Возле рояля сидел молодой парень и наигрывал тихую мелодию.
Мэри сидела с Яном на высоких стульях в самом темном углу маленького зала радиостудии.
– Ты плохо выглядишь, — сказала Мэри, — замучился в своем журнале?
– Нет.
– Или тебя замучила расовая теория мистера Гитлера?
Ян пожал плечами, ничего не ответил.
– Ты довольно лихо пропагандируешь его расовую теорию.
– А почему бы нет?
– Не боишься, что мы станем фашистами?
– Не боюсь.
– Слушай, — спросила Мэри, — зачем ты согласился на все это?
– На что?
– На должность главного редактора журнала, на почетный пост члена правления Англо-германского общества?
– Во-первых, — ответил Ян, — ты мне сама подмаргивала, когда я смотрел на тебя в посольстве. Помнишь? Риббентроп мне предложил работу в журнале, а я посмотрел на тебя. А ты мне стала моргать. Я решил, что ты велишь мне стать главным редактором.
Мэри закурила.
– Правом давать такие советы обладают жены, а я — любовница. Вообще это неплохо звучит: Мэри Пейдж, любовница фашиста.
– Между прочим, — медленно ответил Ян, — если мы не хотим стать фашистами, то надо хотя бы знать, что же такое фашизм.
– Ого! — засмеялась Мэри. — Значит, ты сидишь у них с секретной миссией?
– Почему? Почему я должен сидеть с секретной миссией? Если нацизм — это так плохо, как все говорят, я должен в этом сам убедиться. А если нацизм в общем-то не так уж плохо — то почему бы мне не убедить тебя в этом? Тебя и всех?
– Вены тебе было недостаточно?
– Не совсем.
– По-моему, до Вены ты был ярым антифашистом.
– У тебя неплохая память...
– Иначе я бы не запоминала ноты...
– Только из столкновения двух полярных мнений рождается истина. А истина — это интересная книга...
– Думаешь написать об этом книгу?
– Такая книга пригодится во всех смыслах. — Ян постучал по дереву. — Я бы очень хотел написать такую книгу. Как думаешь, получится?
– А почему нет?
– Потому что я лентяй и мне скучно писать книги. Да и с талантом жидковато. Я завидую поэтам — они быстры на реакцию. Прозаики чрезвычайно медлительны... Серьезные журналисты — тоже. Я репортер, и мне весело, несмотря на то что меня сделали редактором.
В это время пришли саксофонисты и трубач. Они заиграли песенку, веселую французскую песенку.
– Мэри, — сказал пианист. — Давай порепетируем. Через полчаса запись.
– Я готова, — ответила Мэри, — зачем репетировать?
– На всякий случай, — сказал пианист. — Давай ту, цыганскую, которую инструментовал Дэйвид.
– Пожалуйста, предупреди меня заранее. Когда твои друзья национал-социалисты уничтожат всех цыган, евреев и славян. Мне нужно вовремя изменить репертуар, — сказала Мэри, приминая сигарету в пепельнице.
– Хорошо, — ответил Ян, — я буду тебя держать в курсе нашей с мистером Гитлером расовой политики. Тем более что я собираюсь завтра в Берлин.
– Ты зачастил в Берлин...
– Там любопытно.
– Летишь один?
– Нет...
– А с кем?
– С чемоданом.
– Говорят, в Берлине интересная ночная жизнь и масса толстых немок, которые обожают длинных и надменных латышей, вроде тебя.
– Я слышал об этом, — ответил Ян, — и я очень напряженно готовлюсь к тамошней ночной жизни.
Берлин, 1936
Пальма медленно шел по пустынной — в этом час — Шенезеештрассе, размахивая клетчатым баулом. Проходя мимо литой чугунной изгороди, он увидел нарисованный белым мелом скрипичный ключ.
Пальма достал из кармана свой мелок, зачеркнул скрипичный ключ и на следующей металлической трубе нарисовал басовый ключ. Он прошагал еще метров пятнадцать, завернул в маленькую вайнштубе и попросил хозяина:
– Пожалуйста, двойной «якоби».
