Здесь всегда стыдятся за другого. Стыд за другого стал формой нашего самосознания. В 1918-м я пришел на лекцию Василия Васильевича, которого очень любил еще по прежним петербургским встречам. После лекции он еле отбился от дам и барышень, и мы прошлись немного. Как дошли до Гагаринского, так он остановился вдруг и мне: «Так вы, конечно, считаете, что я с ними суров, нелюбезен, высокомерен, да? Так нет же, — говорит, — я их люблю. Да только их вовсе не интересует, что я им рассказываю. Они мной восторгаются и за меня же стыдятся ». «Так чего же, — спрашиваю, — стыдиться?» — «А я вам расскажу. Одна такая барышня, давно еще, все меня целовала, ласкала и приговаривала: „Я обожаю вас, чудного, замечательного, но мне все равно за вас отчего-то стыдно“. „Да отчего же?“ — спрашиваю, а самому горько и мутно. Я оттого и вспомнил о Василии Васильевиче, что вы, Анатолий, как та барышня, вы о себе не думаете, а оттого и другого не видите».
Анатолий: И этой переулочной мудростью вы начиняете Нику, нашего удивительнейшего, смешнейшего Нику!
Дедушка: Нет. Это — для вас, а не для Ники. У Ники слишком велика способность к незаинтересованной имитации жизни. Я не шучу, ведь все происходящее не только страшно, но и — забавно. Пройдет года два, и он превратится в своего человека . А страшнее этого ничего и быть не может.
Анатолий: Нет! Никогда он не станет их человеком!
Дедушка: А не все ли равно — их ли, вашим ли, Роберта, Гарика? Он не должен стать своим ни для кого. Понятно?
Глава шестая: 14-го июля 1938 г., 4—5 вечера
Найти и записать этот кусочек оказалось чрезвычайно трудно. Главное — пришлось пожертвовать по ей мере двумя версиями дворовой легенды о Фиолетовом экспрессе, на котором якобы Ника от Москвы доехал прямо до Мадрида. На самом же деле они ехали без пересадки до Берлина, а оттуда другам поездом до Парижа. В Мадриде Ника вообще никогда не был.
Это начало происходить где-то после полудня. Ника находился именно в том состоянии, которое Роберт называл «полной недосягаемостью себя для себя самого». После обеда у него заболел живот, но не настолько, чтобы можно было пожаловаться дедушке. Он выглянул на улицу — никого, кроме жуткого яркого солнца. Вернувшись, он обнаружил — на этот раз без всякой радости, — что дома буквально никого не было. Он положил голову на покрытый клеенкой стол. В столовой с одним высоченным окном, выходившим на глухую стену соседнего двора, было необычно темно. Нике вдруг захотелось горячего чая. Он поднял голову и… увидел дедушку. Тот сидел прямо, спиной к окну, немного откинувшись, с руками, сложенными на коленях. Он не смотрел на Нику. Нике почему-то стадо холодно в затылке. И такой это был разговор.
Ника: Дедушка, мне сейчас противно.
Дедушка: Ничего, посидишь в холодке немного, а потом выйдешь на улицу, и все пройдет.
Ника: Дедушка, мне сейчас совсем противно. И живот здесь совсем ни при чем. Это оттого, что я вчера, при гостях, очень смешно про дьякона рассказывал. Я, конечно, не такой талантливый, как Роберт… но я сам чувствую, что в присутствии других начинаю говорить, как многие другие очень уж развитые дети — так, чтобы взрослым нравилось и вообще всем…
Дедушка: А что именно говорил Роберт по этому поводу?
Ника: [Он сказал, что он и я скоро станем образцово-показательными мальчиками, которыми будут гордиться не только их отверженные семьи, но и вся страна. Он сказал позавчера: «Такие, как мы, — нужны, а будем нужны еще больше. Нас никому не придется учить, как говорить. Мы сами всех, к черту, научим (извини, дедушка), а когда придет время и нам быть убитыми — ведь война на носу, и это не вилами по воде писано, — то мы уже будем мертвы, мертвее гробовых гвоздей. Так что этого и не заметим».
Дедушка: Боюсь, что Роберт прав. Если так начинают говорить дети» которым и тринадцати нет, то, пожалуй, внутри уже выхода нет.
Ника: Что значит «выхода внутри», дедушка?
Дедушка не ответил, а только потрогал лоб двумя пальцами левой руки. В затылке у Ники стало еще холоднее. По столовой плыли темные клочья облаков («Малярия начинается», — с ужасом подумал Ника).]
Дедушка: Посмотри, пожалуйста, который час, Ника.
На кухонных ходиках было без двадцати пять.
Ника: Дедушка, мне очень зябко. Давай, я быстро сделаю нам чай.
Дедушка: Нет. Будет еще время чаю напиться. Ты сейчас, пожалуй, пойди на улицу. Как раз время приспело. Да и теплее — постоишь на солнышке у подъезда. Иди, пожалуй, но сперва поцелуй меня.
Ника поцеловал дедушку в щеку. Тяжело и долго сходил по каменной лестнице. Дверь подъезда не хотела открываться.
