не при Сидорове — потому что острыми ощущениями он сыт по горло, они ни ему, ни Лукину, ни их товарищам абсолютно не нужны. А мечта о «Фраме» — потому что было бы очень хорошо, по примеру Нансена, дрейфовать не на неверном льду, а на вмороженном в лед судне, где и любое крупногабаритное оборудование можно разместить, и комфортабельные бытовые условия создать. Дорого? Это только на первый взгляд кажется, что дрейфующие станции обходятся дешевле: одна станция — да, дешевле; а десять? В том-то и дело, что станции вместе с домиками и оборудованием часто приходится бросать (иногда — в аварийном порядке), а на судне типа «Фрама» дрейфовать можно годами, меняя только коллектив.
Ладно, это дело профессионалов и экономистов — пусть думают и считают.
25 октября. Сегодня Лева плотничал один, мы с Васей не выходили из кабинета. Вася уже придумал полповести: а) как после гибели самолета Белухин вывел людей на остров, к избушке Труфанова; б) поиски потерпевших аварию; в) как бортмеханик Кулебякин, искупая вину за гибель самолета, совершил настоящий подвиг — один, в полярную ночь ушел искать другой островок, где в избушке могло быть продовольствие; г) историю с колбасой, которую припрятал Игорь Чистяков. Вася придумал для Белухина отличную фразу, когда Игоря разоблачили: «Пахнуло колбасой, мужики. Копченой, по пять тридцать за килограмм. В каком гастрономе брали, Игорь, не помню, как по батюшке?» Фантазия у Сидорова необузданная, его находками я заполнил толстую конторскую тетрадь, одних только неиспользованных в «Точке возврата» деталей может хватить на целую повесть.
Вот подлинный «медвежий» случай с Александром Данилычем Горбачевым, руководителем полетов на СП-13. В палатке находились три человека — сам Данилыч, радист и механик, собака несла караульную службу на свежем воздухе. Пришел здоровый медведь и стал гонять собаку, слегка ее прихватил, она с визгом бросилась в палатку, а медведь — за ней. Разорвал лапой полог, просунул голову — и Данилыч стал стрелять из карабина в упор: убил первой же пулей, но с перепугу выпустил всю обойму. Медведь закрыл собой выход из палатки; страшно было выходить — а вдруг там еще медведи, патроны-то все израсходованы…
Случай этот я не использовал — по сюжету потерпевшие аварию должны были остаться без продовольствия…
Об Александре Данилыче, интереснейшем человеке, я писал в первой своей полярной повести, но один эпизод из его жизни тогда рассказывать было рано. Произошел он во время войны в Мурманске, где летчик Горбачев служил в одной части с прославленным истребителем Сафоновым, дважды Героем Советского Союза. Еще до войны они любили одну девушку, та предпочла Сафонова и вышла за него замуж; когда Сафонов погиб в воздушном бою, Горбачев разделил горе молодой вдовы, делал что мог — бережно и тактично; спустя год, когда время зарубцевало рану, они объяснились, и Горбачев предложил вдове руку и сердце. Потом, хорошо подумав, сказал: «Давай подождем до конца войны. Лучше уж, если мне судьба погибнуть, останешься вдовой великого летчика Сафонова». Не знаю, как на вас, а на меня эти слова произвели сильное впечатление.
Рассказал мне об этих случаях Сидоров, у которого вообще отличная память на словечки. Вот эпизод из его полярной молодости. Поехал он вместе со своим начальником Николаем Георгиевичем Мехреньгиным в тундру проверять капканы на песцов, и в пути застигла их сильнейшая пурга. Зарылись в снег вместе с собаками, шестом проделывали отверстия для воздуха и трое суток носа не могли высунуть — мело хорошо. «Я вконец измучился по большой нужде, — вспоминает Сидоров, — а Николай Георгич говорит: „Терпи, Вася, терпи, все в кровь уйдет“.
Или другой случай со словечками, тоже из его полярной молодости. Одного метеоролога на полярной станции, храбреца не из первого десятка, решили разыграть. Когда он зашел по большой нужде в туалет, Вася напялил на себя медвежью шкуру, дождался выхода метеоролога и полез обниматься. «И у того, — закончил Сидоров, — нашлись в организме скрытые резервы, обделался».
И первый, и второй эпизоды не использовал, редактор воспротивилась — грубая физиология… А что мы, для детей дошкольного возраста пишем? Как же быть с гениальными книгами Рабле, Гашека, Шолохова? Человеческое тело совершенно во всех своих функциях, и делать вид, что некоторые из них не существуют, могут лишь отпетые ханжи, вроде осмеянных Макаренко педологов, которые приходили в ужас от одного лишь намека на то, что у женщины есть грудь и ноги. «Мы считаем… безнравственными тех, — писал Анатоль Франс, — чья нравственность не похожа на нашу…» Ярослав Гашек высказался еще более определенно: «Жизнь — это не школа для обучения светским манерам… Правильно было когда-то сказано, что человек, получивший здоровое воспитание, может читать всё. Осуждать то, что естественно, могут лишь люди, духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневом набрасываются на отдельные слова».
