знаю, сынок, что ты беспокоишься обо мне. Но я болен, и дни мои сочтены... С чем сравнить жизнь со всеми ее радостными и горестными днями — с дуновением ветра, с ударами молнии? Все кончается так быстро, кажется, не успев и начаться. Одну обиду ношу я в сердце: четыре года провел на фронте, вышел живым из-под пуль и снарядов, вернулся в родное село с тысячей добрых надежд — и потерял ту, что была мне опорой в жизни; потерял твою мать... а ты остался сиротой, стал сыном чужой женщины. Вот уже двадцать лет я живу с другой женой, злоязычной и бесплодной. Посмотри на нее:
душа ее черна, и уродство это с годами все больше проступает наружу... Ты ведь знаешь — она сестра жены твоего дяди и тогда, двадцать лет назад, разведясь с мужем, жила в их доме. Твой дядя уговорил меня жениться на ней, и лишь позже я понял, что встретился не с женщиной, а с великой бедой. Но дело было сделано. Только лишь когда вижу тебя, теплеет у меня на серд- це, я чувствую, что не одинок в этом мире, и, взявшись руками за ворот своей рубахи, благодарю за это всевышнего. Одного день и ночь я прошу у бога: чтобы счастье улыбнулось тебе. Будь честным, сынок. Будешь честным — будешь спокойным. Никогда не обижай мать, пыль из-под ее ног прими драгоценным бальзамом для глаз своих. Не то и бог не простит тебя, и раб его... Я уже стар. Теперь ты мое продолжение. Хочешь или не хочешь, сынок, и добро твое, и зло твое перейдут на меня. Люди скажут — сын такого-то... Надеюсь, что после смерти моей ты добрым своим именем будешь радовать дух мой. Я очень надеюсь на тебя; надеюсь, что ты никогда не узнаешь тех страданий, которые выпали на мою долю.
Две белые курицы, выпачкавшиеся в золе, кудахтая, дрались у айвана, возле кучки мусора, оставшегося там с утра, когда подметали двор.
— Не уставать вам, сосед!— С этими словами во двор вошел дядя Хидоят.
— Здоровья вам!— Отец Фируза поднялся и шагнул навстречу гостю.
— С того дня, как отдал стадо вашему внуку1, хожу сам не свой, не знаю, куда и деть себя. Не привык шататься без дела, да и дома целый день высидеть — одно мучение. Вот и говорю матери Афзала: на сердце тесно, жена, схожу-ка проведаю соседа.
Фируз в яме уже заканчивал работу—кетменем и ногами старательно месил глину, разбивая оставшиеся комья. Иногда ошметки глины взлетали из-под кетменя и коричневыми пятнами остывали на его плечах и спине. Он чувствовал, как острые лучи солнца обжигают кожу. Из танура по всему двору расходился запах свежеиспеченных лепешек.
1 Имеет в виду своего сына.
Фируз проголодался за работой, больше всего ему хотелось сейчас выбраться из глины, подойти к тануру и, взяв лепешку, запивать ее холодной родниковой водой. Однако, представив себе хмурое лицо мачехи, он продолжал работать.
— Жена,— позвал дядя Аслам, словно почувствовав желание сына.
Мачеха продолжала заниматься своим делом, будто и не слышала.
— Эй, жена!—снова окликнул старик.
— Слышу, слышу, что скажете?
— Принеси пару горячих лепешек,— попросил он,— и чаю завари.
Жена опять не ответила.
Минут через двадцать Фируз, окончив месить глину, вылез из ямы, запрудил ручеек воды, стекавший в яму, вымыл руки.
— Иди сюда, сынок,— ласково позвал его отец.— Присядь, отдохни, вижу, ты устал.
— Молодец, Фируз,— сказал и дядя Хидоят.— Нелегкое это дело — месить глину.
Жена старика расстелила дастархан и положила перед гостями две непропеченные лепешки.
— Разве лучше не нашлось?— спросил дядя Аслам.
— Это тоже хлеб, не разорвет!
