Наступила пора преследований и
чисток, ход событий стал непредсказуемым.
В 1934 году партия через посредство только что созданного Союза
советских писателей взяла в свои руки управление литературой. Никаких споров
и разногласий не допускалось.
Силы и ресурсы всех областей, включая и искусство, необходимо было
подчинить интересам экономики, технологии и образования с тем, чтобы
догнать, а позже и перегнать враждебный капиталистический мир. Темной массе
неграмотных рабочих и крестьян предстояло сплотиться в современное и
непобедимое общество, и эта задача предполагала беспощадную борьбу на
политическом фронте, не оставляющую места высокой культуре и полемике.
Искусству, тем не менее, отводилась большая роль: оно должно было
поддерживать соответствующее настроение в обществе и свидетельствовать о
правильности пути. Кто-то смирился с этой идеологией, кто-то пытался
протестовать. А некоторые приняли ее восторженно, убеждая самих себя и
других, что благодаря государственной опеке они приобретают особое
положение, которое было бы невозможно на мещанском и бездушном Западе.
Казалось, к 1932 году стало легче дышать, но это было иллюзией. А
вскоре наступил страшный период: генеральная чистка, начало которой положили
репрессии и пресловутые показательные процессы, последовавшие за убийством
Кирова в 1934 году, а кульминацией стал ежовский террор 1937-38 годов. Пока
был жив Горький, имеющий огромный авторитет в партии и народе, сам факт его
существования как-то сдерживал этот процесс уничтожения. Не меньшим влиянием
пользовался поэт Маяковский, чье творчество образно называли голосом
революции. Маяковский застрелился в 1930 году, Горький умер шесть лет
спустя. Вскоре после этого Мейерхольд, Мандельштам, Бабель, Пильняк, Клюев,
критик Д.Святополк-Мирский, грузинские поэты Яшвили и Табидзе - я упоминаю
лишь наиболее известных - были арестованы и приговорены к ссылке или смерти.
В 1941 году Марина Цветаева, незадолго до этого вернувшаяся из Парижа,
покончила с собой. Количество доносов и фальшивых показаний возросло до
неимоверных размеров. Тем, кто имел несчастье быть арестованным, чаще всего
грозила смерть: не помогали ни упорный отказ от предъявленных обвинений, ни
смирение и самооговоры. А многие из тех, кто пережили репрессии, сохранили
до конца своих дней мучительные и унизительные воспоминания о том времени.
Наиболее достоверно этот не первый и, возможно, не последний кровавый
период русской истории отразили в своих мемуарах Надежда Мандельштам и Лидия
Чуковская, а в поэзии - Ахматова. Картина уничтожения русской интеллигенции
представляется мне территорией, подвергнутой бомбардировке: некоторые
прекрасные здания еще сохранились, но стоят обнажено и одиноко среди
разрушенных и покинутых кварталов. В конце сороковых Сталин приостановил
массовое уничтожение, наступила короткая передышка. Классики девятнадцатого
века снова оказались в почете, а некоторым улицам, еще недавно
переименованным в честь героев революции, вернули их старые названия. Этот
короткий период послабления не был отмечен какими-либо достижениями в
области литературы или критики.
Началась война с гитлеровской Германией, и картина снова изменилась.
Немногие писатели, пережившие Великую Чистку и сохранившие при этом
человеческое достоинство, стали выразителями патриотических чувств и
настроений. Правда в какой-то степени вернулась в литературу: это доказывает
глубина и искренность военных стихов - и не только Пастернака и Ахматовой. В
те дни кошмар чисток отступил на задний план перед общей великой бедой. Идея
героического самопожертвования и единая цель победить врага сплотили русскую
нацию, а литераторы, сумевшие выразить эти чувства, превратились в народных
идолов и кумиров. Авторы, творчество которых до сих пор вовсе не находило
одобрения властей и чьи произведения публиковалось крошечными тиражами,
стали получать письма с фронта с цитатами их собственных стихов - чаще
глубоко личных, чем политических. Мне рассказывали, что стихи Блока,
Брюсова, Соллогуба, Есенина, Цветаевой и Маяковского читали повсеместно,
учили наизусть. Их декламировали солдаты, офицеры и даже политкомиссары.
