бездна".
"означающего дискурса" - это, может быть, и означает понять в нем кое-
что, но уж наверняка не означает читать его. (...) В отличие от
логики, как она понимается в ее классическом понятии, в отличие даже
от гегелевской Книги, которую сделал своей темой Кожев, письмо Батая -
в качестве высшего - не терпит различия между формой и содержанием.
Это и делает его письмом, потому и востребуется оно суверенностью.
Это письмо (оно дает нам пример, который нас здесь интересует, хотя он
и не нацелен на то, чтобы чему-то научить) складывается, чтобы
выстроить цепочку классических понятий - в той мере, в какой те
неизбежны ("Я не мог избежать выражения своей мысли на философский
манер. Однако я не обращаюсь к философам", MM), - таким образом, что
благодаря известному выверту они по видимости подчиняются своему
привычному закону, но при этом в какой-то точке соотносятся с моментом
суверенности, с абсолютной утратой своего смысла, растратой, не
оставляющей ничего в запасе, с тем, что может быть отныне названо
негативностью или утратой смысла лишь на их философской стороне: с
бессмыслицей, стало быть, которая находится по ту сторону абсолютного
смысла, по ту сторону замкнутого пространства или горизонта
абсолютного знания. Захваченные этим рассчитанным скольжением, понятия
становятся непонятиями, они немыслимы, они становятся несостоятельными
("Я ввожу кое-какие несостоятельные понятия", Le Petit). Философ слеп
к тексту Батая потому, что философом он является лишь в силу этого
несокрушимого желания остановить, удержать достоверность себя самого и
безопасность понятия от этого скольжения. Батаевский текст для него
полон ловушек: это какой-то скандал в первоначальном значении слова
[ср. scandalethron - "ловушка, западня"].
Трансгрессия смысла - это не доступ к непосредственному и не-
определенному тождеству или к возможности удержать бессмыслицу. Тут,
скорее уж, следовало бы говорить об эпохе эпохи смысла, о заключении в
скобки - на письме, - подвешивающем эпоху смысла: противоположность
феноменологическому эпохе, которое исполняется во имя и ввиду смысла.
Это такая редукция, которая отклоняет нас назад к смыслу. А суверенная
трансгрессия есть редукция этой редукции: не редукция к смыслу, но
редукция смысла. Трансгрессия эта выходит за пределы как Феноменологии
духа, так и феноменологии вообще, ее наиболее современных разработок
(ср. EI, p.19).
Будет ли это новое письмо зависеть от суверенной инстанции? Будет ли
оно повиноваться ее императивам? Будет ли оно подчиняться тому, что
(можно было бы сказать "по сути своей", если бы у суверенности была
какая-либо суть) не подчиняет себе ничего? Никоим образом, и в этом -
уникальный парадокс соотношения между дискурсом и суверенностью.
Соотнести высшее письмо с суверенной операцией означает установить
отношение в форме неотношения, вписать в текст разрыв, соотнести
цепочку дискурсивного знания с таким незнанием, которое уже не будет
каким-то его моментом: с абсолютным незнанием, на безосновности
которого восхищаются (s'enlevent) шанс или заклад смысла, истории и
горизонтов абсолютного знания. Запись подобного соотношения будет
"научной", но "наука" в данном случае претерпевает радикальное
искажение, содрогается - ничего из свойственных ей норм не теряя -
благодаря простому соотнесению с абсолютным незнанием. (...)
Итак, будучи скорее утвердительной редукцией смысла, чем полаганием
бессмыслицы, суверенность не выступает принципом или основанием этой
записи. Будучи непринципом и неоснованием, она определенно обманывает
ожидание какой-то обнадеживающей архии, условия возможности или
трансцендентала дискурса. Никаких философских предпосылок здесь больше
нет. "Метод медитации" учит нас тому, что дисциплинированный
итинерарий письма должен со всей строгостью подводить нас к той точке,
где уже нет больше ни метода, ни медитации, где суверенная операция
рвет с ними, потому что не дает обуславливать себя ничем, что ей
предшествует или хотя бы подготавливает ее. Точно так же, как она не
стремится ни к приложению, ни к распространению, ни к продолжению, ни
к преподаванию самой себя (вот почему, по выражению Бланшо, ее
авторитет заглаживается), как она не ищет признания, так же нет в ней
и никакого движения признания дискурсивного и предварительного труда,
без которого она, однако, не сумела бы обойтись. Суверенность должна
быть неблагодарной. "Моя суверенность ... нисколько не признательна
мне за мой труд" (MM). Сознательная озабоченность предпосылками
является как раз философской и гегелевской [чертой].
"Критика, адресуемая Гегелем Шеллингу (в предисловии к Феноменологии),
не менее решительна. Предварительные труды операции недосягаемы для
неподготовленного интеллекта (как говорит Гегель, столь же неразумно
было бы, не будучи башмачником, браться за изготовление башмаков). Эти
труды, тем не менее, благодаря свойственному им способу приложения,
сковывают суверенную операцию (бытие, идущее так далеко, насколько это
только возможно). Именно суверенный характер требует отказа от подчи-
нения данной операции условию каких-то предпосылок. Операция имеет
место лишь тогда, когда в ней появляется настоятельная нужда: если она
появляется, уже нет времени приступать к каким-то трудам, которые по
сути своей подчинены внешним по отношению к ним целям, не являются
целями сами по себе" (MM).
