В ней лежало безжизненное тело воздушного стрелка. В его кабине взорвался снаряд. Попади он на полметра впереди, мы бы погибли оба – ведь там бензобак. Попади на полметра позади, пострадал бы только самолет. Вот и выходит, что эти полметра, как для солдата в бою сантиметры, когда пуля свистит прямо у виска. У Сычева загорелся шелк парашюта, искры от этого пламени и забросило воздушным завихрением ко мне в кабину. Эх, знать бы, что Ване Сычеву уже ничем не помочь, тянул бы до своего аэродрома, там бы его и похоронили.
Взрывной волной сорвало дюралевую обшивку над бензобаком и завернуло против потока воздуха на мою кабину. Разворочен правый борт фюзеляжа у кабины стрелка. С трудом потушили парашют. Оказалось, он горит, как ватный фитиль: вроде бы и хорошо затушили, а ветерок дохнул – и снова курится. Тело Сычева завернули в шелк и захоронили в поле рядом с самолетом. Через несколько дней на место вынужденной посадки самолета прибыли механик Щедрое и моторист Багдасарян. С помощью местных властей и жителей они перезахоронили останки славного воздушного стрелка со всеми воинскими почестями на площади в Нижних Серогозах.
В последующих боях я бился с врагом и за себя и за своего боевого друга. Воздушные стрелки полка тоже с удвоенной силой били врага за гибель комсомольца Ивана Михайловича Сычева. Его имя навсегда вписано в боевую историю части. Для многих летчиков полка памятны днепровские переправы. Незадолго перед моим полетом на Большую Лепетиху примерно такая же история, как у меня, произошла у Алексея Будяка и его воздушного стрелка Виктора Щербакова. Осколок зенитного снаряда пробил масляный бак, пришлось срочно садиться. Хорошо, что летчик смог дотянуть до своей территории. Но вся местность вокруг была изрыта окопами и траншеями, ни одной удобной площадки. В довершение всего самолет при посадке попал…. в противотанковый ров. От сильного удара образовалась трещина, фюзеляж по кабину стрелка и шасси отлетели в сторону, бензобак деформировался и лопнул. От машины осталась одна кабина летчика, стрелок оказался выброшенным на землю. Очнувшись от удара, Щербаков поспешил на помощь летчику, кабину которого заклинило. А самолет уже горел. Экипаж еле спасся. Будяк и Щербаков добрались в полк, оба контуженные, с повреждениями на теле. Об этом экипаже и его трагической судьбе рассказ еще впереди. Через день после вылета на разведку переправы у Большей Лепетихи я снова ушел на задание в паре с Юрием Кошманом. Предстояло разведать, чем занимается противник на никопольском плацдарме. День выдался на удивление ясный и солнечный. Перед нами предстала такая картина: гитлеровцы вылезли из укрытия и двинулись к Днепру. У переправ скопилось множество машин и боевой техники. В то же время населенные пункты на пути нашего маршрута опустели. Я медлил с передачей по радио сообщения о бегстве фашистов с плацдарма, потому что никак не мог понять, почему противник решился на такое в совершеннейшую распутицу.
– Смотрите, как бегут! – раздался в наушниках ликующий голос Юры.
– Похоже, – подтвердил я.
Набрав высоту, связался по радио с командным пунктом и сообщил разведданные. Возвращаясь на аэродром, еще с воздуха мы увидели, что там царит необычайное оживление. Весть об отступлении противника, решившего отвести свои войска на правый берег Днепра, всех взволновала. Прямо на старт, где наши самолеты заправляли горючим и боеприпасами, на По-2 прилетел командир дивизии полковник Чумаченко.
– Ну-ка повтори, Пальмов, что видел?
Я снова повторил свой доклад. Выслушав его, Чумаченко быстро уехал на полковой КП. А мы опять ушли в воздух. Теперь нельзя терять ни минуты! Надо бить и бить гитлеровцев, чтобы как можно меньше их переправилось на Правобережье.
В тот день мы с Кошманом сделали три вылета, по нескольку раз вылетали и другие экипажи. Боеприпасы были израсходованы до последнего патрона и снаряда. Только к вечеру аэродром стал затихать. Авиаторы были довольны этим напряженным днем. За ужином подполковник Смыков передал всему личному составу благодарность командующего 8-й воздушной армией генерала Т. Т. Хрюкина и сообщил причину поспешного отхода противника с плацдарма. Оказалось, что 3-й Украинский фронт, наступая севернее Никополя, создал реальную угрозу отрезать, его вместе с левобережным выступом. Захватчики, как говорится, собравшись по шерсть, сами возвращались стрижеными: расчет вражеского командования на удар в сторону Крыма провалился.
– Назавтра – готовность с рассветом, – заключил командир полка. – Из-за распутицы все аэродромы воздушной армии бездействуют. У нас лучшее положение. Поэтому на нас и надежда.
