Хотя он воспринимал английский на слух с трудом, стихи показались ему
прекрасными. "Кто это написал, - спросил он сам себя, - должно быть, я сам".
Но это оказался пассаж из "Освобожденного Прометея" Шелли.
Пастернак рассказал, что он рос и воспитывался в тени славы Льва
Толстого. Отец поэта, художник, знал Толстого лично и даже привозил сына в
Астапово к смертной постели великого писателя в 1910 году. Сам Пастернак
считал Толстого несомненным гением, не признавал ни малейшей критики в его
адрес, ценил его выше Диккенса или Достоевского и ставил на один уровень с
Шекспиром, Гете и Пушкиным. Толстой и Россия были в его глазах едины.
Что касается русских поэтов, к Блоку, признанному в то время гению,
Пастернак относился без особой симпатии и не любил говорить о нем. Белый был
ему ближе: человек со странной, необыкновенно сильно развитой интуицией,
своего рода юродивый в традициях русской церкви. В Брюсове Пастернак видел
самодельно сконструированный сложный музыкальный ящик, точный и совершенный,
но не имеющий ничего общего с поэзией. О Мандельштаме он не упоминал совсем.
Он нежно отзывался о Марине Цветаеве, с которой его связывала многолетняя
дружба.
Маяковского Пастернак знал очень хорошо, был с ним дружен, многому
научился у него, но относился к нему неоднозначно. Он называл Маяковского
великим разрушителем старых норм, подчеркивая, что в отличие от других
приверженцев коммунистических взглядов он сумел при этом остаться человеком.
Однако как истинный поэт он не состоялся: его имя не стало святым и
бессмертным, как имена Тютчева и Блока, он даже не достиг известности и
славы Фета и Белого. Триумф Маяковского был недолговечным, он относится к
тем поэтам, которых порождает время; в том же ряду стоят Асеев, Клюев,
Сельвинский и даже Сергей Есенин - у них всех был свой час, они сыграли свою
- и немалую - роль в развитии национальной поэзии, но затем канули в
прошлое. Несомненно, Маяковский был самым великим из них; его поэма "Облако
в штанах" имеет огромную историческую ценность. Но он возмутительно
обращался со своим талантом и в итоге довел его до полного уничтожения: дар
поэта лопнул как воздушный шарик, и его обрывки рассыпались по всей русской
земле. Изменив самому себе, Маяковский опустился до сочинительства грубых
плакатных стишков, и кроме того любовные аферы опустошили его как поэта и
человека. Как бы то ни было, Пастернак испытывал глубокую личную
привязанность к Маяковскому и вспоминал день его самоубийства, как самый
трагический день своей собственной жизни.
Пастернак считал себя истинным патриотом: для него, бесспорно, было
важно ощущать связь со страной, свою историческую причастность. Он
неоднократно повторял мне, как он рад, что может проводить летние месяцы в
деревне писателей Переделкино, поскольку в прошлом она находилась во
владении известного славянофила Юрия Самарина. Традиции славянофилов
исходили из легендарного "Садко", Строганова и Кочубеев, были затем
продолжены Державиным, Жуковским, Тютчевым, Пушкиным, Баратынским,
Лермонтовым, а позже - Аксаковым, А.К.Толстым, Фетом, Буниным, Анненским.
Пастернак абсолютно отрицал принадлежность к славянофилам либеральной
интеллигенции, которая, как сказал Толстой, сама не знала, куда идет. Это,
страстное, чуть ли не болезненное стремление Пастернака, называться истинно
русским писателем с русской душой явно проявлялось в негативном отношении к
его собственным еврейским корням. Он избегал разговоров на эту тему, хоть и
прямо от них не отказывался. Пастернак считал, что евреи должны
ассимилироваться, исчезнуть как народ. Он говорил со мной с позиции
убежденного верующего христианина. Это не мешало поэту восхищаться
некоторыми еврейскими писателями, в том числе Гейне и Германом Когеном
(своим неокантианским ментором в Марбурге), чьи идеи, прежде всего
философские и исторические, он считал основательными и убедительными. Но
если в разговоре с Пастернаком речь заходила о палестинских евреях, то на
его лице появлялось выражение истинного страдания. Насколько я знаю, отец
поэта - художник - взглядов сына не разделял. Однажды я спросил Ахматову,
так же ли болезненно относятся к этому предмету ее другие близкие друзья
еврейской национальности: Мандельштам, Жирмунский, Эмма Герштейн? Ахматова
ответила, что те, хоть и не придают большого значения своему происхождению,
далеки от позиции Пастернака и не пытаются подобно ему всячески сторониться
еврейской темы.
Вкусы Пастернака в области искусства сформировались в период его
юности, и он навсегда остался верен мастерам той эпохи. Его музыкальным
идолом был Скрябин. (Поэт когда-то сам подумывал о поприще композитора).
