Теперь же, после моего знакомства с Карлом и Рудольфом, удивляться я перестал. Меня не покидало ощущение, что времена года перестали сменять друг друга, что они, как физическое явление, прекратили свое существование.
Все последнее время мне казалось, что на дворе что-то вроде осени. Бывают такие дни – солнца нет, но и дождь не идет. Не морозно, но и не тепло. Ветер не дует, небо серенькое, на деревьях – половина листьев облетела, половина еще висит. В такие дни кажется, что невидимый водитель, несущийся на машине времени, в кузове которой валяется наш пыльный мирок, убрал ногу с педали газа, и движение продолжается по инерции – скорость уменьшается и вот-вот упадет до нуля.
В моем случае она уже упала. Я стал неподвижен.
Приходил Сатиров – у него была пауза в гастролях, и он появлялся у меня как по расписанию, с утра. Просиживал до глубокой ночи и уходил спать в семейной постели.
Он мне не мешал. Во время пития из первой бутылки мы молчали – я слушал музыку, Сатиров думал о своей несчастной, с его точки зрения, судьбе. Когда приходила очередь второй, Сатиров начинал говорить о Швайне.
Раньше я думал – когда вообще думал об этой парочке, – что они, Сатиров и Швайн, друзья не разлей вода. Такое складывалось впечатление от их выступлений. По крайней мере от тех, что я случайно видел по телевизору.
Оказалось, что они ненавидят друг друга люто и страшно, как только один успешный артист может ненавидеть другого успешного артиста. В том, что они работают вместе и что их дуэт крепко связан как бешеной популярностью, так и деньгами, вложенными в него и приносимыми выступлениями, Сатиров тоже видел злой умысел вездесущего Рудольфа Виссарионовича.
– Он, сука, специально так все разложил, чтобы мы вместе были. Приковал нас друг к другу. Теперь до самой смерти буду рядом с этим мерзавцем, – говорил Сатиров, а на носу его зрела капля, что случалось каждый раз, когда он испытывал сильные эмоции.
Я спросил его как-то – на сцене не мешает?
– На сцене я сильных эмоций не испытывал уже лет десять, – сказал артист. – Даже рядом со Швайном чувствую себя вполне нормально. Но встреть я его на улице – убил бы гада. У нас и гримерки разные, и приезжаем мы на концерт разными путями.
– А репетируете как? – удивился я.
– А никак. Репетирует тот, кто играть не умеет. Публике же все равно. Она у нас давно отучена отличать хорошую работу от халтуры. Учим текст дома, сходимся уже на сцене. Ну, я-то профессионал, а этого козла иногда так заносит, что не дай Бог. Публика же хавает – на чистом глазу.
Артем Швайн был некогда популярным среди специалистов искусствоведом. Чем он не угодил Рудольфу Виссарионовичу – неизвестно. Может быть, наоборот – угодил, и угодил сильно. Так угодил, что следователь, или кто он там (я уже не был уверен в том, что Рудольф Виссарионович – обычный следователь; так перед ним все благоговели, так его все боялись, что он не мог быть обыкновенным следаком; Рудольф был в чистом виде начальником, и не низкого ранга; после рассказов Сатирова выходило, что Рудольф просто родня Зевсу-громовержцу), сделал из кабинетного и широким массам неизвестного критика настоящую звезду. Теперь его фамилию знали даже старики и дети, не говоря уже о среднем поколении. Его знали солдаты и матросы, космонавты шутили на орбите цитатами из его монологов. С днем рождения его поздравлял президент, и он был постоянным гостем на разного рода правительственных праздниках – от открытия нового фонтана в Петербурге до приема делегации из дружественной Португалии в Москве. Настоящая фамилия Швайна была Швейников. В допсевдонимный период он много крови попортил Сатирову, который не нуждался в сценическом имени, так как с фамилией ему повезло еще при рождении.
Швейников в свое время написал тома статей, в которых громил Сатирова, называл его театр (а у моего нового знакомого был даже свой театр, о чем я узнал не без удивления) педерастическим отстойником и всемирным центром по обмену опытом между бездарностями и параноиками. Он даже дрался несколько раз с Сатировым, встречая его то в Доме кино, то на премьере его же очередного спектакля.
– А теперь вот, – говорил Сатиров во время распития третьей бутылки, – дружки вроде бы. Партнеры. Одна радость – Рудольф этой сучаре псевдоним придумал вполне свинский.
И так он бубнил каждый раз до вечера. Несколько недель я слушал его, потом понял, что слушатель ему нужен не как мозг, впитывающий информацию, переваривающий ее и выдающий резюме, а просто как живое физическое тело.
Поэтому я спокойно занимался своими делами – перебирал компакт-диски, листал энциклопедии, тренькал на древнем «Гибсоне», пописывал доносы. Иногда приходили проститутки-виолончелистки – тогда мы с Сатировым расходились по разным комнатам. Жизнь шла своим чередом.
