Довольно
богатая библиотека в двух шкафах. Малый джентльменский набор: черный
двухтомник Хемингуэя, белый толстенький Кафка, серый двухтомник Уэллса,
зелененький Скотт Фитцджеральд в бумажной обложке... Но тут же и
разрозненный Щедрин в издании Сойкина. И несколько томиков ACADEMIA: "Дон
Кихот", Свифт, разрозненный Анри де Ренье в суперах из папиросной бумаги,
"Граф Монте-Кристо" - черный с золотом сафьян... И довольно серьезная
подборка философов, в нынешних шкафах это нечасто увидишь: Шопенгауэр,
Ницше, Беркли, "Толкование сновидений" Фрейда...
На стене - фотопортрет строгой старой дамы, видимо, матери, в
простенькой коричневой рамке, а в метре от него - другой фотопортрет, в
такой же точно рамке: улыбающаяся милая девушка, видимо, жена. Оба
портрета висят здесь довольно давно - по крайней мере несколько лет, так
что повешены были еще при жизни... Впрочем, я и так знал, что он любил их
обеих.
На противоположной стене, над диваном, любопытный натюрмортик.
(Я не заметил его при первом посещении - сидел к нему спиной, да и
вообще мне было тогда не до таких деталей и наблюдений.) Очень плохая,
маленькая, мутная, не в фокусе, фотография Солженицына, декорированная
парой наручников, подвешенных на гвоздях так, чтобы окружить фото этаким
стальным многозначительным полукругом. Наручники - стандартные,
произведены, как водится, в каком-нибудь исправительно-трудовом
учреждении, но почему-то - маркированы: что-то вроде трилистника
вытравлено на одном из колец. Странно. Вообще-то, такое не положено. И
откуда они у него вообще?..
Папка моя с делами - на письменном столе. Раскрыта. Явно читана, но
пометок нет. Вообще же на столе - полный бумажный хаос, все, главным
образом, распечатки с электронно-вычислительной машины, ничего простому
человеку не понять, да и ни к чему мне это понимать, честно говоря...
Магнитофончика моего на столе видно не было, и это мне не понравилось, но
он тут же обнаружился в правом, незапертом, ящике стола. А вот левый ящик
оказался почему-то заперт, и ключа нигде не оказалось. Я сел к обеденному
столу и стал ждать.
Он явился минут через десять, хмурый и откровенно неприветливый.
Видно было, что мои проблемы его так и не заинтересовали, у него оказались
- свои, и серьезные. Говорил он отрывисто и неохотно. Но не потому, что
испытывал ко мне враждебность или давешнее естественное недоверие, нет, -
он производил, скорее, впечатление человека занятого и сосредоточенного на
своем.
Я спросил его прямо:
- Неужели вы не видите перспектив, которые открываются? Неужели они
вас не увлекают?
Он только лицо скривил.
- Но вы понимаете, по крайней мере, о чем речь идет? - настаивал я. -
Вы понимаете, какая сила в вас заложена?
Или что-то в этом же роде. Сейчас я уж позабыл точные слова, которые
выскакивали из меня тогда. Но мне кажется, что я был по-настоящему
красноречив. Я старался. Я очень хотел расшевелить его. Или хотя бы
понять, что, черт возьми, с ним происходит! Почему он такой вялый, и о чем
он, черт его побери, думает, о чем еще он способен думать, когда перед ним
- власть над миром и судьбой, готовая прыгнуть ему в руки.
Я вообще не понимал его реакции.
Вчера реакция была смазана, извращена, перекошена до неузнаваемости
тем страшным ударом, который я нанес ему, подсунув листочек с историей
смерти Ларисы Ивановны Красногоровой. С тех пор прошли сутки. Он выдержал
удар, устоял на ногах, но озаботился чем-то совершенно посторонним. Удар,
который по моему замыслу должен был пробудить его, наоборот, его оглушил.
Или оглупил. Он словно забыл о нашем вчерашнем разговоре. А может быть,
попросту совсем перестал им - да и мной вообще - интересоваться. Это было
непостижимо.
Он и говорил как-то заторможенно, словно у него внутри все онемело
после шока. Или после некоей анестезии. Он был отстраненно вежлив.
Несколько раз попросил извинения - за то, что опоздал, за то, что не
может, как он выразился, соответствовать - неважно себя чувствует с утра,
видимо, простудился, просквозило потного на этой жаре...
Беседа наша увядала на глазах - до такой степени, что в пору было мне
забирать свою папочку и удаляться к пенатам, где, может быть, уже
дожидался меня мой сверхпроницательный шеф, медлительный и неостановимый,
как гигантский ленивец.
Мы поговорили всего минут десять (я, несмотря на его вялость и
отстраненность, все пытался - отчаянно и уже совсем напрямую - обрисовать
круг возможных применений его способностей: политика, власть, борьба со
свинцовыми мерзостями нашей жизни...), вернее, я - говорил, а он слушал,
изредка подмаргивая скучными глазами, а потом снова извинился и сказал,
что теперь хотел бы лечь. "Чаю с малиной выпью и лягу". Врать он не умел,
да и не врал он мне, - просто не хотел притворяться и не хотел следить за
собою, за своими интонациями и за своей мимикой. Он хотел, чтобы я ушел
поскорее, и не имел даже намерения хоть как-то скрывать это свое желание.
