Отчасти — дешёвый мотель, отчасти — придорожное кафе. Там была бензоколонка, и мы заправились. Скорее всего это будет последняя наша заправка. Механик, увидев, в каком состоянии наша машина, покачал головой и невесело улыбнулся. Мы с Тапело зашли в кафе, заказали завтрак. Я сказала Тапело, что, если она хочет спать, я могу снять нам номер — на день и на ночь. А Тапело сказала: давай сперва поедим, а потом посмотрим. Я так и не поняла, что мы ели. Какую-то жирную кашицу. Но за последние несколько дней я не ела ничего вкуснее. Было ещё очень рано, и народу в кафе было мало. Кроме нас с Тапело, ещё два дальнобойщика и компания молодых ребят за столиком в дальнем углу. Снаружи стоял микроавтобус, разрисованный яркими красками. Наверное, эти ребята на нем и приехали. Я почему-то решила, что они — музыканты. Рок-группа. Они играли в шахматы. В кафе был ещё один посетитель. Мужчина средних лет, который сидел в одиночестве и смотрел в пространство.
Когда принесли кофе, Тапело открыла мою сумку и достала капсулу с «Просветом». Эти капсулы нам дала Хендерсон, в больнице. Я приняла лекарство под пристальным взглядом Тапело. Время шло, хотя я и не знала — как и почему. Змея у меня на руке больше не шевелилась. Печать как печать. Но у меня было чувство, что, пока она есть у меня на руке, у меня не получится освободиться от этой истории. Я послюнявила палец и попробовала стереть фиолетовый оттиск.
— Марлин, оставь.
— Она не стирается.
— Ты её лучше не трогай.
Подошла официантка. Принесла пирожное, которое заказывала Тапело. Девочка посмотрела на тарелку, потом — на меня и покачала головой. Она приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать.
— Что?
— Знаешь, мне трудно об этом говорить, но, кажется, ты была права.
— В чем?
— Знаешь, о чем я сейчас подумала? Об этой трубке.
— О какой трубке?
— Ну, чтобы выкачивать кровь. Для сыворотки. Тебе в шею вставляют трубку и выкачивают кровь.
— Господи.
— Да. Там, в больнице, когда Павлина забрали в операционную, я подумала: там же у них столько аппаратуры… как на неё действует шум? Плохо действует, правильно? У них, я думаю, есть специальные устройства, чтобы глушить помехи. Но все равно… И я подумала, что это неправильно. Несправедливо.
Она отвернулась к окну. К кафе подъехал ещё один грузовик. Он встал на стоянке, закрыв нашу машину, так что теперь её было не видно.
— Я пойду сдавать кровь. Пусть берут, ладно.
— Хорошо.
— Нет, это нехорошо. Но я все равно пойду. Знаешь, я всегда очень боялась, что из меня выкачают слишком много. И тогда я заболею. Как все.
— Да нет, это вряд ли. — Только давай ты пойдёшь со мной, ладно? Мы найдём что-нибудь по дороге. Какую-нибудь больницу…
— По дороге?
— Да, по дороге. Мы найдём какую-нибудь больницу, и я пойду. Только ты тоже пойдёшь со мной, хорошо?
Я закрыла глаза и кивнула.
— Марлин? Что-то не так?
— Нет, все так. Просто я…
— Скажи мне.
Я открыла глаза. Девочка смотрела на меня. Такой ласковый взгляд, почти нежный. Сколько всего недосказано. Так много вопросов, так много желаний.
— Тапело, почему ты вернулась?
— Что?
— Там, на стоянке. Ты вернулась. Нашла меня. Девочка пожала плечами.
— Почему?
— Ты знаешь почему.
— Я знаю?
— Не заставляй меня произносить это вслух, Марлин. Не надо. Тебе разве плохо? Мы здесь, и мы вместе. Разве это плохо? Разве этого… ну, недостаточно?
— Недостаточно для чего?
— Мы с тобой вместе, только вдвоём. Этого уже достаточно.
