ибо тот, кто является светской особой в одном месте, часто оказывается совсем несветским в другом. А в отношении времени небезынтересно будет рассмотреть картину зависимости в виде некоей лестницы: так, например, рано утром встает грум или другой мальчик-слуга, без какого не обходится ни одно большое хозяйство, как не бывает большого корабля без юнги, и принимается чистить платье или наводить блеск на сапоги лакея Джона, который, как только оденется, сам берется за ту же работу для мистера Секондхенда , камердинера при сквайре; камердинер тем же порядком несколько позже прислуживает сквайру; сквайр, как только облачился, отправляется прислуживать при облачении милорда, а едва оно завершилось, мы видим самого милорда при выходе фаворита, который, приняв должную дань почитания, сам является отдать дань своему государю, присутствуя при его levee . И, может быть, во всей этой лестнице зависимости ни одна ступень не отделена от следующей большим расстоянием, чем первая от второй; так что для философа вопрос заключается только в том, когда приятнее быть великим человеком – в шесть ли часов утра или в два пополудни. И все же едва ли найдутся на этой лестнице двое таких, кто не почитал бы всякую короткость в обращении с лицами, стоящими ступенью ниже, за великое снисхождение; сойти же еще на одну ступень означало бы, по их мнению, окончательно уронить себя. А теперь, читатель, я надеюсь, ты простишь мне это длинное отступление, показавшееся мне необходимым, чтобы снять с высокой особы миссис Слипслоп обвинение в том, что низким людям, никогда не видавшим людей высоких, может помниться нелепостью; но нам, знающим их, доводилось повседневно убеждаться, что люди самые высокие узнают нас в одном месте, но не в другом, узнают сегодня, но не завтра; все это трудно объяснить иначе, чем так, как я попытался сделать это здесь; и, может быть, если боги и впрямь, как полагают некоторые, создали людей лишь затем, чтобы смеяться, глядя на них, – то ничто в нашем поведении не отвечает этой цели в большей мере, чем то, о чем я только что писал.
Но вернемся к нашей истории. Адамс, который знал обо всем этом не больше кошки, усевшейся перед ним на столе, подумал, что память у миссис Слипслоп куда короче, чем на деле, и последовал за нею в соседнюю комнату, восклицая:
– Миссис Слипслоп, здесь находится одна ваша старая знакомая; посмотрите только, в какую прелестную женщину она превратилась с тех пор, как оставила службу у леди Буби.
– Кажется, я ее припоминаю, – ответила та с большим достоинством, – но не могу же я помнить всех низших слуг в нашем доме!
Потом, удовлетворяя любопытство Адамса, она принялась ему объяснять, как, прибыв в гостиницу, она нашла готовую к ее услугам коляску, как миледи решила в ближайшее время отбыть в деревню и как поэтому она, Слипслоп, должна была чрезвычайно спешить; как «из консолидации к хромоте Джозефа» она взяла его с собой и, наконец, как необычайная ярость непогоды загнала их под кров дома, где они и встретились с пастором. Затем миссис Слипслоп напомнила Адамсу об оставленной им лошади и выразила удивление, что он забрел так далеко в сторону от своего пути и что она встречает его, как она выразилась, «в обществе девки, которая, надо полагать, то самое, чем она кажется».
Едва только Адамса навели на мысль о лошади, как его снова отвлекло от нее это замечание, бросающее тень на доброе имя Фанни. Он возразил, что, по его мнению, не было на свете более чистой девушки.
– Я от души хотел бы, от души хотел бы, – вскричал он (и прищелкнул пальцами), – чтобы все, кто выше ее, были бы не хуже!
Затем он стал рассказывать о том, как ему случилось встретиться с Фанни; но когда он дошел до обстоятельств ее спасения от насильника, миссис Слипслоп объявила, что сам он, как видно, «более пригоден для военной службы, чем для церковной»; что Духовному лицу не подобает поднимать руку на кого бы то ни было; ему скорее следовало бы молиться о том, чтобы небо укрепило слабые силы девицы. Адамс на это сказал, что отнюдь не стыдится содеянного им; она же ответила, что отсутствие стыда «не характерично для духовного лица». Этот диалог, вероятно, разгорелся б еще жарче, если бы в комнату не вошел, на счастье, Джозеф, испрашивая у миссис Слипслоп разрешения привести к ней Фанни; но она наотрез отказалась допустить к себе «какую-то потаскушку» и сказала ему, что скорей пошла бы на костер, чем села бы с ним в одну коляску, когда бы только могла помыслить, что его подкарауливают на дороге его девки; и добавила, что мистер Адамс играет в этом деле очень красивую роль, так что она не сомневается, что когда-нибудь увидит его епископом.
Пастор в ответ поклонился и воскликнул:
– Благодарю вас, сударыня, за это достопочтенное наименование, я честно постараюсь его заслужить.
– О да! – подхватила та с усмешкой. – Уж куда честнее: сводить молодых людей!
При этих словах Адамс зашагал по комнате, но тут явился кучер и доложил миссис Слипслоп, что гроза прошла и месяц светит очень ярко. Она тогда послала за Джозефом, который сидел во дворе со своею Фанни, и сказала ему, что пора садиться в коляску, но он решительно отказался оставить Фанни, что привело милую даму в бешеную ярость. Она объявила, что сообщит своей госпоже, какие тут творятся дела, и миледи, несомненно, избавит приход от всяких таких особ; в заключение она произнесла длинную речь, полную язвительности и весьма замысловатых слов и с некоторыми высказываниями о духовных лицах, которые здесь непристойно повторять; наконец, убедившись, что Джозеф непоколебим, она бросилась к коляске, мимоходом метнув на Фанни взор, каким на сцене дарит Октавию Клеопатра . Сказать по правде, она была крайне неприятно поражена присутствием Фанни: когда она впервые увидела в гостинице Джозефа, у нее зародилась надежда на кое-что, чему бы можно свершиться и в харчевне не хуже, чем во дворце. Быть может, в тот вечер мистер Адамс спас от насилия не одну только Фанни.
Когда коляска умчала прочь разъяренную Слипслоп, Адамс, Джозеф и Фанни собрались у очага, где еще долго вели невинную беседу, довольно приятную; но так как для читателя она едва ли будет занимательна, мы поспешим перейти к утру, заметив только, что никто из них не ложился спать в ту ночь. Адамс, выкурив три трубки, сладко задремал в большом кресле и предоставил влюбленным, – для чьих глаз нашлось отрадное занятие, несовместимое с желанием закрыть их, – несколько часов наслаждаться без помехи таким счастьем, о каком мои читатели, если сами они не были никогда влюблены, не составят себе ни малейшего понятия, хотя бы мы для его описания обладали столькими языками, сколько желал их иметь Гомер , и которое истинные любовники легко представят в уме своем без всякой помощи с нашей стороны.
Довольно будет сказать, что Фанни после тысячи молений отдала наконец Джозефу всю свою душу и, почти теряя сознание в его объятиях, со вздохом, бесконечно более нежным и сладким, чем все аравийские зефиры, прошептала ему в губы, припавшие в тот миг к ее губам: «О Джозеф, ты победил меня; я твоя навеки».
Джозеф, поблагодарив ее на коленях, обнял ее со страстью, на которую она теперь отвечала почти столь же пламенно, затем в восторге вскочил и разбудил пастора, всерьез прося его, чтобы он немедленно соединил их браком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98