Мы договорились встретиться снова послезавтра. ("...Да... конечно...
Обязательно. Тогда все и обговорим... Только позвоните обязательно... мало
ли что... Что-то я сегодня совсем паршиво себя...") Я забрал все свои
материалы и отправился восвояси. Он даже не пошел проводить меня до двери
- проводила хромая соседка. Она была очень любезна и окатила меня волной
приязни и запахами затхлости и одиночества.
Первый этап наших взаимоотношений неудержимо и стремительно
завершался. Сделать, видимо, было уже ничего нельзя.
Назавтра я потребовал информацию, срочно: чем занимается (занимался в
последнее время) объект у себя на работе. Ответ последовал довольно-таки
неожиданный: накануне объект подал заявление за свой счет и весь день
подбивал бабки - заканчивал отчет, писал наставления своему заместителю,
довел, наконец, до ума какую-то там программу, с которой возился последние
полгода... При этом выглядел неважно, жаловался на дурную голову, на
дурное самочувствие и хронический недосып. Сегодня на работу не явился.
Находится в отпуске.
Я дал ему два дня на реабилитацию, а потом позвонил. Ответила
соседка. Станислав Зиновьевич еще позавчера уехал на машине по грибы, взял
палатку, вообще всякое походное снаряжение, сказал, чтобы не ждали раньше,
чем через десять дней. Какие грибы в начале июля? Оказывается -
"колосовики". И белые могут оказаться, и подосиновики - Станислав
Зиновьевич знает _м_е_с_т_а_.
Так началась эта странная история.
Он вновь объявился спустя всего лишь два дня. (Я не поверил в десять
дней и звонил ежевечерне). Согласился встретиться. Принял меня почти
радушно, угостил чаем. Был совсем другой - казался возбужденным,
взвинченным даже, с порога мне почудилось, что он слегка пьян, но пьян он
не был, хотя глаза блестели и волосы были взъерошены, как после душа. Еще
мне показалось, что за эти дни он сильно похудел, и очень скоро
выяснилось, что так оно и было. Я спросил его (из вежливости), как там в
лесах с грибами, и тут он немногословно, но и не внушая подозрений в
желании что-либо скрыть, рассказал мне о своих неожиданных приключениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
богатая библиотека в двух шкафах. Малый джентльменский набор: черный
двухтомник Хемингуэя, белый толстенький Кафка, серый двухтомник Уэллса,
зелененький Скотт Фитцджеральд в бумажной обложке... Но тут же и
разрозненный Щедрин в издании Сойкина. И несколько томиков ACADEMIA: "Дон
Кихот", Свифт, разрозненный Анри де Ренье в суперах из папиросной бумаги,
"Граф Монте-Кристо" - черный с золотом сафьян... И довольно серьезная
подборка философов, в нынешних шкафах это нечасто увидишь: Шопенгауэр,
Ницше, Беркли, "Толкование сновидений" Фрейда...
На стене - фотопортрет строгой старой дамы, видимо, матери, в
простенькой коричневой рамке, а в метре от него - другой фотопортрет, в
такой же точно рамке: улыбающаяся милая девушка, видимо, жена. Оба
портрета висят здесь довольно давно - по крайней мере несколько лет, так
что повешены были еще при жизни... Впрочем, я и так знал, что он любил их
обеих.
На противоположной стене, над диваном, любопытный натюрмортик.
(Я не заметил его при первом посещении - сидел к нему спиной, да и
вообще мне было тогда не до таких деталей и наблюдений.) Очень плохая,
маленькая, мутная, не в фокусе, фотография Солженицына, декорированная
парой наручников, подвешенных на гвоздях так, чтобы окружить фото этаким
стальным многозначительным полукругом. Наручники - стандартные,
произведены, как водится, в каком-нибудь исправительно-трудовом
учреждении, но почему-то - маркированы: что-то вроде трилистника
вытравлено на одном из колец. Странно. Вообще-то, такое не положено. И
откуда они у него вообще?..
Папка моя с делами - на письменном столе. Раскрыта. Явно читана, но
пометок нет. Вообще же на столе - полный бумажный хаос, все, главным
образом, распечатки с электронно-вычислительной машины, ничего простому
человеку не понять, да и ни к чему мне это понимать, честно говоря...
Магнитофончика моего на столе видно не было, и это мне не понравилось, но
он тут же обнаружился в правом, незапертом, ящике стола. А вот левый ящик
оказался почему-то заперт, и ключа нигде не оказалось. Я сел к обеденному
столу и стал ждать.
Он явился минут через десять, хмурый и откровенно неприветливый.
