Я объяснил причины своего неожиданного ухода, принес извинения
и спросил, могу ли снова прийти к ней. Она ответила: "Сегодня вечером, в
девять".
Когда в назначенный час я опять переступил порог комнаты Ахматовой, то
застал там одну из учениц ее второго мужа, ассириолога Шилейко, -
образованную даму, которая засыпала меня вопросами об английских
университетах и западной системе образования. Ахматовой все это было явно
неинтересно, и она большей частью молчала. Наконец незадолго до полуночи
гостья ушла, и Ахматова начала расспрашивать меня о своих друзьях,
эмигрировавших на Запад, надеясь, что я знаю их лично. (Позже она рассказала
мне, что интуитивно почувствовала, что я действительно с ними знаком, а
интуиция никогда не подводила ее). И она не ошиблась. Мы поговорили о
композиторе Артуре Лурье, с которым я встречался в Америке во время войны,
он был близким другом Ахматовой и написал музыку к некоторым ее и
Мандельштама стихам, о поэте Георгии Адамовиче, о мозаичисте Борисе Анрепе,
с которым я не был знаком, а только слышал, что на полу Национальной галереи
он выложил портреты знаменитых людей - Бертрана Рассела, Вирджинии Вулф,
Греты Гарбо, Клайва Белла, Лидии Лопуховой и других. (Двадцать лет спустя я
смог рассказать Ахматовой, что Анреп прибавил к этим мозаикам и ее
изображение, назвав его "Сострадание"). Анна Андреевна слушала с большим
вниманием: судьбы бывших друзей и знакомых явно трогали и интересовали ее.
Она показала мне кольцо с черным камнем, которое Анреп подарил ей в 1917
году. Она спросила меня о Саломее Гальперн, урожденной Андрониковой, с
которой была знакома еще в Санкт-Петербурге перед Первой мировой войной. Эта
знаменитая красавица, блиставшая в светском обществе остроумием и
привлекательностью, находилась в дружеских отношениях со многими художниками
и поэтами того времени. Я услышал от Ахматовой (собственно, я это уже знал),
что Мандельштам, влюбленный в Саломею, посвятил ей одно из лучших своих
стихотворений. Я был близко знаком с Саломеей Николаевной и ее мужем
Александром Яковлевичем Гальперном и рассказал о некоторых фактах их жизни,
их окружении и взглядах. Ахматова также интересовалась Верой Стравинской,
женой композитора, которую я тогда еще не знал лично, так что смог что-то
сообщить о ней Анне Андреевне только при нашей следующей встрече - в 1965
году, в Оксфорде. Ахматова заговорила о своих поездках в Париж перед Первой
мировой войной, о дружбе с Амедео Модильяни, чей рисунок висел над камином
(остальные его рисунки потерялись во время блокады), о своем детстве на
берегу моря, говоря ее словами, на языческой некрещеной земле с совершенно
нерусской культурой, где ощущалась близость к чему-то античному,
полугреческому, полудикому. Ахматова рассказала о своем первом муже,
известном поэте Гумилеве, сыгравшем большую роль в развитии ее поэтического
дарования. Гумилев считал брак двух поэтов нелепостью и не упускал случая
нелестно отозваться о стихах жены; правда, он никогда не делал это публично.
Однажды, в очередной раз вернувшись из Абиссинии (ставшей темой многих его
великолепных экзотических стихов), он прямо на вокзале с самым хмурым видом
спросил Ахматову: "Писала?" - "Да". - "Прочти". Она прочитала, и тогда
взгляд мужа смягчился. "Хорошо, очень хорошо", - сказал он и с тех пор
признал ее как поэта. (Спустя много лет она буквально в тех же словах снова
рассказала эту историю в Оксфорде мне и Дмитрию Оболенскому (11).) Ахматова
была убеждена, что Гумилев, осужденный и расстрелянный за участие в
монархистском заговоре, пострадал невинно. Она рассказала, что группа
писателей обратилась тогда к Горькому с просьбой вступиться за Гумилева, но
тот ответил отказом. Сама Ахматова за несколько лет до приговора разошлась с
Гумилевым и до его гибели какое-то время не виделась с ним. Ее глаза были
полны слез, когда она рассказывала о мучительных обстоятельствах смерти
поэта.
Потом она спросила меня, хочу ли я послушать ее новые стихи. Но сначала
она хотела прочитать мне отрывки из "Дон Жуана" Байрона, имеющие, как она
считала, непосредственное отношение к ее последним произведениям. Хотя я
хорошо знал эту поэму, я не мог понять, какие именно звучали строки:
Ахматова читала по-английски, и из-за ее произношения я мог различить лишь
несколько слов. Она закрыла глаза и декламировала по памяти, с глубоким
чувством. Я же поднялся и стал смотреть в окно, чтобы скрыть замешательство.