На другой день полк поработал на славу. «Старики» и молодежь штурмовали переправы через Днепр, налетали на отступавшие колонны немецко-фашистских войск, помогали наземным частям сбивать арьергарды противника, которые прикрывали поспешный отход основных сил. В одном из вылетов, когда мы находились над полноводной украинской рекой, кто-то из летчиков, нажав кнопку передатчика, среди напряженной тишины вдруг запел:
Ой Днипро, Днипро, ты широк, могуч, Над тобой летят… штурмовики.
Неожиданная замена слова была так кстати, прозвучала так вдохновляюще, что, поддавшись настроению, я команду «В атаку-у!» тоже подал нараспев, протяжно. После вылета я спросил летчика Алексея Будяка, не он ли пел о Днепре – голос показался его.
– Ни, мабуть, нэ я… – еще не зная, как воспримет командир сольное выступление, ответил Алексей. А сам широко улыбнулся, довольный и вылетом, и тем, что гоним врага с днепровских круч.
Было чему радоваться. Оправдались слова поэта: Славный день настал, мы идем вперед И увидимся вновь с тобой… Теперь мы часто виделись с Днепром. В эти заполненные до отказа дни как-то притупилась горечь от неудачного вылета 31 января. Делиться пережитым я не стал ни с кем, у каждого полно было своих забот и своих неприятностей: того «пощипали» «мессеры», тому сделали пробоину зенитки, тот неудачно совершил посадку. Каждый день был полон таких больших и малых тревог. Думалось, вряд ли кто будет возвращаться к тому памятному для меня полету на разведку переправ. Но нет, друзья ничего не забыли. Как-то под вечер майор Лобанов словно мимоходом сказал:
– Зайди-ка с Карповым через часок.
Потом встретился Карпов. Спросил:
– Тебя Степан Иванович приглашал?
– И тебя тоже?! Зачем – не знаешь?
– Там и узнаем, – поспешно ответил Александр.
Чья это была инициатива, до сего дня не знаю, но тот вечерок хорошо запомнился мне. Собралось нас четверо: штурман полка майор Лобанов, начальник воздушно-стрелковой службы капитан Заворыкин и командиры двух эскадрилий – Карпов и я. Разговор начался с шуток. Степан Иванович рассказал, как его воздушный стрелок Сеня Кузнецов строчит девчатам письма в десятки адресов и подписывает «летчик-штурмовик такой-то».
– И за меня, черт, пишет! – заразительно смеялся Лобанов, отчего ходуном ходила на гимнастерке Золотая Звезда. И вдруг как обрезал: – Скажи, Василий, сколько раз тебя подбивали?
У меня сразу мелькнуло: так вот зачем собрались друзья! Постарался взять себя в руки, как можно спокойнее ответил:
– Достаточно…
Карпов подхватил:
– Уточняю – шесть раз. Сведения достоверные…
Потом и началось… Товарищи обвиняли меня в бесшабашности в районе цели, в безрассудном риске, в недостаточном маневрировании в зоне огня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Взрывной волной сорвало дюралевую обшивку над бензобаком и завернуло против потока воздуха на мою кабину. Разворочен правый борт фюзеляжа у кабины стрелка. С трудом потушили парашют. Оказалось, он горит, как ватный фитиль: вроде бы и хорошо затушили, а ветерок дохнул – и снова курится. Тело Сычева завернули в шелк и захоронили в поле рядом с самолетом. Через несколько дней на место вынужденной посадки самолета прибыли механик Щедрое и моторист Багдасарян. С помощью местных властей и жителей они перезахоронили останки славного воздушного стрелка со всеми воинскими почестями на площади в Нижних Серогозах.
В последующих боях я бился с врагом и за себя и за своего боевого друга. Воздушные стрелки полка тоже с удвоенной силой били врага за гибель комсомольца Ивана Михайловича Сычева. Его имя навсегда вписано в боевую историю части. Для многих летчиков полка памятны днепровские переправы. Незадолго перед моим полетом на Большую Лепетиху примерно такая же история, как у меня, произошла у Алексея Будяка и его воздушного стрелка Виктора Щербакова. Осколок зенитного снаряда пробил масляный бак, пришлось срочно садиться. Хорошо, что летчик смог дотянуть до своей территории. Но вся местность вокруг была изрыта окопами и траншеями, ни одной удобной площадки. В довершение всего самолет при посадке попал…. в противотанковый ров. От сильного удара образовалась трещина, фюзеляж по кабину стрелка и шасси отлетели в сторону, бензобак деформировался и лопнул. От машины осталась одна кабина летчика, стрелок оказался выброшенным на землю. Очнувшись от удара, Щербаков поспешил на помощь летчику, кабину которого заклинило. А самолет уже горел. Экипаж еле спасся. Будяк и Щербаков добрались в полк, оба контуженные, с повреждениями на теле. Об этом экипаже и его трагической судьбе рассказ еще впереди. Через день после вылета на разведку переправы у Большей Лепетихи я снова ушел на задание в паре с Юрием Кошманом. Предстояло разведать, чем занимается противник на никопольском плацдарме. День выдался на удивление ясный и солнечный. Перед нами предстала такая картина: гитлеровцы вылезли из укрытия и двинулись к Днепру. У переправ скопилось множество машин и боевой техники. В то же время населенные пункты на пути нашего маршрута опустели. Я медлил с передачей по радио сообщения о бегстве фашистов с плацдарма, потому что никак не мог понять, почему противник решился на такое в совершеннейшую распутицу.
