Но мог ли тоскою бесплодной
Твой образ меня истомить?
Как может, что с милою сходно,
Не радость, а горе дарить?
Боже! вырви из сердца скорей
Этот образ! И пусть истечет
Сердце кровью, – в могиле верней
Страдалец покой обретет.
Она ль, моя нимфа, по лугу
Проходит одна, без подруг?
Приветствуя пляской подругу,
Лишь грации вьются вокруг.
Ей цветочный сладчайший бальзам,
Не жалея, Зефир принесет.
Плут! Прильнув поцелуем к глазам,
Он сладость двойную найдет.
Ярым пламенем сердце объято.
Взор так ласков ее – наконец!
Как желанье, надежда крылата,
Отчаянье – жалкий хромец.
Пастушка, словно щепку волна,
Бросил к деве безумья порыв.
Не совсем уклонилась она,
Поцелуй не совсем запретив.
Уступки отвагу будили.
Шепнул я: «О друг, мы одни!…»
Остальное, что боги сокрыли,
Могут выразить только они.
Я спросил: «Долгих пыток страда
Почему мне досталась в удел?»
Хлоя молвит с румянцем стыда:
«Стрефон! Раньше бывал ли ты смел?»
Адамс все это время размышлял над одним стихом Эсхила, нисколько не прислушиваясь к голосу, хоть голос этот был такой мелодический, какой не часто услышишь, – когда случайно его глаза остановились на Фанни, и он вскричал:
– Боже мой, как ты бледна!
– Бледна! Мистер Адамс, – сказала она, – господи Иисусе!… – и упала навзничь в своем кресле.
Адамс вскочил, швырнул своего Эсхила в огонь и взревел, созывая на помощь людей. Вскоре на его крик сбежался в комнату весь дом, и среди прочих певец; но когда этот соловей, которым был не кто иной, как Джозеф Эндрус, увидел свою возлюбленную Фанни в описанном нами положении, можешь ли ты, о читатель, представить себе волнение его духа? Если не можешь, отбрось эту мысль и погляди на его счастье в тот час, когда он, заключив девушку в объятия, обнаружил, что жизнь и кровь возвращаются к ее щекам; когда он увидел, что она открыла милые свои глаза, и услышал, как она нежнейшим голосом прошептала:
– Это вы, Джозеф Эндрус?
– Это ты, моя Фанни? – ответил он страстно и, прижав ее к сердцу, запечатлел бесчисленные поцелуи на ее губах, не думая о присутствующих.
Если высоконравственных читательниц оскорбляет непристойность этой картины, они могут отвести от нее взоры и поглядеть на пастора Адамса, пляшущего по комнате в радостном упоении. Иные философы, пожалуй, почли бы его счастливейшим из троих, потому что доброе его сердце упивалось блаженством, переполнявшим не только его собственную грудь, но и сердце Фанни и Джозефа. Однако подобные изыскания, как слишком для нас глубокие, мы предоставим тем, кто склонен создавать излюбленные гипотезы, не пренебрегая никаким метафизическим хламом для их построения и утверждения; сами же мы признаем первенство за Джозефом, чье счастье было не только сильнее, чем счастье пастора, но и длительней, ибо Адамс, как только миновали первые его восторги, бросил взгляд на очаг, где дотлевал в огне его Эсхил, и поспешил спасти бедные останки, то есть кожаный переплет, своего любезного друга – манускрипта, который он переписал собственной рукой и который был его неизменным спутником тридцать с лишним лет.
Фанни, как только вполне пришла в чувство, пожалела о своем бурном порыве и, сообразив, что она сделала и чему подвергалась в присутствии стольких зрителей, тотчас покраснела от смущения; мягко отталкивая от себя Джозефа, она попросила его успокоиться и больше не позволяла ему ни целовать ее, ни обнимать. Потом, увидев миссис Слипслоп, она сделала реверанс и хотела к ней подойти, но сия высокая особа не стала отвечать на ее любезности и, глядя мимо нее, тотчас же удалилась в другую комнату, бормоча на ходу, что она понятия не имеет, кто эта девица.
Глава XIII
Рассуждение о высоких лицах и низких и отчет о том, как миссис Слипслоп отбыла в не слишком хорошем расположении духа, оставив в плачевном состоянии Адамса и его друзей
Без сомнения, многим читателям покажется крайне странным, что миссис Слипслоп, прожив несколько лет в одном доме с Фанни, за короткий срок совершенно ее забыла. Истина, однако, заключается в том, что она ее отлично помнила. А так как нам нежелательно, чтобы в нашей повести что-либо казалось неестественным, мы постараемся разъяснить причины такого ее поведения; и, несомненно, нам удастся доказать самому пытливому читателю, что в этом миссис Слипслоп нисколько не отклонялась от общепринятого пути, – пожалуй, даже, поведи она себя иначе, ей бы грозила опасность уронить свое достоинство и навлечь на себя справедливое осуждение.
Посему да будет известно, что род человеческий делится на два разряда, а именно: на людей высоких и людей низких. Однако же, если не следует понимать меня так, будто под высокими людьми я разумею лиц, родившихся более рослыми, чем все прочие, или метафорически – лиц, возвышающихся над другими своими способностями и душевными качествами, – то равным образом нельзя толковать меня и так, будто словом «низкие» я хочу обозначить обратное. Слова «высокие особы» означают не что иное, как светские люди, а низкие – несветские. Между тем слово «светский» от долгого употребления утратило свой первоначальный смысл и вызывает у нас теперь совсем иное представление, ибо я жестоко ошибаюсь, если мы не связываем «светских особ» с понятием о людях, возвышающихся по рождению и совершенствам над человеческим стадом; между тем как в действительности под «светской особой» первоначально разумелось не что иное, как человек, живущий в свете, то есть не принадлежащий к духовному званию; и, по правде истинной, ничего другого не означает это слово и в наши дни. Поскольку мир делится, таким образом, на лиц светских и несветских, между ними возникла жестокая распря; и ни одно лицо из того или другого разряда, дабы не навлечь на себя подозрений, не станет на людях разговаривать с лицами другого разряда, хотя частным порядком они нередко состоят в самом добром общении. Трудно сказать, которая сторона победила в этой войне: в то время как светские люди захватили в собственность такие места, как двор, собрания, оперу, балы и тому подобное, люди несветские, помимо одного королевского учреждения, именуемого Медвежьим Садом его величества , прочно держат в своем владении все дешевые танцевальные залы, балаганы, ярмарки и проч. По соглашению, два места находятся в общем пользовании, а именно – церковь и театр, где они отделяются друг от друга примечательным образом: если в церкви светские люди вознесены высоко над головами несветских людей, то в театре они в той же степени унижены и толкутся внизу, у них под ногами. Я в жизни не встречал никого, кто мог бы мне разъяснить, почему это так. Довольно будет сказать, что, именуясь на языке христианства братьями, они на деле едва ли считают друг друга представителями одного и того же вида. На это ясно указывают такие обозначения, как «человек не нашего круга», «люди, с которыми никто не знается», «тварь», «жалкая личность», «канальи», «скоты» и многие другие наименования, которыми миссис Слипслоп, часто слыша их из уст своей госпожи, полагала себя вправе пользоваться в свой черед; и, может быть, она не ошибалась: представители этих разрядов, в особенности там, где их границы сходятся, то есть низшие из высоких и высшие из низких, часто переходят из одного разряда в другой, смотря по месту и времени;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98