Никогда не забуду полных поклонения и восторга высказываний его и Нейгауза,
бывшего мужа жены поэта Зинаиды, о Скрябине, чья музыка оказала сильное
влияние на них обоих. В живописи они безусловно поклонялись
художнику-символисту Врубелю, которого наряду с Николаем Рерихом ставили
выше всех современных живописцев. Пикассо, Матисс, Брак, Боннар, Клее и
Мондриан значили для них столь же мало, как Кандинский и Малевич.
На мой взгляд, Ахматова, Гумилев и Марина Цветаева - последние великие
голоса девятнадцатого столетия, а Пастернак и Мандельштам, несмотря на их
совершенно разный стиль, конца прошлого и начала нынешнего века. Казалось,
новейшие течения в искусстве, представляемые Пикассо, Стравинским, Элиотом и
Джойсом, не оказали на них ни малейшего влияния, хоть они относились к ним с
уважением и иной раз даже с восхищением. Пусть акмеисты и пытались присвоить
девятнадцатому веку символизм, провозглашая при этом самих себя поэтами
эпохи, сам я считаю, что Пастернака и его собратьев по перу можно отнести к
последним представителям так называемого русского ренессанса. Но это
течение, подобно многим другим прогрессивным движениям того времени, было
насильственно прервано ходом политических событий.
Пастернак любил все русское до такой степени, что был готов простить
любые изъяны российской истории кроме сталинского периода. Но в 1945 году он
даже то время рассматривал, как тьму перед рассветом и изо всех сил напрягал
свой взор, стараясь разглядеть лучи солнца. Позднее он отразил свои надежды
в последних главах "Доктора Живаго". Поэт верил в свою глубокую связь с
русским народом, говорил, что разделяет его ожидания, страхи и мечты. Он
считал, что он сам, подобно Тютчеву, Толстому, Достоевскому, Чехову и Блоку,
выражает голос народа (заслугу Некрасова в этом плане он в период нашего
знакомства совершенно отрицал). Во время наших московских встреч, когда мы,
всегда с глазу на глаз, сидели за полированным письменным столом -
совершенно пустым, без единой книги и даже листа бумаги - Пастернак не
уставал снова и снова говорить о своей близости к стране, подчеркивая
несостоятельность в этом отношении Маяковского и в особенности Горького.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
прекрасными. "Кто это написал, - спросил он сам себя, - должно быть, я сам".
Но это оказался пассаж из "Освобожденного Прометея" Шелли.
Пастернак рассказал, что он рос и воспитывался в тени славы Льва
Толстого. Отец поэта, художник, знал Толстого лично и даже привозил сына в
Астапово к смертной постели великого писателя в 1910 году. Сам Пастернак
считал Толстого несомненным гением, не признавал ни малейшей критики в его
адрес, ценил его выше Диккенса или Достоевского и ставил на один уровень с
Шекспиром, Гете и Пушкиным. Толстой и Россия были в его глазах едины.
Что касается русских поэтов, к Блоку, признанному в то время гению,
Пастернак относился без особой симпатии и не любил говорить о нем. Белый был
ему ближе: человек со странной, необыкновенно сильно развитой интуицией,
своего рода юродивый в традициях русской церкви. В Брюсове Пастернак видел
самодельно сконструированный сложный музыкальный ящик, точный и совершенный,
но не имеющий ничего общего с поэзией. О Мандельштаме он не упоминал совсем.
Он нежно отзывался о Марине Цветаеве, с которой его связывала многолетняя
дружба.
Маяковского Пастернак знал очень хорошо, был с ним дружен, многому
научился у него, но относился к нему неоднозначно. Он называл Маяковского
великим разрушителем старых норм, подчеркивая, что в отличие от других
приверженцев коммунистических взглядов он сумел при этом остаться человеком.
Однако как истинный поэт он не состоялся: его имя не стало святым и
бессмертным, как имена Тютчева и Блока, он даже не достиг известности и
славы Фета и Белого. Триумф Маяковского был недолговечным, он относится к
тем поэтам, которых порождает время; в том же ряду стоят Асеев, Клюев,
Сельвинский и даже Сергей Есенин - у них всех был свой час, они сыграли свою
- и немалую - роль в развитии национальной поэзии, но затем канули в
прошлое. Несомненно, Маяковский был самым великим из них; его поэма "Облако
в штанах" имеет огромную историческую ценность. Но он возмутительно
обращался со своим талантом и в итоге довел его до полного уничтожения: дар
поэта лопнул как воздушный шарик, и его обрывки рассыпались по всей русской
земле. Изменив самому себе, Маяковский опустился до сочинительства грубых
плакатных стишков, и кроме того любовные аферы опустошили его как поэта и
человека. Как бы то ни было, Пастернак испытывал глубокую личную
привязанность к Маяковскому и вспоминал день его самоубийства, как самый
трагический день своей собственной жизни.
