Однако, видение мамы в конце тропинки между сугробов было таким
ярким, что мальчик решительно двинулся через вестибюль к парадному входу и
с трудом, скользя валенками по намерзшему на кафель снегу, отворил
огромную парадную дверь.
Все стекла в этой двери были выбиты еще в сентябре, когда в саду ВМА
упала полутонная бомба, и, казалось бы, теперь в вестибюле должна была
стоять температура наружного воздуха, но это только казалось: улица
встретила мальчика таким ожогом мороза, что слезы сразу заледенели у него
на глазах и он инстинктивно прикрыл варежкой рот и нос. Мороз был
неистовый, режущий, бешеный, свирепый, рвущий, оскаленный, убивающий... А
в конце тропинки мамы не было. Там вообще никого не было, сколько хватал
глаз. И мальчик кинулся туда, вперед, где никого не было и где все равно
должна была быть мама. Потому что ей больше негде было быть...
Он дважды оглянулся. Один раз - на всякий случай, а второй раз
специально, чтобы (со страхом) поглядеть на солнце.
Солнце уже ползло к закату и было у него за спиной - слепящий
расплывчатый кусок ледяного тумана на белесом серо-голубом небе,
перечеркнутом белым инверсионным следом немецкого самолета-разведчика. В
этом солнце и в этом небе не было никакой жизни, ничего, кроме обещания
скорой и неизбежной смерти, точно так же, как и в этих высоких, выше
человека, сугробах вдоль тропинки, в этих мертвых, ослепших без стекол,
домах, бездымных мертвых печных трубах и в этой мертвенной тишине и
мертвенном безлюдье вокруг.

(Много лет и даже десятилетий спустя, когда уже и следа не осталось
от того тщедушного, полумертвого, слезоточивого мальчика, и умерла среди
людей сама память об этом мертвом, в белый саван затянутом, опустелом
городе, он продолжал помнить и ненавидеть: январь, белую снежную пелену
улиц и пустырей, это морозное белесое небо и этот слепящий кусок тумана
вместо солнца. Навсегда, до конца, до последней в себе капли жизни...)

Мальчик плелся (ему казалось - бежал со всех ног) вдоль проспекта
имени Карла Маркса, миновал пересечение с коротеньким Финляндским
проспектом, где в октябре упала большая бомба, почему-то неразорвавшаяся
(взрослые говорили, что она оказалась набита песком вместо взрывчатки и в
песке находилась записка по-русски: "чем можем, тем поможем"), слева от
него осталось серое модерновое здание, в котором до войны жила его
школьная подруга красивая Галя и в котором сейчас, наверное, никто не жил,
ему предстояло еще идти и идти, может быть до самого "райсовета", где у
мамы была служба в "райжилотделе", - все эти слова были мальчику знакомы и
привычны, но не означали ничего конкретного, кроме большого здания, где в
пустых коридорах замечательно пахло вареными соевыми бобами, и большой
холодной комнаты, где мама сидела за столом, заваленным папками и
бумагами...
Вокруг никого не было: снег, сугробы, деревья, мертвые дома с окнами,
забитыми фанерой... слева началась глухая высокая стена, огораживающая
территорию какого-то завода - до войны здесь всегда было шумно,
многолюдно, катили туда-сюда грузовики, из-за стены доносились железные
удары, таинственное шипение, валил пар и дым, а иногда вдруг распахивались
огромные ворота и оттуда прямо на улицу, торжественно пыхтя и грохоча,
выползал настоящий паровоз - дымный, грязный и огромный - некоторое время
катился, восхитительно гудя, вдоль проспекта, а потом вновь скрывался на
территорию завода, уже через другие ворота...
Сейчас рельсы были погребены под толстым слоем кристаллического
снега, а у ворот лежала на боку женщина - неподвижная, с оцепеневшими
округло разведенными руками, и лицо ее было светло-желтым и словно бы
светилось, как лакированная головка белой шахматной фигурки. Рядом с нею,
в метре, не больше, лежал кулек из красного стеганого одеяла, обмотанный
поверх еще и шерстяным платком. Кулек молчал, но еще слабо шевелился.
Мальчик прошел мимо, скосив только глаза на мгновение, и сразу же
перестал об этом думать. Он находился в состоянии такого истерического
ужаса и такой безнадежности, что никакие внешние впечатления уже ничего не
могли в этом состоянии переменить. Да и не было, честно говоря, ничего
такого уж особенного в том, что он сейчас увидел... разве что, пожалуй, то
обстоятельство, что кулек _ш_е_в_е_л_и_л_с_я_...
Стена кончилась, начались красного кирпича заводские строения, а
справа открылся переулок, в дальнем конце которого была школа, в которой
мальчик успел отучиться в первом классе и которая теперь была превращена в
госпиталь. Повернув голову, мальчик увидел там, у самой школы, движение -
стояли окутанные паром автомобили и в этом пару появлялись и перемещались
какие-то люди. Мамы там не было, да и не могло быть...
Он ковылял все дальше и все медленнее (а ему казалось - все быстрее),
миновал поворот к Гренадерскому мосту слева и мертвую, без купола, церковь
справа, начались места, которые он до войны не знал и узнал только сейчас,
когда начал иногда ходить с мамой к ней на службу... Надо было
в_с_е_г_д_а_ ходить с ней на ее службу, мало ли что там холодно и скучно,
лучше совсем замерзнуть, чем потерять маму... лучше любая скука, лучше все
на свете, чем остаться одному... Ему захотелось крикнуть изо всех сил, но
сил, оказывается, не было.
Он услышал какой-то грохот... разрывы... или выстрелы. Либо начинался
вечерний артобстрел... либо это зенитки начали бить по немецкому
самолету... Он поглядел в небо. Да, наверное, это зенитки. Рядом с
самолетом появлялись из ничего и повисали клубки рыжего, черного и белого
дыма. Раньше ему было бы интересно понаблюдать за этим, но не сейчас.
Сейчас ничто ему не было интересно...

4
Вот тоже любопытный - с точки зрения Основной Теоремы - вопрос: как
быть с бомбежками, артобстрелами, зажигалками, осколками и прочей войной?
Около дома, где жил мальчик, в радиусе километра упало (по словам
взрослых) четырнадцать бомб. Снарядов никто не считал. Как и зажигалок, -
хотя бензоколонка рядом с домом (совсем рядом, через улицу) сгорела, между
прочим, именно под зажигалками. Во время осенних бомбежек зажигалки
сыпались на крышу дома градом - дежурные едва успевали сбрасывать их вниз,
и там они впивались в тротуар и умирали в ярком праздничном костре,
рассыпая разноцветные искры, расплавляя себя, асфальт, землю, камень
поребрика...
Вначале все очень боялись бомбежек. Едва объявлялась воздушная
тревога, как толпы людей с баулами, чемоданами, узлами, одеялами и
подушками валили в бомбоубежища и терпеливо, часами, готовы были
отсиживаться там, ожидая отбоя. (Страшные, надрывные, античеловеческие
какие-то, завывания сирен тревоги, и такие веселые, торжественные,
победительные фанфары отбоя... И торжественный победный голос диктора:
"Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!" Словно это была
последняя воздушная тревога в его жизни).
Но уже осенью в бомбоубежища спускаться перестали - далеко, хлопотно
да и опасно, как выяснилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100