Кудрявцев же достиг такого положения в бизнесе, когда мог начинать выпивать с одиннадцати утра до двенадцати, пока был еще достаточно вменяем, решал по телефону текущие дела, а потом, с осознанием выполненного долга и недаром прожитого дня, самозабвенно уходил в то, что он называл «настоящим оттягом».
У Лекова снова появилось свободное время, он пристрастился к разного рода психостимуляторам, играла свою роль и ностальгия по молодости, поэтому Василек стал все чаще и чаще наведываться на дачу старого товарища. Конечно, не на ту, что была неподалеку от Жуковки, не в роскошный особняк с бассейном, солярием, подземным гаражом и прочими признаками хорошо раскрученного, крепко стоящего на ногах московского бизнесмена. Леков выбрал для своей временной резиденции старый дом в Пантыкино, который Роман оставил за собой только из одной сентиментальности – как памятник боевой юности.
Это было именно то место, где когда-то веселились московский молодой фарцовщик и еще более молодой нищий питерский музыкант. Дача – каменный дом под косой черепичной крышей – досталась Кудрявцеву от деда. Родители сюда не ездили, они уже тогда подбирались к Николиной Горе – папа и мама Кудрявцевы были дипломатами и воспитанием сына почти не занимались, переложив всю ответственность на домработницу Марину, добрейшую пятидесятилетнюю женщину.
Марина, в свою очередь, души не чаяла в красавце Ромочке, которому в момент знакомства с Лековым было уже за двадцать, и спокойно терпела всякие, по ее выражению, «выкаблучивания», на которые был так горазд представитель московской «золотой молодежи», проводивший на даче очень много времени. Правда, таких периодов, которые Роман обозначал как «пляски на природе», с годами становилось все меньше и меньше. Кудрявцев-младший рыскал по стране в поисках икон, путал следы, отрываясь от стукачей и филеров, когда шел на свидание с очередным покупателем, бегал по знакомым валютчикам, бродил в поисках заказанного ему антиквариата – дел становилось все больше и больше, и все чаще и чаще приезжающий в гости Леков оставался на даче один либо же в компании знакомых московских девушек.
Вот эти– то сладкие, щекочущие нервы и самолюбие воспоминания -о полной свободе, первых сексуальных победах, а затем и первых настоящих оргиях – снова привели Лекова в старый, но еще крепкий и теплый дом в Пантыкино.
Роман презентовал ему связку ключей и дал карт-бланш на посещение загородной резиденции. Теперь Леков, почти как в молодые годы, срывался сюда из Питера по любому поводу. Например, поссорившись с женой, он мог выйти в домашних тапочках из дому, доехать на такси до вокзала, сесть на «Аврору» и через какие-то шесть часов быть в Москве, а еще через час – в любимой, навевающей прекрасные воспоминания загородной резиденции Кудрявцева.
Василек приезжал сюда не реже раза в месяц уже года два. Последнее время он гостил в Пантыкино все чаще, и все чаще сидел здесь один-одинешенек. Бизнес Романа неожиданно начал… не то чтобы шататься, но возникли у директора нескольких модных ночных клубов временные трудности с комиссиями по борьбе с коррупцией, с налоговой инспекцией и, вовсе уж некстати, с отделом по борьбе с наркотиками. Поэтому Роману приходилось львиную долю своего времени проводить в разных присутственных местах столицы, а в Пантыкино за хозяина утвердился Вася Леков, которого все соседи давно уже прекрасно знали и относились к нему как к своему.
Правда, «хорошо знали» – еще не значит «любили».
– Здравствуйте. Старший следователь капитан Буров, – представился Шурику высокий подтянутый мужчина в кожаной куртке и черных джинсах. Под рубашкой на мускулистой шее виднелась золотая цепь средней толщины. Бритая макушка, крутые, покатые плечи… Единственное, что как-то не вязалось с хрестоматийным обликом бандита, – это высокий, открытый лоб и умные проницательные глаза, в которых не было и намека на наркотический туман.
– Рябой Александр Михайлович. Я, так сказать, продюсер Лекова. А если проще – я для него в Москве и мать, и отец, и нянька.
– Я знаю, – кивнул Буров. – Вот, видите, что приключилось. – Следователь развел руками.
– Пока, честно говоря, не вижу, – пожал плечами Шурик. – Где он сам-то?
– Сам-то? – переспросил Буров, покосившись на то, что осталось от дома. – Хотите посмотреть?
– Хочу.
– По правде говоря… Вообще, официальное опознание еще нужно проводить… в морге. Но и сейчас можно. Пойдемте. Если уж так хотите.
Буров повернулся и зашагал к пожарной машине.
Возле «скорой» стояли двое санитаров с папиросами в уголках губ.
– Где тело? – спросил Буров.
– А вот, – кивнул один из санитаров, совсем молодой, лет, наверное, двадцати. – Скажите, это правда, что ли, Леков?
– Посмотрим, – буркнул Буров, взглянув туда, куда показал мальчишка в грязном белом халате.
Когда Шурик, следом за капитаном, прошел мимо санитаров, он вдруг почувствовал очень знакомый за много лет общения с музыкантами и деятелями шоу-бизнеса запах. Санитары, вне всякого сомнения, смолили косяки, причем весьма крутые. Шурик знал толк в конопле и мог сказать, что папиросы ребят в белых халатах забиты очень хорошей травой, ну просто очень хорошей!
Буров, однако, вроде бы не обратил на запах конопли никакого внимания. Он подошел к лежавшим на земле носилкам и встал над ними, глядя на Шурика.
– Вот это? – спросил Александр Михайлович.
– Это, это.
Второй санитар, постарше, с редкой бородкой на длинном худом лице, похожий на монаха, иссушенного многодневным постом, наклонился над носилками и дернул за «молнию» черного пластикового мешка.
– Вот он, родимый. Боксер.
– Заткнись, Юра, – рявкнул Буров.
Шурик быстро отметил про себя, что капитан, оказывается, довольно близко знаком с санитарами – интонация, с которой следователь обратился к «монаху», была допустима только между людьми, давно друг друга знающими.
– Ну? Что скажете? – снова спросил Буров у Шурика.
– А черт его знает… Это точно он?
Александр Михайлович разглядывал то, что лежало в раскрытом теперь блестящем пластиковом мешке.
Очевидно было, что эта черная масса, в которой отчетливо угадывались очертания человеческой фигуры, и была некогда человеком, только вот определить, мужчина это или женщина, молодой парень или взрослый мужчина, с первого взгляда представлялось совершенно невозможным.
Неровный, словно неряшливо вылепленный детской рукой из смеси черного и коричневого пластилина, мятый шар вместо головы, переплетения немыслимо изогнутых толстых змей вместо рук и ног, спутавшихся липким клубком на месте груди, короткий, неправильной формы прямоугольный обрубок вместо тела…
Мертвец лежал в так называемой «позе боксера» – остатки рук прижаты к груди, ноги, согнутые в коленях, подтянуты к животу…
– Да-а, – зажав нос, наконец-то выдавил из себя Шурик. – Так, на взгляд, и не скажешь – он, не он…
– Я боюсь, что и не только на взгляд, – покачал головой Буров. – Можно основываться на показаниях свидетелей.
– А что они там показывают? – спросил Шурик, продолжая разглядывать обгоревший труп.
– Свидетели, Александр Михайлович, говорят, что точно уверены – Леков был один в доме. Вот… – Буров достал из папки лист бумаги. – Львова Екатерина Семеновна… Она, по ее словам, день и ночь наблюдала за домом Кудрявцева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102