— Ой, Тапело…
— Ну что? Что ещё?
— Посмотри на меня.
— Я смотрю.
— У меня уже есть дочка.
— Да, но… но она…
— Нет. Она по-прежнему здесь, со мной.
Вот. Я все-таки это сказала. Это было очень непросто. И больно. Сказать. Произнести это вслух и увидеть, как Тапело отвела взгляд, как она закусила губу.
— Я знаю, — прошептала она. — Я знаю.
— Хорошо.
— Но мы же можем пока побыть вместе. Хотя бы какое-то время. То есть мне бы хотелось… Мне бы хотелось, чтобы мы были вместе.
— Как я понимаю, в Оксфорд мы не едем? Девочка покачала головой.
— А куда едем?
— Не знаю. Куда-нибудь.
Что я могла сказать? И чем это плохо, в конце концов? Просто ездить туда-сюда с этой девочкой. У нас есть осколки зеркала. Их можно продать за хорошие деньги. У нас будут деньги. И мы можем делать, что нам захочется.
Я оглядела кафе. Тот мужчина, который сидел один, — он смотрел на меня.
Тапело взяла меня за руку.
— Ты не против?
— Не против. Поедем. Куда-нибудь.
Девочка улыбнулась. Кивнула на столик в углу, где ребята играли в шахматы.
— Можно я с ними сыграю?
— Конечно. Делай что хочешь.
— Хорошо. Слушай, я тут подумала…
— Что?
— Павлин не умрёт.
— Нет. Не умрёт.
— Я знаю, что он не умрёт. Потому что он уже умер, в тот раз. Он убил себя, правильно? Однажды он уже умер, а умереть дважды нельзя. Я права?
— Умереть дважды нельзя. Тапело встала.
— Ну вот.
— Мы кое-что забыли.
— Что?
— Надо сказать: пусть нам будет хорошо. Давай говори. — Я? А мне-то зачем?
— Говори.
— Ага. Ладно. Пусть нам будет хорошо. И она пошла к тем ребятам.
Теперь, когда я осталась одна, я попыталась собраться с мыслями. «Просвет» уже начал действовать. Я представляла, как он проникает в кровь, растекается по всему телу. Такой насыщенный, сладкий. Нервы, ствол мозга… они раскрываются и настраиваются на приём. Чтобы вобрать в себя этот испорченный мир — всеми пятью чувствами. Нездоровые запахи из кухни, привкус во рту после еды, клетчатая рубашка на дальнобойщике, который подходит к стойке, липкий стол у меня под рукой, рваные ритмы мелодии, что выбивается из музыкального автомата. Препарат у меня в крови выверяет сигналы, соизмеряет их, уравновешивает, подправляет. Хоть как-то.
Вот так мы все и живём; целостную картину можно составить теперь только так, посредством множества мелких поправок. А будет она настоящая или нет — это уже совершенно другой вопрос. И мне вдруг подумалось: а почему бы нам сразу не обратиться к деталям, к отдельным фрагментам реальности, напрямую; не к самому столу в целом, а к шероховатой поверхности дерева, из которого сделан стол? Вот этот стол, мелкие неровности на столешнице, пролитый кетчуп, точные формы, скрытые формы, цвета и текстура мира, неизвестная песня.
Средь бела дня, в окружении призраков, трепещущих на ветру, хотя листья были неподвижны…
Тапело оставила свою сумку на стуле. Хорошо, это очень хорошо. Я пододвинула к себе стул и поставила на него чемоданчик. Ключ лежал у меня в кармане. Теперь его больше не нужно прятать. Я оглянулась на ребят, игравших в шахматы. Тапело сидела ко мне спиной, склонившись над доской. Они там шутили, смеялись. Им было весело. Я приоткрыла чемоданчик — совсем чуть-чуть, только чтобы пролезла рука, — и достала осколок зеркала, завёрнутый в бархат. Я не знаю какой. Главное, он был достаточно маленьким, и мне удалось незаметно засунуть его к Тапело в сумку. Потом я достала бумажник, вынула половину всех денег и положила их девочке в сумку, поверх осколка. Сперва я хотела написать ей записку, вроде как извиниться, но потом передумала. Я взяла со стола ключи от машины. Пирожное Тапело так и осталось нетронутым.