Спасибо людям, которые по долгу службы редактировали «Тихий Дон» и не выбросили из него словечки, придающие столь яркий колорит персонажам этой великой книги.
Сколько добрых, но густо посыпанных солью полярных шуток и розыгрышей я не смог привести! Рассказывал — смеялись, а только заикался, что хорошо бы включить в книгу, — в ужасе махали руками. Мне было горько и обидно и за себя, и за читателей, которые не прочтут, не узнают этих словечек.
«Беседы с Василием Харламовым. Колоритнейшая личность!»
Харламов — самый занятой человек на станции: за ним и его двумя механиками, Валерием Шашкиным (тоже бывший восточник) и Мишей Васильевым, — дизельная, тягач и два вездехода, которые требуют неусыпного внимания и, увы, каждодневного ремонта. Но если Мише лет двадцать пять, а Валерию под тридцать, то Харламову за шестьдесят, и все эти годы праздной жизни он не знал. «От времени может зашататься даже такая могучая скала, как Харламов», — с сожалением сказал Сидоров, когда доктор Пономарев обнаружил у главного механика и сильную гипертонию, и шумы в сердце. Только на куполе я узнал, что год назад Харламов провел санно-гусеничный поезд от Востока в Мирный в условиях семидесяти четырех градусов ниже нуля! В походе, который я в свое время описал, морозы достигали семидесяти двух; правда, памятуя о неимоверных трудностях моих походников, Харламов захватил с Востока три тонны керосина, которым в нужной пропорции разбавлял и разогревал на кострах превратившуюся в студень солярку. Поезд в Мирный он привел благополучно, а гипертонию и шумы в сердце прихватил по дороге.
Кажется, все знаешь, многое видел и о многом слышал, а не перестаешь поражаться мужеству и выносливости наших полярников. Кто еще рискнул бы вести поезд по ледяному куполу Антарктиды в таких нечеловечески трудных условиях? Скажу прямо: мужество и выносливость, конечно, замечательные качества, но давно пора не делать ставку только на них. Я уже писал об этом и еще раз повторяю: за такие походы, как у Евгения Зимина в 1969 году и у Василия Харламова в 1978-м, не жаль самых высоких наград (не дали никаких — даже медалей), однако обязательно ли они нужны, эти изнурительные походы, полторы тысячи километров в один конец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Ладно, это дело профессионалов и экономистов — пусть думают и считают.
25 октября. Сегодня Лева плотничал один, мы с Васей не выходили из кабинета. Вася уже придумал полповести: а) как после гибели самолета Белухин вывел людей на остров, к избушке Труфанова; б) поиски потерпевших аварию; в) как бортмеханик Кулебякин, искупая вину за гибель самолета, совершил настоящий подвиг — один, в полярную ночь ушел искать другой островок, где в избушке могло быть продовольствие; г) историю с колбасой, которую припрятал Игорь Чистяков. Вася придумал для Белухина отличную фразу, когда Игоря разоблачили: «Пахнуло колбасой, мужики. Копченой, по пять тридцать за килограмм. В каком гастрономе брали, Игорь, не помню, как по батюшке?» Фантазия у Сидорова необузданная, его находками я заполнил толстую конторскую тетрадь, одних только неиспользованных в «Точке возврата» деталей может хватить на целую повесть.
Вот подлинный «медвежий» случай с Александром Данилычем Горбачевым, руководителем полетов на СП-13. В палатке находились три человека — сам Данилыч, радист и механик, собака несла караульную службу на свежем воздухе. Пришел здоровый медведь и стал гонять собаку, слегка ее прихватил, она с визгом бросилась в палатку, а медведь — за ней. Разорвал лапой полог, просунул голову — и Данилыч стал стрелять из карабина в упор: убил первой же пулей, но с перепугу выпустил всю обойму. Медведь закрыл собой выход из палатки; страшно было выходить — а вдруг там еще медведи, патроны-то все израсходованы…
Случай этот я не использовал — по сюжету потерпевшие аварию должны были остаться без продовольствия…
Об Александре Данилыче, интереснейшем человеке, я писал в первой своей полярной повести, но один эпизод из его жизни тогда рассказывать было рано. Произошел он во время войны в Мурманске, где летчик Горбачев служил в одной части с прославленным истребителем Сафоновым, дважды Героем Советского Союза. Еще до войны они любили одну девушку, та предпочла Сафонова и вышла за него замуж; когда Сафонов погиб в воздушном бою, Горбачев разделил горе молодой вдовы, делал что мог — бережно и тактично; спустя год, когда время зарубцевало рану, они объяснились, и Горбачев предложил вдове руку и сердце. Потом, хорошо подумав, сказал: «Давай подождем до конца войны. Лучше уж, если мне судьба погибнуть, останешься вдовой великого летчика Сафонова». Не знаю, как на вас, а на меня эти слова произвели сильное впечатление.