Ахматова и Пастернак, находившиеся до этого, образно говоря, в глубоком
внутреннем изгнании, также получали огромное количество писем, в которых
цитировались как их опубликованные так и неопубликованные,
распространявшиеся в списках, стихотворения. Поэтов просили прислать
автограф, подтвердить подлинность тех или иных строк, интересовались их
мнением об актуальных проблемах. Все это не прошло незамеченным для
партийных лидеров: они не могли игнорировать тот факт, что некоторые поэты
вне их ведома уже стали национальной гордостью. В результате положение
последних стало более безопасным и стабильным. В первые послевоенные годы
большинство этих литераторов оказалось в неординарной позиции
(сохранившейся, в сущности, до конца их жизни): с одной стороны - прежнее
почитание большей части читателей, с другой - показное уважение, недоверие и
вынужденная терпимость со стороны властей. Это был крошечный и со временем
стремительно уменьшающийся Парнас, выстоявший лишь благодаря обожанию и
поддержке молодежи. Публичные чтения стихов, поэтические вечера и собрания:
все это, казалось, вернулось из времен предреволюционной России. Залы были
полны зрителей, которые - это было новым явлением - иногда сами брали слово.
Пастернак и Ахматова рассказывали мне, что если собственные сроки ускользали
из их памяти, и наступала заминка, то десятки голосов из зала тут же
подсказывали поэту забытые слова - часто из произведений, никогда официально
не опубликованных ранее.
Конечно, литераторы были глубоко тронуты всеобщим поклонением и
находили в нем огромную поддержку. Они знали, что их положение уникально, и
что их иностранные собратья по перу могли бы лишь позавидовать такой
огромной любви и популярности. Я заметил, что многие русские искренне
гордились собственным национальным характером - открытым, горячим и
непосредственным - явно выигрывавшим перед сухой расчетливой и сдержанной
ментальностью, предписываемой обычно Западу. В то же время они искренне
верили в существование неисчерпаемой западной культуры, полной разнообразия
и свободной творческой индивидуальности, которым не могло быть места на фоне
монотонной серости советской действительности. Исходя из моих собственных
наблюдений, смею утверждать, что тридцать лет назад такое мнение было
повсеместным.
Борьба с неграмотностью и издание произведений многих зарубежных
писателей на национальных языках дали советским гражданам возможность
познакомиться с шедеврами западной литературы. При этом они, на мой взгляд,
воспринимали эти произведения особенно эмоционально и интенсивно, по-детски
восхищаясь их героями, и искренне сопереживая им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
чисток, ход событий стал непредсказуемым.
В 1934 году партия через посредство только что созданного Союза
советских писателей взяла в свои руки управление литературой. Никаких споров
и разногласий не допускалось.
Силы и ресурсы всех областей, включая и искусство, необходимо было
подчинить интересам экономики, технологии и образования с тем, чтобы
догнать, а позже и перегнать враждебный капиталистический мир. Темной массе
неграмотных рабочих и крестьян предстояло сплотиться в современное и
непобедимое общество, и эта задача предполагала беспощадную борьбу на
политическом фронте, не оставляющую места высокой культуре и полемике.
Искусству, тем не менее, отводилась большая роль: оно должно было
поддерживать соответствующее настроение в обществе и свидетельствовать о
правильности пути. Кто-то смирился с этой идеологией, кто-то пытался
протестовать. А некоторые приняли ее восторженно, убеждая самих себя и
других, что благодаря государственной опеке они приобретают особое
положение, которое было бы невозможно на мещанском и бездушном Западе.
Казалось, к 1932 году стало легче дышать, но это было иллюзией. А
вскоре наступил страшный период: генеральная чистка, начало которой положили
репрессии и пресловутые показательные процессы, последовавшие за убийством
Кирова в 1934 году, а кульминацией стал ежовский террор 1937-38 годов. Пока
был жив Горький, имеющий огромный авторитет в партии и народе, сам факт его
существования как-то сдерживал этот процесс уничтожения. Не меньшим влиянием
пользовался поэт Маяковский, чье творчество образно называли голосом
революции. Маяковский застрелился в 1930 году, Горький умер шесть лет
спустя. Вскоре после этого Мейерхольд, Мандельштам, Бабель, Пильняк, Клюев,
критик Д.Святополк-Мирский, грузинские поэты Яшвили и Табидзе - я упоминаю
лишь наиболее известных - были арестованы и приговорены к ссылке или смерти.
В 1941 году Марина Цветаева, незадолго до этого вернувшаяся из Парижа,
покончила с собой. Количество доносов и фальшивых показаний возросло до
неимоверных размеров. Тем, кто имел несчастье быть арестованным, чаще всего
грозила смерть: не помогали ни упорный отказ от предъявленных обвинений, ни
смирение и самооговоры. А многие из тех, кто пережили репрессии, сохранили
до конца своих дней мучительные и унизительные воспоминания о том времени.