Вот и все. Мне было горько и грустно. Но у неё должна быть своя жизнь, я не должна ей мешать. Другого выбора не было. Я вышла из кафе.
Тапело. Я даже не знаю её фамилии.
И теперь никогда не узнаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Когда принесли кофе, Тапело открыла мою сумку и достала капсулу с «Просветом». Эти капсулы нам дала Хендерсон, в больнице. Я приняла лекарство под пристальным взглядом Тапело. Время шло, хотя я и не знала — как и почему. Змея у меня на руке больше не шевелилась. Печать как печать. Но у меня было чувство, что, пока она есть у меня на руке, у меня не получится освободиться от этой истории. Я послюнявила палец и попробовала стереть фиолетовый оттиск.
— Марлин, оставь.
— Она не стирается.
— Ты её лучше не трогай.
Подошла официантка. Принесла пирожное, которое заказывала Тапело. Девочка посмотрела на тарелку, потом — на меня и покачала головой. Она приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать.
— Что?
— Знаешь, мне трудно об этом говорить, но, кажется, ты была права.
— В чем?
— Знаешь, о чем я сейчас подумала? Об этой трубке.
— О какой трубке?
— Ну, чтобы выкачивать кровь. Для сыворотки. Тебе в шею вставляют трубку и выкачивают кровь.
— Господи.
— Да. Там, в больнице, когда Павлина забрали в операционную, я подумала: там же у них столько аппаратуры… как на неё действует шум? Плохо действует, правильно? У них, я думаю, есть специальные устройства, чтобы глушить помехи. Но все равно… И я подумала, что это неправильно. Несправедливо.
Она отвернулась к окну. К кафе подъехал ещё один грузовик. Он встал на стоянке, закрыв нашу машину, так что теперь её было не видно.
— Я пойду сдавать кровь. Пусть берут, ладно.
— Хорошо.
— Нет, это нехорошо. Но я все равно пойду. Знаешь, я всегда очень боялась, что из меня выкачают слишком много. И тогда я заболею. Как все.
— Да нет, это вряд ли. — Только давай ты пойдёшь со мной, ладно? Мы найдём что-нибудь по дороге. Какую-нибудь больницу…
— По дороге?
— Да, по дороге. Мы найдём какую-нибудь больницу, и я пойду. Только ты тоже пойдёшь со мной, хорошо?
Я закрыла глаза и кивнула.
— Марлин? Что-то не так?
— Нет, все так. Просто я…
— Скажи мне.
Я открыла глаза. Девочка смотрела на меня. Такой ласковый взгляд, почти нежный. Сколько всего недосказано. Так много вопросов, так много желаний.
— Тапело, почему ты вернулась?
— Что?
— Там, на стоянке. Ты вернулась. Нашла меня. Девочка пожала плечами.
— Почему?
— Ты знаешь почему.
— Я знаю?
— Не заставляй меня произносить это вслух, Марлин. Не надо. Тебе разве плохо? Мы здесь, и мы вместе. Разве это плохо? Разве этого… ну, недостаточно?
— Недостаточно для чего?
— Мы с тобой вместе, только вдвоём. Этого уже достаточно.
— Ой, Тапело…
— Ну что? Что ещё?
— Посмотри на меня.
— Я смотрю.
— У меня уже есть дочка.
— Да, но… но она…
— Нет. Она по-прежнему здесь, со мной.
Вот. Я все-таки это сказала. Это было очень непросто. И больно. Сказать. Произнести это вслух и увидеть, как Тапело отвела взгляд, как она закусила губу.
— Я знаю, — прошептала она. — Я знаю.
— Хорошо.