Пастернак считал себя истинным патриотом: для него, бесспорно, было
важно ощущать связь со страной, свою историческую причастность. Он
неоднократно повторял мне, как он рад, что может проводить летние месяцы в
деревне писателей Переделкино, поскольку в прошлом она находилась во
владении известного славянофила Юрия Самарина. Традиции славянофилов
исходили из легендарного "Садко", Строганова и Кочубеев, были затем
продолжены Державиным, Жуковским, Тютчевым, Пушкиным, Баратынским,
Лермонтовым, а позже - Аксаковым, А.К.Толстым, Фетом, Буниным, Анненским.
Пастернак абсолютно отрицал принадлежность к славянофилам либеральной
интеллигенции, которая, как сказал Толстой, сама не знала, куда идет. Это,
страстное, чуть ли не болезненное стремление Пастернака, называться истинно
русским писателем с русской душой явно проявлялось в негативном отношении к
его собственным еврейским корням. Он избегал разговоров на эту тему, хоть и
прямо от них не отказывался. Пастернак считал, что евреи должны
ассимилироваться, исчезнуть как народ. Он говорил со мной с позиции
убежденного верующего христианина. Это не мешало поэту восхищаться
некоторыми еврейскими писателями, в том числе Гейне и Германом Когеном
(своим неокантианским ментором в Марбурге), чьи идеи, прежде всего
философские и исторические, он считал основательными и убедительными. Но
если в разговоре с Пастернаком речь заходила о палестинских евреях, то на
его лице появлялось выражение истинного страдания. Насколько я знаю, отец
поэта - художник - взглядов сына не разделял. Однажды я спросил Ахматову,
так же ли болезненно относятся к этому предмету ее другие близкие друзья
еврейской национальности: Мандельштам, Жирмунский, Эмма Герштейн? Ахматова
ответила, что те, хоть и не придают большого значения своему происхождению,
далеки от позиции Пастернака и не пытаются подобно ему всячески сторониться
еврейской темы.
Вкусы Пастернака в области искусства сформировались в период его
юности, и он навсегда остался верен мастерам той эпохи. Его музыкальным
идолом был Скрябин. (Поэт когда-то сам подумывал о поприще композитора).
Никогда не забуду полных поклонения и восторга высказываний его и Нейгауза,
бывшего мужа жены поэта Зинаиды, о Скрябине, чья музыка оказала сильное
влияние на них обоих. В живописи они безусловно поклонялись
художнику-символисту Врубелю, которого наряду с Николаем Рерихом ставили
выше всех современных живописцев. Пикассо, Матисс, Брак, Боннар, Клее и
Мондриан значили для них столь же мало, как Кандинский и Малевич.
На мой взгляд, Ахматова, Гумилев и Марина Цветаева - последние великие
голоса девятнадцатого столетия, а Пастернак и Мандельштам, несмотря на их
совершенно разный стиль, конца прошлого и начала нынешнего века. Казалось,
новейшие течения в искусстве, представляемые Пикассо, Стравинским, Элиотом и
Джойсом, не оказали на них ни малейшего влияния, хоть они относились к ним с
уважением и иной раз даже с восхищением. Пусть акмеисты и пытались присвоить
девятнадцатому веку символизм, провозглашая при этом самих себя поэтами
эпохи, сам я считаю, что Пастернака и его собратьев по перу можно отнести к
последним представителям так называемого русского ренессанса. Но это
течение, подобно многим другим прогрессивным движениям того времени, было
насильственно прервано ходом политических событий.
Пастернак любил все русское до такой степени, что был готов простить
любые изъяны российской истории кроме сталинского периода. Но в 1945 году он
даже то время рассматривал, как тьму перед рассветом и изо всех сил напрягал
свой взор, стараясь разглядеть лучи солнца. Позднее он отразил свои надежды
в последних главах "Доктора Живаго". Поэт верил в свою глубокую связь с
русским народом, говорил, что разделяет его ожидания, страхи и мечты. Он
считал, что он сам, подобно Тютчеву, Толстому, Достоевскому, Чехову и Блоку,
выражает голос народа (заслугу Некрасова в этом плане он в период нашего
знакомства совершенно отрицал). Во время наших московских встреч, когда мы,
всегда с глазу на глаз, сидели за полированным письменным столом -
совершенно пустым, без единой книги и даже листа бумаги - Пастернак не
уставал снова и снова говорить о своей близости к стране, подчеркивая
несостоятельность в этом отношении Маяковского и в особенности Горького.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20