На залитом солнцем, узком и наклоненном к ограде строительства Дворца Советов прямоугольнике Третьего Обыденского — никого не было .
Глава седьмая: 14-го июля 1938 г., 5—7 вечера
Солнце заливало это пространство, оставляя в чернильно-черной тени двери и часть паперти Ильи Обыденского. Ника увидел, как из этой черноты буквально «выделилась» фигура человека. Но что за фигура! Даже если бы на груди и спине у него было по ярлыку с надписью «иностранец», то и тогда факт его принадлежности к этой престранной группе живых существ не сделался бы очевиднее. На нем были бриджи, клетчатые чулки, огромные желтые туфли, толстенный джемпер, твидовый пиджак с большими карманами и вязаная темно-коричневая шапочка с тугим малиновым помпоном на макушке. Светло-рыжие брови, темно-рыжие усики и торчащие веснушчатые уши довершали «образ дикости» (по выражению Ники). Человек подошел к Нике и ровным голосом заговорил…
Человек: Ну, вышел все-таки?
Ника: Да, добрый день, но я… собственно, я только что вышел… Я себя не очень хорошо чувствую, по правде сказать. И я очень хочу горячего чая.
Человек: Будет время чаю напиться. Нам бы надо с тобою пройтись, отсюда — до Белорусского вокзала, да? Но понимаешь, Ника, нам бы лучше этого не делать вместе. Так будет удобнее.
Ника: Простите, пожалуйста, но это… обязательно?
Человек: О нет, нет! Кто сказал слово «обязательно»? Просто — как нас любил поучать Георгий Иванович — надо крайне остерегаться слов, которые потом могут оказаться ложью. Так что лучше нам будет пройтись до Белорусского вокзала каждому в одиночестве и, как говорится, наедине со своими собственными мыслями. Как дойти — ты прекрасно знаешь. Затем иди прямо к платформе номер четыре, через международный салон. Если остановят, отвечай по-немецки, что путешествуешь со своим дядей Фредериком. Запомни —Фредерик (не Фридрих!). Я буду уже там и предупрежу дежурную по международной детской комнате.
Ника: Но меня могут… задержать где угодно?
Человек: О нет! Но на всякий пожарный случай тебе лучше выглядеть немножко как иностранец, да?
Фредерик мгновенно сбросил пиджак, стащил с себя джемпер, надел его на Нику и, нахлобучив ему на голову шапочку с помпоном, сказал: «Теперь — иди».
Не поднимая головы, Ника двинулся по левой стороне Второго Обыденского. Один дом, три дома. Налево по Метростроевской. Прямо — до Крымской площади. У арсенала перешел Садовое кольцо» и опять — по левой стороне («Так и буду до конца по левой идти!»). Шапочка намокла от пота, налезала на брови и нос «Не сниму!»). Зубовская, Смоленская площадь, Новинский бульвар, мимо дома Шаляпина («Иди, иди»). Безумно жарко, и ледяной пот. Садовая-Кудринская. Засунул руки в карманы, чтоб не дрожали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Анатолий: И этой переулочной мудростью вы начиняете Нику, нашего удивительнейшего, смешнейшего Нику!
Дедушка: Нет. Это — для вас, а не для Ники. У Ники слишком велика способность к незаинтересованной имитации жизни. Я не шучу, ведь все происходящее не только страшно, но и — забавно. Пройдет года два, и он превратится в своего человека . А страшнее этого ничего и быть не может.
Анатолий: Нет! Никогда он не станет их человеком!
Дедушка: А не все ли равно — их ли, вашим ли, Роберта, Гарика? Он не должен стать своим ни для кого. Понятно?
Глава шестая: 14-го июля 1938 г., 4—5 вечера
Найти и записать этот кусочек оказалось чрезвычайно трудно. Главное — пришлось пожертвовать по ей мере двумя версиями дворовой легенды о Фиолетовом экспрессе, на котором якобы Ника от Москвы доехал прямо до Мадрида. На самом же деле они ехали без пересадки до Берлина, а оттуда другам поездом до Парижа. В Мадриде Ника вообще никогда не был.
Это начало происходить где-то после полудня. Ника находился именно в том состоянии, которое Роберт называл «полной недосягаемостью себя для себя самого». После обеда у него заболел живот, но не настолько, чтобы можно было пожаловаться дедушке. Он выглянул на улицу — никого, кроме жуткого яркого солнца. Вернувшись, он обнаружил — на этот раз без всякой радости, — что дома буквально никого не было. Он положил голову на покрытый клеенкой стол. В столовой с одним высоченным окном, выходившим на глухую стену соседнего двора, было необычно темно. Нике вдруг захотелось горячего чая. Он поднял голову и… увидел дедушку. Тот сидел прямо, спиной к окну, немного откинувшись, с руками, сложенными на коленях. Он не смотрел на Нику. Нике почему-то стадо холодно в затылке. И такой это был разговор.
Ника: Дедушка, мне сейчас противно.
Дедушка: Ничего, посидишь в холодке немного, а потом выйдешь на улицу, и все пройдет.