– Да, господин, — ответил хозяин, стремительно и ловко наливая ему коньяк, — прошу вас.
– Спасибо, — сказал Пальма. — Почему у вас так сумрачно? Хорошо бы включить свет.
– Постоянные посетители моей вайнштубе предпочитают полумрак. Это создает необходимый интим.
– Ну что ж, — сказал Ян, — интим так интим.
Он выпил коньяк, выкурил сигарету и вышел на улицу. Такси нигде не было. Тогда он медленно пошел в обратном направлении, все так же размахивая своим клетчатым баулом.
Проходя мимо металлической ограды, он увидел свой басовый ключ зачеркнутым крест-накрест. На третьей чугунной тумбе он нарисовал скрипичный ключ перевернутый вниз головой и выбросил мелок в большую урну.
Остановив такси, он сказал:
– Пожалуйста, отвезите меня в имперское министерство иностранных дел, на Вильгельмштрассе...
Через три минуты после того как Пальма пригласили к Риббентропу, в приемную вошел высокий мужчина с лицом римлянина. Референт Риббентропа поднялся и, выбросив руку в нацистском приветствии, сказал:
– Обергруппенфюрер Гейдрих, сейчас у рейхсминистра редактор нашего лондонского журнала латышский журналист Ян Пальма.
– Хорошо, — сказал Гейдрих, — я подожду. Беседа с Пальма, конечно же, не менее важна для судеб рейха, чем встреча с шефом главного управления имперской безопасности.
Гейдрих отошел к окну, залитому солнцем, и, заложив руки, прижался лбом к стеклу.
Окна приемной выходили на зеленый дворик министерства иностранных дел. По ровному, на английский манер подстриженному газону ходили голуби. Гейдрих негромко, словно самому себе, сказал:
– Министерство иностранных дел обязано иллюстрировать тягу к миру обилием прикормленных голубей.
...В кабинете рейхсминистра Ян Пальма сидел за маленьким столиком, отхлебывал бразильский кофе из золоченой чашки и говорил негромко:
– Я благодарен вам, господин Риббентроп, за исчерпывающий ответ. Важно стенографически точно передать ваши слова читающей британской публике.
– Я доверяю вашему бриллиантовому перу.
– Запомнили «бриллиантовое перо»?
– Тяжкий удел министров — запоминать. В данном случае этот удел не был для меня обузой. Мне было приятно это запомнить, дорогой Пальма.
– Господин министр, я хотел бы задать вам вопрос, который, естественно, не будет включен в публикацию. После блистательного выступления фюрера в Данциге куда следовало бы обратить свой взор нам, вашим английским друзьям?
Риббентроп улыбнулся:
– Вы вторгаетесь в сферу государственных секретов рейха.
Пальма ответил — тоже с улыбкой:
– Господин Риббентроп, я снимаю свой вопрос.
Риббентроп поднялся, принес с другого столика электрический кофейник, долил кофе себе и Яну и спросил:
– Ну хорошо, а как думаете вы, куда следует обращать свой взор великой Германии?
– По-моему, на Варшаву.
Риббентроп отрицательно покачал головой.
– Прага?
Риббентроп снова отрицательно покачал головой, а потом прижал палец к губам и сказал:
– Вам, как другу Германии, я хочу посоветовать: не уезжайте сейчас отдыхать, даже если у вас запланирован отдых. А если и поедете, то советую куда-нибудь поближе к Пиренеям.
Гейдрих посмотрел на часы:
– Я сочувствую рейхсминистру. Журналисты с их дотошностью могут замучить насмерть.
И как раз в это время вышел Пальма. Он поклонился Гейдриху и сказал секретарю министра:
– Я просил бы вас записать, что я остановился в «Адлоне», апартамент номер двести семнадцать. Если я понадоблюсь господину рейхсминистру, прошу предупредить заранее, а если этого нельзя сделать, то сообщите, пожалуйста, портье. Я буду оставлять свой телефон или тот адрес, по которому ненадолго уеду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Мэри сидела с Яном на высоких стульях в самом темном углу маленького зала радиостудии.