Поездка к Марине Штамм для меня теперь была сродни позыву отправиться в экспедицию на Северный полюс. Так я прирос к своему дивану, так обленился, что отвык уходить из дома дальше, чем до ближайшего супермаркета. А в супермаркете меня знали – то ли как постоянного посетителя, то ли стараниями куратора – и давали в кредит, если я забывал дома бумажник.
На концерты меня возили Карл и Витя. Последний, как всегда, сидел за рулем, а куратор по обыкновению плел мне какую-то ахинею про важность моей работы и внимание, с которым я должен к ней относиться. Время от времени Карл приносил мне на подпись какие-то протоколы и счета, я их подписывал, не читая, потому что разобраться в колонках цифр и бессмысленной бюрократической словесной вязи было выше моего разумения.
Значит, Отец Вселенной на свободе, думал я, осторожно спускаясь по эскалатору метро. Голова кружилась – может быть, от похмелья, а может быть, потому что давно не спускался под землю.
Люди вокруг были агрессивны и серы лицами. Какая бы власть ни куражилась наверху, в метро всегда одно и то же. Тупые, сонные глаза, идиотское топтание на месте и общая тенденция сбиться потеснее в кучу и аккумулировать максимально возможное количество ненависти к человечеству.
В середине вагона было свободно, возле дверей кипела густая каша из голов, рук, ног, портфелей, рюкзаков, детей, грудей и спин – каша была горячей и пахла застарелой, пережаренной бедой.
Вспомнив свой государственный статус, я проломил стену угрюмых пассажиров и тем повысил градус мизантропии в вагоне до предельной отметки. Если бы мне нужно было выйти на ближайшей станции и я полез бы обратно к двери, вагон разнесло бы на части от переизбытка негативных эмоций.
В середине вагона я поправил съехавший за спину плейер и огляделся. Обыкновенные пассажиры – такие ездили и при Советской власти, и во время перестройки, и после нее, в короткий и радостный период отечественного капитализма. Сейчас они сидели так же, как и всегда, – поджав ноги, окаменев, уставившись в одну точку или вообще закрыв глаза.
Когда я садился в полупустом вагоне и вытягивал ноги в проход, сидящие рядом готовы были меня убить. Я слышал их учащающееся дыхание, глухие горловые стоны и скрип зубов. По негласным правилам, ноги в вагоне принято было поджимать под себя.
Прямо передо мной сидел парнишка в жуткой, отечественного производства дубленке, дешевых ботинках и затрапезных брючках. На коленях паренька лежала большая тетрадь – меня качнуло вперед, и я увидел, что это ноты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Все последнее время мне казалось, что на дворе что-то вроде осени. Бывают такие дни – солнца нет, но и дождь не идет. Не морозно, но и не тепло. Ветер не дует, небо серенькое, на деревьях – половина листьев облетела, половина еще висит. В такие дни кажется, что невидимый водитель, несущийся на машине времени, в кузове которой валяется наш пыльный мирок, убрал ногу с педали газа, и движение продолжается по инерции – скорость уменьшается и вот-вот упадет до нуля.
В моем случае она уже упала. Я стал неподвижен.
Приходил Сатиров – у него была пауза в гастролях, и он появлялся у меня как по расписанию, с утра. Просиживал до глубокой ночи и уходил спать в семейной постели.
Он мне не мешал. Во время пития из первой бутылки мы молчали – я слушал музыку, Сатиров думал о своей несчастной, с его точки зрения, судьбе. Когда приходила очередь второй, Сатиров начинал говорить о Швайне.
Раньше я думал – когда вообще думал об этой парочке, – что они, Сатиров и Швайн, друзья не разлей вода. Такое складывалось впечатление от их выступлений. По крайней мере от тех, что я случайно видел по телевизору.
Оказалось, что они ненавидят друг друга люто и страшно, как только один успешный артист может ненавидеть другого успешного артиста. В том, что они работают вместе и что их дуэт крепко связан как бешеной популярностью, так и деньгами, вложенными в него и приносимыми выступлениями, Сатиров тоже видел злой умысел вездесущего Рудольфа Виссарионовича.
– Он, сука, специально так все разложил, чтобы мы вместе были. Приковал нас друг к другу. Теперь до самой смерти буду рядом с этим мерзавцем, – говорил Сатиров, а на носу его зрела капля, что случалось каждый раз, когда он испытывал сильные эмоции.
Я спросил его как-то – на сцене не мешает?
– На сцене я сильных эмоций не испытывал уже лет десять, – сказал артист. – Даже рядом со Швайном чувствую себя вполне нормально. Но встреть я его на улице – убил бы гада. У нас и гримерки разные, и приезжаем мы на концерт разными путями.
– А репетируете как? – удивился я.
– А никак. Репетирует тот, кто играть не умеет. Публике же все равно. Она у нас давно отучена отличать хорошую работу от халтуры. Учим текст дома, сходимся уже на сцене. Ну, я-то профессионал, а этого козла иногда так заносит, что не дай Бог. Публика же хавает – на чистом глазу.
