось чудом, когда он с первой же попытки приносил требуемую бумагу, со свежим оттиском печати и с подписью! Правда, в таких случаях он надевал свою служебную фуражку с гербом, но я верил и верю: он смог бы все сделать и без фуражки.
С отцом моим они разговаривали по-словацки. Правда, в этом их словацком языке много было венгерских слов. Изредка ездили они «домой», повидать родственников, и, вернувшись, признавались, что тамошних понимают уже с трудом: «все берут из чешского, не тот это язык, что прежде был». В конце концов в их речи от словацкого только и оставалось: «яксемаш, чоро-биш» – как начало разговора, который дальше продолжался по-венгерски. Народ у нас в поселке собрался из разных краев, и, пока я вырос, большинство уже поменяли фамилии на венгерские. Вот и Сучек лишь в обыденных разговорах оставался дядей Сучеком, или, более официально, «Сучек, знаешь, Сучек – Селени».
Сын его для меня до сих пор – Отто Сучек.
Как и нынешние ребятишки, мы в свое время собирали всякую всячину. И то, что нужно: жуков, листья для гербария, минералы. И то, что не нужно: этикетки, марки, спичечные коробки. Коробки – сажать жуков, склеивать шкафчики для марок, играть в «коробочку», стрелять. Отто же строил из коробков дома. В нем тоже с детства были задатки умельца: он обтачивал нам пуговицы для игры в настольный футбол, отливал оловянных солдатиков, делал глиняные шарики, красил их и обжигал – его игрушками торговал даже лоточник Шани. Однако со временем Отто все больше увлекался ломами из коробков; он и солдатиков-то отливал уже лишь затем, чтобы населять ими свои дома, замки, целые города. Нас уже не тянуло идти к нему играть. Сначала это было как сказка – когда он выставлял один за другим множество дворцов, зданий, домиков с палисадниками, выстраивал их в улицы. Оклеенные цветной бумагой стены, маленькие балконы, зеленые и красные башенки, аллеи из картонных деревьев; позже – еще и трамваи, пешеходные тоннели и мостики, река из серебряной бумаги; на ней – пароходы, мосты; газоны садов и парков из зеленой бархатной бумаги – это было настоящее чудо. И в то же время все это напоминало игрушечные чудеса в магазинах: ими можно любоваться, о них можно мечтать, а когда получишь, сам удивляешься, насколько быстро приходит разочарование. Куда милее бесхитростные, своими руками сделанные игрушки, которые хороши тем, что ими можно играть!
Ждешь, смотришь с любопытством, как Отто расставляет свой город; длится это долго, хочешь помочь – не разрешает. Стоишь, переминаясь с ноги на ногу; ну, а дальше-то что? Может, будем играть в войну, все разрушим? Видели бы вы его лицо!.. Тогда что же?
– Теперь все. Готово.
– Ну, и что? Для чего это?
– А так! Разве не красиво?
– Да нет… красиво…
И даже потрогать нельзя, даже пройти по улицам, представляя себя Гулливером, – Отто сразу раскричится! Нет уж, спасибо! Хватит с нас большой уборки дома, два раза в год: все надраено, начищено, все блестит, но ни ступить, ни сесть, ни дотронуться…
В следующий раз – новые дома, новые улицы, и расставлены по-новому. Мы нужны были здесь только как зрители. Скоро нам всем это, понятно, надоело. Зрителем остался один дядя Сучек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14