Видно было, что мои проблемы его так и не заинтересовали, у него оказались
- свои, и серьезные. Говорил он отрывисто и неохотно. Но не потому, что
испытывал ко мне враждебность или давешнее естественное недоверие, нет, -
он производил, скорее, впечатление человека занятого и сосредоточенного на
своем.
Я спросил его прямо:
- Неужели вы не видите перспектив, которые открываются? Неужели они
вас не увлекают?
Он только лицо скривил.
- Но вы понимаете, по крайней мере, о чем речь идет? - настаивал я. -
Вы понимаете, какая сила в вас заложена?
Или что-то в этом же роде. Сейчас я уж позабыл точные слова, которые
выскакивали из меня тогда. Но мне кажется, что я был по-настоящему
красноречив. Я старался. Я очень хотел расшевелить его. Или хотя бы
понять, что, черт возьми, с ним происходит! Почему он такой вялый, и о чем
он, черт его побери, думает, о чем еще он способен думать, когда перед ним
- власть над миром и судьбой, готовая прыгнуть ему в руки.
Я вообще не понимал его реакции.
Вчера реакция была смазана, извращена, перекошена до неузнаваемости
тем страшным ударом, который я нанес ему, подсунув листочек с историей
смерти Ларисы Ивановны Красногоровой. С тех пор прошли сутки. Он выдержал
удар, устоял на ногах, но озаботился чем-то совершенно посторонним. Удар,
который по моему замыслу должен был пробудить его, наоборот, его оглушил.
Или оглупил. Он словно забыл о нашем вчерашнем разговоре. А может быть,
попросту совсем перестал им - да и мной вообще - интересоваться. Это было
непостижимо.
Он и говорил как-то заторможенно, словно у него внутри все онемело
после шока. Или после некоей анестезии. Он был отстраненно вежлив.
Несколько раз попросил извинения - за то, что опоздал, за то, что не
может, как он выразился, соответствовать - неважно себя чувствует с утра,
видимо, простудился, просквозило потного на этой жаре...
Беседа наша увядала на глазах - до такой степени, что в пору было мне
забирать свою папочку и удаляться к пенатам, где, может быть, уже
дожидался меня мой сверхпроницательный шеф, медлительный и неостановимый,
как гигантский ленивец.
Мы поговорили всего минут десять (я, несмотря на его вялость и
отстраненность, все пытался - отчаянно и уже совсем напрямую - обрисовать
круг возможных применений его способностей: политика, власть, борьба со
свинцовыми мерзостями нашей жизни...), вернее, я - говорил, а он слушал,
изредка подмаргивая скучными глазами, а потом снова извинился и сказал,
что теперь хотел бы лечь. "Чаю с малиной выпью и лягу". Врать он не умел,
да и не врал он мне, - просто не хотел притворяться и не хотел следить за
собою, за своими интонациями и за своей мимикой. Он хотел, чтобы я ушел
поскорее, и не имел даже намерения хоть как-то скрывать это свое желание.
Мы договорились встретиться снова послезавтра. ("...Да... конечно...
Обязательно. Тогда все и обговорим... Только позвоните обязательно... мало
ли что... Что-то я сегодня совсем паршиво себя...") Я забрал все свои
материалы и отправился восвояси. Он даже не пошел проводить меня до двери
- проводила хромая соседка. Она была очень любезна и окатила меня волной
приязни и запахами затхлости и одиночества.
Первый этап наших взаимоотношений неудержимо и стремительно
завершался. Сделать, видимо, было уже ничего нельзя.
Назавтра я потребовал информацию, срочно: чем занимается (занимался в
последнее время) объект у себя на работе. Ответ последовал довольно-таки
неожиданный: накануне объект подал заявление за свой счет и весь день
подбивал бабки - заканчивал отчет, писал наставления своему заместителю,
довел, наконец, до ума какую-то там программу, с которой возился последние
полгода... При этом выглядел неважно, жаловался на дурную голову, на
дурное самочувствие и хронический недосып. Сегодня на работу не явился.
Находится в отпуске.
Я дал ему два дня на реабилитацию, а потом позвонил. Ответила
соседка. Станислав Зиновьевич еще позавчера уехал на машине по грибы, взял
палатку, вообще всякое походное снаряжение, сказал, чтобы не ждали раньше,
чем через десять дней. Какие грибы в начале июля? Оказывается -
"колосовики". И белые могут оказаться, и подосиновики - Станислав
Зиновьевич знает _м_е_с_т_а_.
Так началась эта странная история.
Он вновь объявился спустя всего лишь два дня. (Я не поверил в десять
дней и звонил ежевечерне). Согласился встретиться. Принял меня почти
радушно, угостил чаем. Был совсем другой - казался возбужденным,
взвинченным даже, с порога мне почудилось, что он слегка пьян, но пьян он
не был, хотя глаза блестели и волосы были взъерошены, как после душа. Еще
мне показалось, что за эти дни он сильно похудел, и очень скоро
выяснилось, что так оно и было. Я спросил его (из вежливости), как там в
лесах с грибами, и тут он немногословно, но и не внушая подозрений в
желании что-либо скрыть, рассказал мне о своих неожиданных приключениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100