Рассказал мне об этих случаях Сидоров, у которого вообще отличная память на словечки. Вот эпизод из его полярной молодости. Поехал он вместе со своим начальником Николаем Георгиевичем Мехреньгиным в тундру проверять капканы на песцов, и в пути застигла их сильнейшая пурга. Зарылись в снег вместе с собаками, шестом проделывали отверстия для воздуха и трое суток носа не могли высунуть — мело хорошо. «Я вконец измучился по большой нужде, — вспоминает Сидоров, — а Николай Георгич говорит: „Терпи, Вася, терпи, все в кровь уйдет“.
Или другой случай со словечками, тоже из его полярной молодости. Одного метеоролога на полярной станции, храбреца не из первого десятка, решили разыграть. Когда он зашел по большой нужде в туалет, Вася напялил на себя медвежью шкуру, дождался выхода метеоролога и полез обниматься. «И у того, — закончил Сидоров, — нашлись в организме скрытые резервы, обделался».
И первый, и второй эпизоды не использовал, редактор воспротивилась — грубая физиология… А что мы, для детей дошкольного возраста пишем? Как же быть с гениальными книгами Рабле, Гашека, Шолохова? Человеческое тело совершенно во всех своих функциях, и делать вид, что некоторые из них не существуют, могут лишь отпетые ханжи, вроде осмеянных Макаренко педологов, которые приходили в ужас от одного лишь намека на то, что у женщины есть грудь и ноги. «Мы считаем… безнравственными тех, — писал Анатоль Франс, — чья нравственность не похожа на нашу…» Ярослав Гашек высказался еще более определенно: «Жизнь — это не школа для обучения светским манерам… Правильно было когда-то сказано, что человек, получивший здоровое воспитание, может читать всё. Осуждать то, что естественно, могут лишь люди, духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневом набрасываются на отдельные слова».
Спасибо людям, которые по долгу службы редактировали «Тихий Дон» и не выбросили из него словечки, придающие столь яркий колорит персонажам этой великой книги.
Сколько добрых, но густо посыпанных солью полярных шуток и розыгрышей я не смог привести! Рассказывал — смеялись, а только заикался, что хорошо бы включить в книгу, — в ужасе махали руками. Мне было горько и обидно и за себя, и за читателей, которые не прочтут, не узнают этих словечек.
«Беседы с Василием Харламовым. Колоритнейшая личность!»
Харламов — самый занятой человек на станции: за ним и его двумя механиками, Валерием Шашкиным (тоже бывший восточник) и Мишей Васильевым, — дизельная, тягач и два вездехода, которые требуют неусыпного внимания и, увы, каждодневного ремонта. Но если Мише лет двадцать пять, а Валерию под тридцать, то Харламову за шестьдесят, и все эти годы праздной жизни он не знал. «От времени может зашататься даже такая могучая скала, как Харламов», — с сожалением сказал Сидоров, когда доктор Пономарев обнаружил у главного механика и сильную гипертонию, и шумы в сердце. Только на куполе я узнал, что год назад Харламов провел санно-гусеничный поезд от Востока в Мирный в условиях семидесяти четырех градусов ниже нуля! В походе, который я в свое время описал, морозы достигали семидесяти двух; правда, памятуя о неимоверных трудностях моих походников, Харламов захватил с Востока три тонны керосина, которым в нужной пропорции разбавлял и разогревал на кострах превратившуюся в студень солярку. Поезд в Мирный он привел благополучно, а гипертонию и шумы в сердце прихватил по дороге.
Кажется, все знаешь, многое видел и о многом слышал, а не перестаешь поражаться мужеству и выносливости наших полярников. Кто еще рискнул бы вести поезд по ледяному куполу Антарктиды в таких нечеловечески трудных условиях? Скажу прямо: мужество и выносливость, конечно, замечательные качества, но давно пора не делать ставку только на них. Я уже писал об этом и еще раз повторяю: за такие походы, как у Евгения Зимина в 1969 году и у Василия Харламова в 1978-м, не жаль самых высоких наград (не дали никаких — даже медалей), однако обязательно ли они нужны, эти изнурительные походы, полторы тысячи километров в один конец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58