– Смотрите, как бегут! – раздался в наушниках ликующий голос Юры.
– Похоже, – подтвердил я.
Набрав высоту, связался по радио с командным пунктом и сообщил разведданные. Возвращаясь на аэродром, еще с воздуха мы увидели, что там царит необычайное оживление. Весть об отступлении противника, решившего отвести свои войска на правый берег Днепра, всех взволновала. Прямо на старт, где наши самолеты заправляли горючим и боеприпасами, на По-2 прилетел командир дивизии полковник Чумаченко.
– Ну-ка повтори, Пальмов, что видел?
Я снова повторил свой доклад. Выслушав его, Чумаченко быстро уехал на полковой КП. А мы опять ушли в воздух. Теперь нельзя терять ни минуты! Надо бить и бить гитлеровцев, чтобы как можно меньше их переправилось на Правобережье.
В тот день мы с Кошманом сделали три вылета, по нескольку раз вылетали и другие экипажи. Боеприпасы были израсходованы до последнего патрона и снаряда. Только к вечеру аэродром стал затихать. Авиаторы были довольны этим напряженным днем. За ужином подполковник Смыков передал всему личному составу благодарность командующего 8-й воздушной армией генерала Т. Т. Хрюкина и сообщил причину поспешного отхода противника с плацдарма. Оказалось, что 3-й Украинский фронт, наступая севернее Никополя, создал реальную угрозу отрезать, его вместе с левобережным выступом. Захватчики, как говорится, собравшись по шерсть, сами возвращались стрижеными: расчет вражеского командования на удар в сторону Крыма провалился.
– Назавтра – готовность с рассветом, – заключил командир полка. – Из-за распутицы все аэродромы воздушной армии бездействуют. У нас лучшее положение. Поэтому на нас и надежда.
На другой день полк поработал на славу. «Старики» и молодежь штурмовали переправы через Днепр, налетали на отступавшие колонны немецко-фашистских войск, помогали наземным частям сбивать арьергарды противника, которые прикрывали поспешный отход основных сил. В одном из вылетов, когда мы находились над полноводной украинской рекой, кто-то из летчиков, нажав кнопку передатчика, среди напряженной тишины вдруг запел:
Ой Днипро, Днипро, ты широк, могуч, Над тобой летят… штурмовики.
Неожиданная замена слова была так кстати, прозвучала так вдохновляюще, что, поддавшись настроению, я команду «В атаку-у!» тоже подал нараспев, протяжно. После вылета я спросил летчика Алексея Будяка, не он ли пел о Днепре – голос показался его.
– Ни, мабуть, нэ я… – еще не зная, как воспримет командир сольное выступление, ответил Алексей. А сам широко улыбнулся, довольный и вылетом, и тем, что гоним врага с днепровских круч.
Было чему радоваться. Оправдались слова поэта: Славный день настал, мы идем вперед И увидимся вновь с тобой… Теперь мы часто виделись с Днепром. В эти заполненные до отказа дни как-то притупилась горечь от неудачного вылета 31 января. Делиться пережитым я не стал ни с кем, у каждого полно было своих забот и своих неприятностей: того «пощипали» «мессеры», тому сделали пробоину зенитки, тот неудачно совершил посадку. Каждый день был полон таких больших и малых тревог. Думалось, вряд ли кто будет возвращаться к тому памятному для меня полету на разведку переправ. Но нет, друзья ничего не забыли. Как-то под вечер майор Лобанов словно мимоходом сказал:
– Зайди-ка с Карповым через часок.
Потом встретился Карпов. Спросил:
– Тебя Степан Иванович приглашал?
– И тебя тоже?! Зачем – не знаешь?
– Там и узнаем, – поспешно ответил Александр.
Чья это была инициатива, до сего дня не знаю, но тот вечерок хорошо запомнился мне. Собралось нас четверо: штурман полка майор Лобанов, начальник воздушно-стрелковой службы капитан Заворыкин и командиры двух эскадрилий – Карпов и я. Разговор начался с шуток. Степан Иванович рассказал, как его воздушный стрелок Сеня Кузнецов строчит девчатам письма в десятки адресов и подписывает «летчик-штурмовик такой-то».
– И за меня, черт, пишет! – заразительно смеялся Лобанов, отчего ходуном ходила на гимнастерке Золотая Звезда. И вдруг как обрезал: – Скажи, Василий, сколько раз тебя подбивали?
У меня сразу мелькнуло: так вот зачем собрались друзья! Постарался взять себя в руки, как можно спокойнее ответил:
– Достаточно…
Карпов подхватил:
– Уточняю – шесть раз. Сведения достоверные…
Потом и началось… Товарищи обвиняли меня в бесшабашности в районе цели, в безрассудном риске, в недостаточном маневрировании в зоне огня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65