Артем Швайн был некогда популярным среди специалистов искусствоведом. Чем он не угодил Рудольфу Виссарионовичу – неизвестно. Может быть, наоборот – угодил, и угодил сильно. Так угодил, что следователь, или кто он там (я уже не был уверен в том, что Рудольф Виссарионович – обычный следователь; так перед ним все благоговели, так его все боялись, что он не мог быть обыкновенным следаком; Рудольф был в чистом виде начальником, и не низкого ранга; после рассказов Сатирова выходило, что Рудольф просто родня Зевсу-громовержцу), сделал из кабинетного и широким массам неизвестного критика настоящую звезду. Теперь его фамилию знали даже старики и дети, не говоря уже о среднем поколении. Его знали солдаты и матросы, космонавты шутили на орбите цитатами из его монологов. С днем рождения его поздравлял президент, и он был постоянным гостем на разного рода правительственных праздниках – от открытия нового фонтана в Петербурге до приема делегации из дружественной Португалии в Москве. Настоящая фамилия Швайна была Швейников. В допсевдонимный период он много крови попортил Сатирову, который не нуждался в сценическом имени, так как с фамилией ему повезло еще при рождении.
Швейников в свое время написал тома статей, в которых громил Сатирова, называл его театр (а у моего нового знакомого был даже свой театр, о чем я узнал не без удивления) педерастическим отстойником и всемирным центром по обмену опытом между бездарностями и параноиками. Он даже дрался несколько раз с Сатировым, встречая его то в Доме кино, то на премьере его же очередного спектакля.
– А теперь вот, – говорил Сатиров во время распития третьей бутылки, – дружки вроде бы. Партнеры. Одна радость – Рудольф этой сучаре псевдоним придумал вполне свинский.
И так он бубнил каждый раз до вечера. Несколько недель я слушал его, потом понял, что слушатель ему нужен не как мозг, впитывающий информацию, переваривающий ее и выдающий резюме, а просто как живое физическое тело.
Поэтому я спокойно занимался своими делами – перебирал компакт-диски, листал энциклопедии, тренькал на древнем «Гибсоне», пописывал доносы. Иногда приходили проститутки-виолончелистки – тогда мы с Сатировым расходились по разным комнатам. Жизнь шла своим чередом.
Поездка к Марине Штамм для меня теперь была сродни позыву отправиться в экспедицию на Северный полюс. Так я прирос к своему дивану, так обленился, что отвык уходить из дома дальше, чем до ближайшего супермаркета. А в супермаркете меня знали – то ли как постоянного посетителя, то ли стараниями куратора – и давали в кредит, если я забывал дома бумажник.
На концерты меня возили Карл и Витя. Последний, как всегда, сидел за рулем, а куратор по обыкновению плел мне какую-то ахинею про важность моей работы и внимание, с которым я должен к ней относиться. Время от времени Карл приносил мне на подпись какие-то протоколы и счета, я их подписывал, не читая, потому что разобраться в колонках цифр и бессмысленной бюрократической словесной вязи было выше моего разумения.
Значит, Отец Вселенной на свободе, думал я, осторожно спускаясь по эскалатору метро. Голова кружилась – может быть, от похмелья, а может быть, потому что давно не спускался под землю.
Люди вокруг были агрессивны и серы лицами. Какая бы власть ни куражилась наверху, в метро всегда одно и то же. Тупые, сонные глаза, идиотское топтание на месте и общая тенденция сбиться потеснее в кучу и аккумулировать максимально возможное количество ненависти к человечеству.
В середине вагона было свободно, возле дверей кипела густая каша из голов, рук, ног, портфелей, рюкзаков, детей, грудей и спин – каша была горячей и пахла застарелой, пережаренной бедой.
Вспомнив свой государственный статус, я проломил стену угрюмых пассажиров и тем повысил градус мизантропии в вагоне до предельной отметки. Если бы мне нужно было выйти на ближайшей станции и я полез бы обратно к двери, вагон разнесло бы на части от переизбытка негативных эмоций.
В середине вагона я поправил съехавший за спину плейер и огляделся. Обыкновенные пассажиры – такие ездили и при Советской власти, и во время перестройки, и после нее, в короткий и радостный период отечественного капитализма. Сейчас они сидели так же, как и всегда, – поджав ноги, окаменев, уставившись в одну точку или вообще закрыв глаза.
Когда я садился в полупустом вагоне и вытягивал ноги в проход, сидящие рядом готовы были меня убить. Я слышал их учащающееся дыхание, глухие горловые стоны и скрип зубов. По негласным правилам, ноги в вагоне принято было поджимать под себя.
Прямо передо мной сидел парнишка в жуткой, отечественного производства дубленке, дешевых ботинках и затрапезных брючках. На коленях паренька лежала большая тетрадь – меня качнуло вперед, и я увидел, что это ноты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61