С недовольным видом мачеха ушла в дом. Дядя Аслам хотел было сказать ей что-то вслед, но старый пастух, коснувшись его руки, остановил:
— Не надо, сосед. Она права, да стану я ему жертвой, всякий хлеб — это хлеб.
В лице его не было и тени обиды; он хорошо знал характер жены своего друга.
Фируз пошел на кухню, зажег огонь в очаге и, вскипятив воду, заварил чай.
Мачеха не показывалась.
Желание отведать горячих лепешек уже пропало. Разлив чай, он поднес по пиалке отцу и дяде Хидояту, выпил сам и поднялся. Принес еще мешок соломы и ровно рассыпал поверх глины, чтобы до завтрашнего дня не высохла на солнце. Полил сверху двумя ведрами воды. Покончив с делами, сказал:
— Теперь, бобо, если разрешите, я приду завтра.
Взяв в руки одежду и ботинки, попрощался с отцом, с дядей Хидоятом и вышел из ворот. До того как вернуться домой, он хотел спуститься к ручью, хорошенько вымыться.
Фируз проснулся до восхода солнца, но тетушка Шарофат, оказывается, поднялась еще раньше и успела уже сварить шурпу.
Когда он, умывшись, сел за дастархан, она налила ему чашку жирного супа, принесла фатир — лепешку из пресного теста — и попросила ласково:
— Поешь как следует, сынок! Дни сейчас длинные, когда еще завернешь домой...
Позавтракав, Фируз вышел на улицу. Небо над горами на востоке окрашивалось в розовое, скоро должно показаться солнце. Воздух еще хранил ночную свежесть, мягкий утренний ветерок ласкал лицо.
Вместо недели, как говорил Наймов, Фируз прождал почти две и только вчера получил машину. Действительно, это была машина, на которой ездил Сафар. Две недели стояла в гараже без дела... Позавчера они окончательно поссорились с Наимовым, и Фируз, взяв со стола чистый лист бумаги, зло сказал: «Вот здесь и напишите, что не хотите давать мне работу!» После этого директор и сдался.
Перебравшись через ручей в нижней части села, а потом поднявшись в гору, Фируз пришел в райцентр и направился к гаражу. Вчера Наймов, подписав приказ о его зачислении в штат, распорядился:«Завтра отправитесь в Джахоннамо, будете возить зерно». Улица райцентра была полита и чисто выметена. Зато на территории гаража как-будто начиналась свалка: валялся железный хлам, земля была разбита, крепко пахло металлом и маслом.
На скамеечке у двери сторожки Фируз неожиданно для себя увидел дядю Хидоята.
Старик тоже удивился.
— Фируз? Что ты здесь потерял в такую рань?
— Я пришел на работу, а вы?
— А-а-а,— держась за поясницу, старик поднялся со скамеечки.— Значит, будем работать вместе? Дома» сынок, я чуть не лопнул от скуки. Вот и пошел к начальникам... Сказал, найдите мне что-нибудь по силам, А начальник этого гаража — он, оказывается, сын нашего покойного мясника,— привел меня сюда и сказал, что буду сторожем. Вот так, сынок,— старик улыбнулся.— Раньше пас стадо, теперь пасу грузовики...
Фируз вывел машину из гаража и направился в сторону Джахоннамо. Туда было километров двадцать. Дорога поднималась по красноватому склону холма Табазор, и было на ней три поворота, опасных даже для опытных водителей на новых машинах. Поднявшись к вершине холма, и машина, и Фируз, казалось, одновременно облегченно вздохнули — гул мотора ослаб. У вершины Табазора на большом плоском камне стояли гипсовые олень с олененком.
Дорога отсюда разделялась надвое.
Фируз свернул на хорошее асфальтированное шоссе. Дорога стала прямой и ровной, она стрелой уходила вдаль и терялась в желтизне степи. Хлеб был уже убран, людей нигде не видно. Однако в пустынности обширной равнины, отдавшей человеку рожденный ею урожай, заключалось величавое спокойствие и мудрое терпение.
Фируз помнил эту равнину, какой она была три года назад,— такой же застывшей, усталой. На ночь они с товарищами оставляли свои тракторы у подножия вон того холма и шли по домам, а утром возвращались и продолжали работу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34