Позже я подумал, что подобным же образом мы, очевидно, читаем классические
греческие и латинские поэмы, произнося слова так, что их авторы или другие
представители того времени ничего бы не поняли. Ахматова заговорила о своих
сборниках "Anno Domini", "Белая стая", "Из шести книг". "Похожие стихи, но
гораздо сильнее моих писал лучший поэт нашего времени, и они стали причиной
его смерти. Я любила его, и он любил меня", - сказала она, но я не знал,
кого она имеет в виду - Гумилева или Мандельштама. Она же не могла
продолжать и разрыдалась. Затем Ахматова прочитала мне еще неоконченную
"Поэму без героя". Не буду описывать ее голос и интонации, так как есть
записи ее чтения. Я понял, что это гениальные строки, и уже тогда, при
первом слушании, был очарован их магией и глубиной. Ахматова не скрывала,
что задумала эту поэму как памятник своему творчеству, памятник прошлому
Петербурга, которое было частью ее жизни; в виде святочной карнавальной
процессии переодетых фигур в масках она запечатлела своих друзей, их
жизненные пути и свою собственную судьбу. Поэма была своего рода
художественным "ныне отпущаеши", произнесенным перед неизбежным и уже
близким концом. Строки о "Госте из будущего" тогда еще не были написаны, как
и третье посвящение. "Поэма без героя" - произведение таинственное и
пленяющее, споры и дискуссии о ней не утихают по-прежнему. Курган научных
комментариев продолжает расти над поэмой до сегодняшних дней, и кажется, что
скоро она будет совсем погребена под ним.
Затем Ахматова начала читать мне рукопись "Реквиема". Прервавшись,
стала рассказывать о 1937-1938 годах (12), когда ее муж и сын были
арестованы и сосланы в лагеря (позже это повторилось), о длинных очередях, в
которых день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем женщины ждали
вестей о мужьях, братьях, отцах, сыновьях, ждали разрешения послать им
передачу или письмо. Но не приходило никаких вестей, глухая завеса молчания
скрывала страдания и гибель людей. Ахматова рассказывала все это совершенно
спокойным, бесстрастным голосом, прерывая сама себя время от времени
замечаниями вроде: "Нет, я не могу, это бесполезно. Вы прибыли из
нормального человеческого мира, в то время как наш мир разделен на людей и
на...". Наступила долгая тишина. "И даже сейчас..." Я спросил о
Мандельштаме, но ответа не последовало. Я увидел, что глаза Ахматовой полны
слез, и она попросила меня не затрагивать эту тему. "После того, как он дал
пощечину Алексею Толстому, все уже было предрешено".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
и спросил, могу ли снова прийти к ней. Она ответила: "Сегодня вечером, в
девять".
Когда в назначенный час я опять переступил порог комнаты Ахматовой, то
застал там одну из учениц ее второго мужа, ассириолога Шилейко, -
образованную даму, которая засыпала меня вопросами об английских
университетах и западной системе образования. Ахматовой все это было явно
неинтересно, и она большей частью молчала. Наконец незадолго до полуночи
гостья ушла, и Ахматова начала расспрашивать меня о своих друзьях,
эмигрировавших на Запад, надеясь, что я знаю их лично. (Позже она рассказала
мне, что интуитивно почувствовала, что я действительно с ними знаком, а
интуиция никогда не подводила ее). И она не ошиблась. Мы поговорили о
композиторе Артуре Лурье, с которым я встречался в Америке во время войны,
он был близким другом Ахматовой и написал музыку к некоторым ее и
Мандельштама стихам, о поэте Георгии Адамовиче, о мозаичисте Борисе Анрепе,
с которым я не был знаком, а только слышал, что на полу Национальной галереи
он выложил портреты знаменитых людей - Бертрана Рассела, Вирджинии Вулф,
Греты Гарбо, Клайва Белла, Лидии Лопуховой и других. (Двадцать лет спустя я
смог рассказать Ахматовой, что Анреп прибавил к этим мозаикам и ее
изображение, назвав его "Сострадание"). Анна Андреевна слушала с большим
вниманием: судьбы бывших друзей и знакомых явно трогали и интересовали ее.
Она показала мне кольцо с черным камнем, которое Анреп подарил ей в 1917
году. Она спросила меня о Саломее Гальперн, урожденной Андрониковой, с
которой была знакома еще в Санкт-Петербурге перед Первой мировой войной. Эта
знаменитая красавица, блиставшая в светском обществе остроумием и
привлекательностью, находилась в дружеских отношениях со многими художниками
и поэтами того времени. Я услышал от Ахматовой (собственно, я это уже знал),
что Мандельштам, влюбленный в Саломею, посвятил ей одно из лучших своих
стихотворений. Я был близко знаком с Саломеей Николаевной и ее мужем
Александром Яковлевичем Гальперном и рассказал о некоторых фактах их жизни,
их окружении и взглядах. Ахматова также интересовалась Верой Стравинской,
женой композитора, которую я тогда еще не знал лично, так что смог что-то
сообщить о ней Анне Андреевне только при нашей следующей встрече - в 1965
году, в Оксфорде. Ахматова заговорила о своих поездках в Париж перед Первой
мировой войной, о дружбе с Амедео Модильяни, чей рисунок висел над камином
(остальные его рисунки потерялись во время блокады), о своем детстве на
берегу моря, говоря ее словами, на языческой некрещеной земле с совершенно
нерусской культурой, где ощущалась близость к чему-то античному,
полугреческому, полудикому. Ахматова рассказала о своем первом муже,
известном поэте Гумилеве, сыгравшем большую роль в развитии ее поэтического
дарования. Гумилев считал брак двух поэтов нелепостью и не упускал случая
нелестно отозваться о стихах жены; правда, он никогда не делал это публично.