Ника: Дедушка, мне сейчас совсем противно. И живот здесь совсем ни при чем. Это оттого, что я вчера, при гостях, очень смешно про дьякона рассказывал. Я, конечно, не такой талантливый, как Роберт… но я сам чувствую, что в присутствии других начинаю говорить, как многие другие очень уж развитые дети — так, чтобы взрослым нравилось и вообще всем…
Дедушка: А что именно говорил Роберт по этому поводу?
Ника: [Он сказал, что он и я скоро станем образцово-показательными мальчиками, которыми будут гордиться не только их отверженные семьи, но и вся страна. Он сказал позавчера: «Такие, как мы, — нужны, а будем нужны еще больше. Нас никому не придется учить, как говорить. Мы сами всех, к черту, научим (извини, дедушка), а когда придет время и нам быть убитыми — ведь война на носу, и это не вилами по воде писано, — то мы уже будем мертвы, мертвее гробовых гвоздей. Так что этого и не заметим».
Дедушка: Боюсь, что Роберт прав. Если так начинают говорить дети» которым и тринадцати нет, то, пожалуй, внутри уже выхода нет.
Ника: Что значит «выхода внутри», дедушка?
Дедушка не ответил, а только потрогал лоб двумя пальцами левой руки. В затылке у Ники стало еще холоднее. По столовой плыли темные клочья облаков («Малярия начинается», — с ужасом подумал Ника).]
Дедушка: Посмотри, пожалуйста, который час, Ника.
На кухонных ходиках было без двадцати пять.
Ника: Дедушка, мне очень зябко. Давай, я быстро сделаю нам чай.
Дедушка: Нет. Будет еще время чаю напиться. Ты сейчас, пожалуй, пойди на улицу. Как раз время приспело. Да и теплее — постоишь на солнышке у подъезда. Иди, пожалуй, но сперва поцелуй меня.
Ника поцеловал дедушку в щеку. Тяжело и долго сходил по каменной лестнице. Дверь подъезда не хотела открываться.
На залитом солнцем, узком и наклоненном к ограде строительства Дворца Советов прямоугольнике Третьего Обыденского — никого не было .
Глава седьмая: 14-го июля 1938 г., 5—7 вечера
Солнце заливало это пространство, оставляя в чернильно-черной тени двери и часть паперти Ильи Обыденского. Ника увидел, как из этой черноты буквально «выделилась» фигура человека. Но что за фигура! Даже если бы на груди и спине у него было по ярлыку с надписью «иностранец», то и тогда факт его принадлежности к этой престранной группе живых существ не сделался бы очевиднее. На нем были бриджи, клетчатые чулки, огромные желтые туфли, толстенный джемпер, твидовый пиджак с большими карманами и вязаная темно-коричневая шапочка с тугим малиновым помпоном на макушке. Светло-рыжие брови, темно-рыжие усики и торчащие веснушчатые уши довершали «образ дикости» (по выражению Ники). Человек подошел к Нике и ровным голосом заговорил…
Человек: Ну, вышел все-таки?
Ника: Да, добрый день, но я… собственно, я только что вышел… Я себя не очень хорошо чувствую, по правде сказать. И я очень хочу горячего чая.
Человек: Будет время чаю напиться. Нам бы надо с тобою пройтись, отсюда — до Белорусского вокзала, да? Но понимаешь, Ника, нам бы лучше этого не делать вместе. Так будет удобнее.
Ника: Простите, пожалуйста, но это… обязательно?
Человек: О нет, нет! Кто сказал слово «обязательно»? Просто — как нас любил поучать Георгий Иванович — надо крайне остерегаться слов, которые потом могут оказаться ложью. Так что лучше нам будет пройтись до Белорусского вокзала каждому в одиночестве и, как говорится, наедине со своими собственными мыслями. Как дойти — ты прекрасно знаешь. Затем иди прямо к платформе номер четыре, через международный салон. Если остановят, отвечай по-немецки, что путешествуешь со своим дядей Фредериком. Запомни —Фредерик (не Фридрих!). Я буду уже там и предупрежу дежурную по международной детской комнате.
Ника: Но меня могут… задержать где угодно?
Человек: О нет! Но на всякий пожарный случай тебе лучше выглядеть немножко как иностранец, да?
Фредерик мгновенно сбросил пиджак, стащил с себя джемпер, надел его на Нику и, нахлобучив ему на голову шапочку с помпоном, сказал: «Теперь — иди».
Не поднимая головы, Ника двинулся по левой стороне Второго Обыденского. Один дом, три дома. Налево по Метростроевской. Прямо — до Крымской площади. У арсенала перешел Садовое кольцо» и опять — по левой стороне («Так и буду до конца по левой идти!»). Шапочка намокла от пота, налезала на брови и нос «Не сниму!»). Зубовская, Смоленская площадь, Новинский бульвар, мимо дома Шаляпина («Иди, иди»). Безумно жарко, и ледяной пот. Садовая-Кудринская. Засунул руки в карманы, чтоб не дрожали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29