— Но мы же можем пока побыть вместе. Хотя бы какое-то время. То есть мне бы хотелось… Мне бы хотелось, чтобы мы были вместе.
— Как я понимаю, в Оксфорд мы не едем? Девочка покачала головой.
— А куда едем?
— Не знаю. Куда-нибудь.
Что я могла сказать? И чем это плохо, в конце концов? Просто ездить туда-сюда с этой девочкой. У нас есть осколки зеркала. Их можно продать за хорошие деньги. У нас будут деньги. И мы можем делать, что нам захочется.
Я оглядела кафе. Тот мужчина, который сидел один, — он смотрел на меня.
Тапело взяла меня за руку.
— Ты не против?
— Не против. Поедем. Куда-нибудь.
Девочка улыбнулась. Кивнула на столик в углу, где ребята играли в шахматы.
— Можно я с ними сыграю?
— Конечно. Делай что хочешь.
— Хорошо. Слушай, я тут подумала…
— Что?
— Павлин не умрёт.
— Нет. Не умрёт.
— Я знаю, что он не умрёт. Потому что он уже умер, в тот раз. Он убил себя, правильно? Однажды он уже умер, а умереть дважды нельзя. Я права?
— Умереть дважды нельзя. Тапело встала.
— Ну вот.
— Мы кое-что забыли.
— Что?
— Надо сказать: пусть нам будет хорошо. Давай говори. — Я? А мне-то зачем?
— Говори.
— Ага. Ладно. Пусть нам будет хорошо. И она пошла к тем ребятам.
Теперь, когда я осталась одна, я попыталась собраться с мыслями. «Просвет» уже начал действовать. Я представляла, как он проникает в кровь, растекается по всему телу. Такой насыщенный, сладкий. Нервы, ствол мозга… они раскрываются и настраиваются на приём. Чтобы вобрать в себя этот испорченный мир — всеми пятью чувствами. Нездоровые запахи из кухни, привкус во рту после еды, клетчатая рубашка на дальнобойщике, который подходит к стойке, липкий стол у меня под рукой, рваные ритмы мелодии, что выбивается из музыкального автомата. Препарат у меня в крови выверяет сигналы, соизмеряет их, уравновешивает, подправляет. Хоть как-то.
Вот так мы все и живём; целостную картину можно составить теперь только так, посредством множества мелких поправок. А будет она настоящая или нет — это уже совершенно другой вопрос. И мне вдруг подумалось: а почему бы нам сразу не обратиться к деталям, к отдельным фрагментам реальности, напрямую; не к самому столу в целом, а к шероховатой поверхности дерева, из которого сделан стол? Вот этот стол, мелкие неровности на столешнице, пролитый кетчуп, точные формы, скрытые формы, цвета и текстура мира, неизвестная песня.
Средь бела дня, в окружении призраков, трепещущих на ветру, хотя листья были неподвижны…
Тапело оставила свою сумку на стуле. Хорошо, это очень хорошо. Я пододвинула к себе стул и поставила на него чемоданчик. Ключ лежал у меня в кармане. Теперь его больше не нужно прятать. Я оглянулась на ребят, игравших в шахматы. Тапело сидела ко мне спиной, склонившись над доской. Они там шутили, смеялись. Им было весело. Я приоткрыла чемоданчик — совсем чуть-чуть, только чтобы пролезла рука, — и достала осколок зеркала, завёрнутый в бархат. Я не знаю какой. Главное, он был достаточно маленьким, и мне удалось незаметно засунуть его к Тапело в сумку. Потом я достала бумажник, вынула половину всех денег и положила их девочке в сумку, поверх осколка. Сперва я хотела написать ей записку, вроде как извиниться, но потом передумала. Я взяла со стола ключи от машины. Пирожное Тапело так и осталось нетронутым.
Вот и все. Мне было горько и грустно. Но у неё должна быть своя жизнь, я не должна ей мешать. Другого выбора не было. Я вышла из кафе.
Тапело. Я даже не знаю её фамилии.
И теперь никогда не узнаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57