Однажды, в очередной раз вернувшись из Абиссинии (ставшей темой многих его
великолепных экзотических стихов), он прямо на вокзале с самым хмурым видом
спросил Ахматову: "Писала?" - "Да". - "Прочти". Она прочитала, и тогда
взгляд мужа смягчился. "Хорошо, очень хорошо", - сказал он и с тех пор
признал ее как поэта. (Спустя много лет она буквально в тех же словах снова
рассказала эту историю в Оксфорде мне и Дмитрию Оболенскому (11).) Ахматова
была убеждена, что Гумилев, осужденный и расстрелянный за участие в
монархистском заговоре, пострадал невинно. Она рассказала, что группа
писателей обратилась тогда к Горькому с просьбой вступиться за Гумилева, но
тот ответил отказом. Сама Ахматова за несколько лет до приговора разошлась с
Гумилевым и до его гибели какое-то время не виделась с ним. Ее глаза были
полны слез, когда она рассказывала о мучительных обстоятельствах смерти
поэта.
Потом она спросила меня, хочу ли я послушать ее новые стихи. Но сначала
она хотела прочитать мне отрывки из "Дон Жуана" Байрона, имеющие, как она
считала, непосредственное отношение к ее последним произведениям. Хотя я
хорошо знал эту поэму, я не мог понять, какие именно звучали строки:
Ахматова читала по-английски, и из-за ее произношения я мог различить лишь
несколько слов. Она закрыла глаза и декламировала по памяти, с глубоким
чувством. Я же поднялся и стал смотреть в окно, чтобы скрыть замешательство.
Позже я подумал, что подобным же образом мы, очевидно, читаем классические
греческие и латинские поэмы, произнося слова так, что их авторы или другие
представители того времени ничего бы не поняли. Ахматова заговорила о своих
сборниках "Anno Domini", "Белая стая", "Из шести книг". "Похожие стихи, но
гораздо сильнее моих писал лучший поэт нашего времени, и они стали причиной
его смерти. Я любила его, и он любил меня", - сказала она, но я не знал,
кого она имеет в виду - Гумилева или Мандельштама. Она же не могла
продолжать и разрыдалась. Затем Ахматова прочитала мне еще неоконченную
"Поэму без героя". Не буду описывать ее голос и интонации, так как есть
записи ее чтения. Я понял, что это гениальные строки, и уже тогда, при
первом слушании, был очарован их магией и глубиной. Ахматова не скрывала,
что задумала эту поэму как памятник своему творчеству, памятник прошлому
Петербурга, которое было частью ее жизни; в виде святочной карнавальной
процессии переодетых фигур в масках она запечатлела своих друзей, их
жизненные пути и свою собственную судьбу. Поэма была своего рода
художественным "ныне отпущаеши", произнесенным перед неизбежным и уже
близким концом. Строки о "Госте из будущего" тогда еще не были написаны, как
и третье посвящение. "Поэма без героя" - произведение таинственное и
пленяющее, споры и дискуссии о ней не утихают по-прежнему. Курган научных
комментариев продолжает расти над поэмой до сегодняшних дней, и кажется, что
скоро она будет совсем погребена под ним.
Затем Ахматова начала читать мне рукопись "Реквиема". Прервавшись,
стала рассказывать о 1937-1938 годах (12), когда ее муж и сын были
арестованы и сосланы в лагеря (позже это повторилось), о длинных очередях, в
которых день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем женщины ждали
вестей о мужьях, братьях, отцах, сыновьях, ждали разрешения послать им
передачу или письмо. Но не приходило никаких вестей, глухая завеса молчания
скрывала страдания и гибель людей. Ахматова рассказывала все это совершенно
спокойным, бесстрастным голосом, прерывая сама себя время от времени
замечаниями вроде: "Нет, я не могу, это бесполезно. Вы прибыли из
нормального человеческого мира, в то время как наш мир разделен на людей и
на...". Наступила долгая тишина. "И даже сейчас..." Я спросил о
Мандельштаме, но ответа не последовало. Я увидел, что глаза Ахматовой полны
слез, и она попросила меня не затрагивать эту тему. "После того, как он дал
пощечину Алексею Толстому, все уже было предрешено".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20