Как тень на
стене исчезает, когда выключают за ненадобностью сильную лампу.
Несколько тошных мгновений протекло, а все никак ничего не
происходило. Энергичный прапор стоял теперь, привалившись задом к
"адиабате" и чиркал зажигалкой - словно сверчок за печкой.
Синевато-оранжевый огонек озарял его сосредоточенный нос. Трубка не желала
разгораться.
Глупо, подумал он. Глупо вот так умирать, своим последним желанием
имея - раскурить упрямую носогрейку. Не хочу об этом думать. Я же знаю,
что все это - рядом: последняя минута, последнее желание, последняя
судорога жизни... Он прикрыл глаза, не желая ничего видеть, а когда вновь
раскрыл их, видеть уже было нечего. Прапора не стало. Дверца машины была
уже распахнута, Иван звал его, делая невнятные знаки рукою, и надо было
снова идти - передвигать заледеневшие ноги и надеяться на лучшее в
постоянном ожидании наихудшего.
По-прежнему играла в отдалении музыка, и слышался кашляющий смех, а
больше - ничего за последние двадцать восемь секунд он так и не услышал.
Собственно, звуков стало даже меньше - зажигалка теперь уже не чиркала
простуженным сверчком... Сверчок предвещает смерть. По слухам. И согласно
преданию. Вот только - чью?

12
"Адиабата" прыгнула легко и мягко, словно гигантская механическая
кошка, и он на несколько мгновений увидел под собою залитый туманом
предутренним мир: черную щетину кустов и деревьев вокруг здания, торчащую
из белесой, слабо подсвеченной пелены; колючее ограждение поверх стены;
какую-то усеянную мигающими красными и рыжими огоньками башню в
отдалении... Слой тумана был - всего-то метра четыре, а над этим слоем
знай себе мирно сыпал редкий снежок, и светил мутноватый старый огрызок
Луны. Потом машина снова упала в туман, коротко и мощно рявкнули форсажные
двигатели, Иван каким-то чудом сумел смягчить удар до терпимого предела -
машина словно ввалилась на скорости в метровую выбоину - супер-рессоры
ухнули, но выдержали, у него лязгнули челюсти и руки беспомощно и
болезненно всплеснули как бы сами собой, а машина уже шла юзом, вопили и
воняли горящие покрышки: Иван входил в крутой вираж, целясь в плохо
различимый среди зарослей узкий коридор бетонки - прочь, дальше, быстрее,
еще быстрее, пока они там не очухались, пока еще не поняли ничего, пока не
выслали погоню и не оповестили свои патрули.
Затея была дурацкая, мальчишеская, мальчишкой спланированная, а
потому и провалилась, даже и не начавшись толком, - через пять минут
отчаянной гонки. Кончилось горючее.
Они сидели рядом в кабине и молчали. Прыгали красные и зеленые
огоньки на пульте. Горел красным указатель расхода топлива - строго,
непреклонно и осудительно. Остывал двигатель. Остывал салон. Надо было
выбираться наружу и идти к автостраде. Десять километров. Может быть -
пять. Наобум. Может быть, получится - избежать патрулей. Может быть,
получится - не нарваться на мальчиков Гроб-Вакулина. Может быть, удастся
перехватить и остановить Кронида, который сейчас уже должен быть на
подходе... если его уже не остановили и не перехватили. Все было
удивительно неуклюже, глупо и бездарно.
- Рацию - прапор выдрал? - спросил он. Не потому, что это имело хоть
какое-то значение, а потому что вылезать наружу решительно не хотелось, а
в салоне было все-таки еще довольно тепло.
- Нет, не думаю, - ответил Иван обстоятельно. - Я полагаю, они ее еще
раньше демонтировали. А прапор, он более - по мелочам. В свою личную
пользу... Подождите, Стас Зиновьич, не вылезайте пока. У меня в багажнике
есть кое-что, размер, может быть, и не совсем подходящий, но все-таки
получше будет, чем это ваше больничное хламье...
- Хорошо, - сказал он послушно. - Жду.
Надо было еще разок попробовать просчитать ситуацию. В одиночку. Без
Эдика. Без Кузьмы Иваныча. Без Николаса. Без команды, которую он любил
сейчас больше всего на свете. (Без ансамбля. Сам, бля. Один, бля...). Без
знаменитого своего Министерства Проб и Ошибок, дороже которого ничего у
него никогда не было и быть не могло... Где-то я просчитался, подумал он.
Чего-то очень важного я не понял вовремя (давно, очень давно!), и именно
поэтому оказался сегодня в этой холодной луже....
"Колбаса из человечины..." Нет, это не то, это лишь фигура речи.
Что-то другое он сказал мне давеча. Не давеча, конечно, а много лет назад,
когда ничего еще не было решено, когда все еще только начиналось и ничто
еще не выглядело окончательным. (У президента Красногорова - начиналось, а
у член-кора Киконина уже все решено было и шло полным ходом)....
"Предназначение даруют боги. И тот, кто получил этот дар, сам
становится одним из них... Ты даже и представить себе не можешь, мой Стак,
какая это редкая вещь - ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ!.."...
Виконт, дружище, ты остался теперь у меня один. Как же так могло
случится, что ты оказался среди моих недругов? Да, ты не друг
человечества, ты враг его врагов. Но ведь и я - тоже! Как мог оказаться
между нами генерал Малныч - спиной к тебе, лицом ко мне - скуластым своим
холуйским ликом прохиндея и лжеца?.. И почему мой дар богов бессилен
против него?..
Он не видел ответа.
Строго говоря, он и вопроса не видел толком. Происходило нечто
смутное, необъяснимое и скользкое, как кусок льда. Он давно отвык от
такого - он стал избалован. Он чувствовал себя непривычно старым, слабым и
бессильным. Он был сейчас - Черномор без бороды. Это было мучительное и
тошное ощущение, какое бывает в дурном сне, когда силишься и никак не
можешь проснуться...
Он прислушался. Какой-то хруст послышался вовне и сзади. Словно
расправляли там мятый пластикатовый плащ. Кто сейчас помнит, что это
такое: пластикатовый плащ? Впрочем, Ванечка прав: лучше это, чем сиреневые
кальсоны... Плащ еще раз хрустнул, и вдруг кто-то засмеялся рядом. Кто-то
незнакомый. Не Ванечка....
Он шарахнулся, ударившись головой о стекло правой дверцы: через
левую, мерцая исподлобья красными угольками, на него смотрел баскер.
Было мгновенное удушье ужаса. Судорога, свернувшая душу в крючок.
Безумие, оцепенение, потеря себя. Баскер все смотрел, неподвижный, словно
мрачный эскиз Франсиски Гойи, и такой же неправдоподобный....
Говорили, что они обладают взглядом василиска - под таким взглядом
намеченная жертва превращается в мягкий камень. Она теряет голос, и кровь
у нее останавливается. Говорили, что некоторые из них делают так:
откусывают человеку ноги и уходят прочь на денек-другой, а когда
возвращаются, едят труп, уже тронутый разложением. Говорили: им, на самом
деле, не нравится убивать, они не любят свежатины. Говорили: хорошо успеть
застрелиться, если не видно другого выхода...
Первый шок его прошел, он был весь в ледяном поту, но уже все понимал
и снова стал собой. Он снова был старый, обуреваемый гордыней, желчный и
властный человек, привыкший подчинять и отвыкший подчиняться. Он не хотел
ни умирать мучительно, ни стреляться во избежание мук. Он хотел жить. (Как
много потерь за одни только сутки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100