– Ты плохо выглядишь, — сказала Мэри, — замучился в своем журнале?
– Нет.
– Или тебя замучила расовая теория мистера Гитлера?
Ян пожал плечами, ничего не ответил.
– Ты довольно лихо пропагандируешь его расовую теорию.
– А почему бы нет?
– Не боишься, что мы станем фашистами?
– Не боюсь.
– Слушай, — спросила Мэри, — зачем ты согласился на все это?
– На что?
– На должность главного редактора журнала, на почетный пост члена правления Англо-германского общества?
– Во-первых, — ответил Ян, — ты мне сама подмаргивала, когда я смотрел на тебя в посольстве. Помнишь? Риббентроп мне предложил работу в журнале, а я посмотрел на тебя. А ты мне стала моргать. Я решил, что ты велишь мне стать главным редактором.
Мэри закурила.
– Правом давать такие советы обладают жены, а я — любовница. Вообще это неплохо звучит: Мэри Пейдж, любовница фашиста.
– Между прочим, — медленно ответил Ян, — если мы не хотим стать фашистами, то надо хотя бы знать, что же такое фашизм.
– Ого! — засмеялась Мэри. — Значит, ты сидишь у них с секретной миссией?
– Почему? Почему я должен сидеть с секретной миссией? Если нацизм — это так плохо, как все говорят, я должен в этом сам убедиться. А если нацизм в общем-то не так уж плохо — то почему бы мне не убедить тебя в этом? Тебя и всех?
– Вены тебе было недостаточно?
– Не совсем.
– По-моему, до Вены ты был ярым антифашистом.
– У тебя неплохая память...
– Иначе я бы не запоминала ноты...
– Только из столкновения двух полярных мнений рождается истина. А истина — это интересная книга...
– Думаешь написать об этом книгу?
– Такая книга пригодится во всех смыслах. — Ян постучал по дереву. — Я бы очень хотел написать такую книгу. Как думаешь, получится?
– А почему нет?
– Потому что я лентяй и мне скучно писать книги. Да и с талантом жидковато. Я завидую поэтам — они быстры на реакцию. Прозаики чрезвычайно медлительны... Серьезные журналисты — тоже. Я репортер, и мне весело, несмотря на то что меня сделали редактором.
В это время пришли саксофонисты и трубач. Они заиграли песенку, веселую французскую песенку.
– Мэри, — сказал пианист. — Давай порепетируем. Через полчаса запись.
– Я готова, — ответила Мэри, — зачем репетировать?
– На всякий случай, — сказал пианист. — Давай ту, цыганскую, которую инструментовал Дэйвид.
– Пожалуйста, предупреди меня заранее. Когда твои друзья национал-социалисты уничтожат всех цыган, евреев и славян. Мне нужно вовремя изменить репертуар, — сказала Мэри, приминая сигарету в пепельнице.
– Хорошо, — ответил Ян, — я буду тебя держать в курсе нашей с мистером Гитлером расовой политики. Тем более что я собираюсь завтра в Берлин.
– Ты зачастил в Берлин...
– Там любопытно.
– Летишь один?
– Нет...
– А с кем?
– С чемоданом.
– Говорят, в Берлине интересная ночная жизнь и масса толстых немок, которые обожают длинных и надменных латышей, вроде тебя.
– Я слышал об этом, — ответил Ян, — и я очень напряженно готовлюсь к тамошней ночной жизни.
Берлин, 1936
Пальма медленно шел по пустынной — в этом час — Шенезеештрассе, размахивая клетчатым баулом. Проходя мимо литой чугунной изгороди, он увидел нарисованный белым мелом скрипичный ключ.
Пальма достал из кармана свой мелок, зачеркнул скрипичный ключ и на следующей металлической трубе нарисовал басовый ключ. Он прошагал еще метров пятнадцать, завернул в маленькую вайнштубе и попросил хозяина:
– Пожалуйста, двойной «якоби».