Наиболее достоверно этот не первый и, возможно, не последний кровавый
период русской истории отразили в своих мемуарах Надежда Мандельштам и Лидия
Чуковская, а в поэзии - Ахматова. Картина уничтожения русской интеллигенции
представляется мне территорией, подвергнутой бомбардировке: некоторые
прекрасные здания еще сохранились, но стоят обнажено и одиноко среди
разрушенных и покинутых кварталов. В конце сороковых Сталин приостановил
массовое уничтожение, наступила короткая передышка. Классики девятнадцатого
века снова оказались в почете, а некоторым улицам, еще недавно
переименованным в честь героев революции, вернули их старые названия. Этот
короткий период послабления не был отмечен какими-либо достижениями в
области литературы или критики.
Началась война с гитлеровской Германией, и картина снова изменилась.
Немногие писатели, пережившие Великую Чистку и сохранившие при этом
человеческое достоинство, стали выразителями патриотических чувств и
настроений. Правда в какой-то степени вернулась в литературу: это доказывает
глубина и искренность военных стихов - и не только Пастернака и Ахматовой. В
те дни кошмар чисток отступил на задний план перед общей великой бедой. Идея
героического самопожертвования и единая цель победить врага сплотили русскую
нацию, а литераторы, сумевшие выразить эти чувства, превратились в народных
идолов и кумиров. Авторы, творчество которых до сих пор вовсе не находило
одобрения властей и чьи произведения публиковалось крошечными тиражами,
стали получать письма с фронта с цитатами их собственных стихов - чаще
глубоко личных, чем политических. Мне рассказывали, что стихи Блока,
Брюсова, Соллогуба, Есенина, Цветаевой и Маяковского читали повсеместно,
учили наизусть. Их декламировали солдаты, офицеры и даже политкомиссары.
Ахматова и Пастернак, находившиеся до этого, образно говоря, в глубоком
внутреннем изгнании, также получали огромное количество писем, в которых
цитировались как их опубликованные так и неопубликованные,
распространявшиеся в списках, стихотворения. Поэтов просили прислать
автограф, подтвердить подлинность тех или иных строк, интересовались их
мнением об актуальных проблемах. Все это не прошло незамеченным для
партийных лидеров: они не могли игнорировать тот факт, что некоторые поэты
вне их ведома уже стали национальной гордостью. В результате положение
последних стало более безопасным и стабильным. В первые послевоенные годы
большинство этих литераторов оказалось в неординарной позиции
(сохранившейся, в сущности, до конца их жизни): с одной стороны - прежнее
почитание большей части читателей, с другой - показное уважение, недоверие и
вынужденная терпимость со стороны властей. Это был крошечный и со временем
стремительно уменьшающийся Парнас, выстоявший лишь благодаря обожанию и
поддержке молодежи. Публичные чтения стихов, поэтические вечера и собрания:
все это, казалось, вернулось из времен предреволюционной России. Залы были
полны зрителей, которые - это было новым явлением - иногда сами брали слово.
Пастернак и Ахматова рассказывали мне, что если собственные сроки ускользали
из их памяти, и наступала заминка, то десятки голосов из зала тут же
подсказывали поэту забытые слова - часто из произведений, никогда официально
не опубликованных ранее.
Конечно, литераторы были глубоко тронуты всеобщим поклонением и
находили в нем огромную поддержку. Они знали, что их положение уникально, и
что их иностранные собратья по перу могли бы лишь позавидовать такой
огромной любви и популярности. Я заметил, что многие русские искренне
гордились собственным национальным характером - открытым, горячим и
непосредственным - явно выигрывавшим перед сухой расчетливой и сдержанной
ментальностью, предписываемой обычно Западу. В то же время они искренне
верили в существование неисчерпаемой западной культуры, полной разнообразия
и свободной творческой индивидуальности, которым не могло быть места на фоне
монотонной серости советской действительности. Исходя из моих собственных
наблюдений, смею утверждать, что тридцать лет назад такое мнение было
повсеместным.
Борьба с неграмотностью и издание произведений многих зарубежных
писателей на национальных языках дали советским гражданам возможность
познакомиться с шедеврами западной литературы. При этом они, на мой взгляд,
воспринимали эти произведения особенно эмоционально и интенсивно, по-детски
восхищаясь их героями, и искренне сопереживая им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20