– Да, господин, — ответил хозяин, стремительно и ловко наливая ему коньяк, — прошу вас.
– Спасибо, — сказал Пальма. — Почему у вас так сумрачно? Хорошо бы включить свет.
– Постоянные посетители моей вайнштубе предпочитают полумрак. Это создает необходимый интим.
– Ну что ж, — сказал Ян, — интим так интим.
Он выпил коньяк, выкурил сигарету и вышел на улицу. Такси нигде не было. Тогда он медленно пошел в обратном направлении, все так же размахивая своим клетчатым баулом.
Проходя мимо металлической ограды, он увидел свой басовый ключ зачеркнутым крест-накрест. На третьей чугунной тумбе он нарисовал скрипичный ключ перевернутый вниз головой и выбросил мелок в большую урну.
Остановив такси, он сказал:
– Пожалуйста, отвезите меня в имперское министерство иностранных дел, на Вильгельмштрассе...
Через три минуты после того как Пальма пригласили к Риббентропу, в приемную вошел высокий мужчина с лицом римлянина. Референт Риббентропа поднялся и, выбросив руку в нацистском приветствии, сказал:
– Обергруппенфюрер Гейдрих, сейчас у рейхсминистра редактор нашего лондонского журнала латышский журналист Ян Пальма.
– Хорошо, — сказал Гейдрих, — я подожду. Беседа с Пальма, конечно же, не менее важна для судеб рейха, чем встреча с шефом главного управления имперской безопасности.
Гейдрих отошел к окну, залитому солнцем, и, заложив руки, прижался лбом к стеклу.
Окна приемной выходили на зеленый дворик министерства иностранных дел. По ровному, на английский манер подстриженному газону ходили голуби. Гейдрих негромко, словно самому себе, сказал:
– Министерство иностранных дел обязано иллюстрировать тягу к миру обилием прикормленных голубей.
...В кабинете рейхсминистра Ян Пальма сидел за маленьким столиком, отхлебывал бразильский кофе из золоченой чашки и говорил негромко:
– Я благодарен вам, господин Риббентроп, за исчерпывающий ответ. Важно стенографически точно передать ваши слова читающей британской публике.
– Я доверяю вашему бриллиантовому перу.
– Запомнили «бриллиантовое перо»?
– Тяжкий удел министров — запоминать. В данном случае этот удел не был для меня обузой. Мне было приятно это запомнить, дорогой Пальма.
– Господин министр, я хотел бы задать вам вопрос, который, естественно, не будет включен в публикацию. После блистательного выступления фюрера в Данциге куда следовало бы обратить свой взор нам, вашим английским друзьям?
Риббентроп улыбнулся:
– Вы вторгаетесь в сферу государственных секретов рейха.
Пальма ответил — тоже с улыбкой:
– Господин Риббентроп, я снимаю свой вопрос.
Риббентроп поднялся, принес с другого столика электрический кофейник, долил кофе себе и Яну и спросил:
– Ну хорошо, а как думаете вы, куда следует обращать свой взор великой Германии?
– По-моему, на Варшаву.
Риббентроп отрицательно покачал головой.
– Прага?
Риббентроп снова отрицательно покачал головой, а потом прижал палец к губам и сказал:
– Вам, как другу Германии, я хочу посоветовать: не уезжайте сейчас отдыхать, даже если у вас запланирован отдых. А если и поедете, то советую куда-нибудь поближе к Пиренеям.
Гейдрих посмотрел на часы:
– Я сочувствую рейхсминистру. Журналисты с их дотошностью могут замучить насмерть.
И как раз в это время вышел Пальма. Он поклонился Гейдриху и сказал секретарю министра:
– Я просил бы вас записать, что я остановился в «Адлоне», апартамент номер двести семнадцать. Если я понадоблюсь господину рейхсминистру, прошу предупредить заранее, а если этого нельзя сделать, то сообщите, пожалуйста, портье. Я буду оставлять свой телефон или тот адрес, по которому ненадолго уеду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28