Далее, если кому-то покажется уместным вспомнить, что Гегель,
несомненно, первым показал онтологическое единство метода и
историчности, то отсюда нам следует, наверное, заключить, что
превзойденное суверенностью - это не только "субъект" (MM, p.75), но и
сама история. Нет, мы не возвращаемся на классический и догегелевский
манер к неисторическому смыслу, который мог бы образовать одну из
фигур Феноменологии духа. Суверенность осуществляет трансгрессию
целостности истории смысла и смысла истории, того проекта знания,
который спаивал их воедино. Незнание оказывается тогда
сверхисторичным, но лишь в силу того, что оно приняло к сведению
завершение истории и закрытие абсолютного знания, в силу того, что
приняло их всерьез - а затем предало, выйдя за их пределы или
симулировав их в игре.10 В этой симуляции я сберегаю или предвосхищаю
целостность знания, не ограничиваюсь какими-то определенными и
абстрактными знанием и незнанием, но отпускаю себе абсолютное знание,
отпускаю его от себя, чтобы вновь поставить его на свое место как
таковое, поместив и вписав его в такое пространство, над которым оно
больше не господствует. Таким образом, письмо Батая соотносит все
семантемы, т.е. все философемы, с суверенной операцией, с
безвозвратным истреблением тотальности смысла. Она черпает из запасов
смысла, чтобы вконец исчерпать их. С тщательно выверенной дерзостью
она признает конституирующее правило того, что она должна эффективно и
экономично деконституировать.
Двигаясь таким образом путями того, что Батай называет всеобщей
экономией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
"означающего дискурса" - это, может быть, и означает понять в нем кое-
что, но уж наверняка не означает читать его. (...) В отличие от
логики, как она понимается в ее классическом понятии, в отличие даже
от гегелевской Книги, которую сделал своей темой Кожев, письмо Батая -
в качестве высшего - не терпит различия между формой и содержанием.
Это и делает его письмом, потому и востребуется оно суверенностью.
Это письмо (оно дает нам пример, который нас здесь интересует, хотя он
и не нацелен на то, чтобы чему-то научить) складывается, чтобы
выстроить цепочку классических понятий - в той мере, в какой те
неизбежны ("Я не мог избежать выражения своей мысли на философский
манер. Однако я не обращаюсь к философам", MM), - таким образом, что
благодаря известному выверту они по видимости подчиняются своему
привычному закону, но при этом в какой-то точке соотносятся с моментом
суверенности, с абсолютной утратой своего смысла, растратой, не
оставляющей ничего в запасе, с тем, что может быть отныне названо
негативностью или утратой смысла лишь на их философской стороне: с
бессмыслицей, стало быть, которая находится по ту сторону абсолютного
смысла, по ту сторону замкнутого пространства или горизонта
абсолютного знания. Захваченные этим рассчитанным скольжением, понятия
становятся непонятиями, они немыслимы, они становятся несостоятельными
("Я ввожу кое-какие несостоятельные понятия", Le Petit). Философ слеп
к тексту Батая потому, что философом он является лишь в силу этого
несокрушимого желания остановить, удержать достоверность себя самого и
безопасность понятия от этого скольжения. Батаевский текст для него
полон ловушек: это какой-то скандал в первоначальном значении слова
[ср. scandalethron - "ловушка, западня"].
Трансгрессия смысла - это не доступ к непосредственному и не-
определенному тождеству или к возможности удержать бессмыслицу. Тут,
скорее уж, следовало бы говорить об эпохе эпохи смысла, о заключении в
скобки - на письме, - подвешивающем эпоху смысла: противоположность
феноменологическому эпохе, которое исполняется во имя и ввиду смысла.
Это такая редукция, которая отклоняет нас назад к смыслу. А суверенная
трансгрессия есть редукция этой редукции: не редукция к смыслу, но
редукция смысла. Трансгрессия эта выходит за пределы как Феноменологии
духа, так и феноменологии вообще, ее наиболее современных разработок
(ср. EI, p.19).
Будет ли это новое письмо зависеть от суверенной инстанции? Будет ли
оно повиноваться ее императивам? Будет ли оно подчиняться тому, что
(можно было бы сказать "по сути своей", если бы у суверенности была
какая-либо суть) не подчиняет себе ничего? Никоим образом, и в этом -
уникальный парадокс соотношения между дискурсом и суверенностью.
Соотнести высшее письмо с суверенной операцией означает установить
отношение в форме неотношения, вписать в текст разрыв, соотнести
цепочку дискурсивного знания с таким незнанием, которое уже не будет
каким-то его моментом: с абсолютным незнанием, на безосновности
которого восхищаются (s'enlevent) шанс или заклад смысла, истории и
горизонтов абсолютного знания. Запись подобного соотношения будет
"научной", но "наука" в данном случае претерпевает радикальное
искажение, содрогается - ничего из свойственных ей норм не теряя -
благодаря простому соотнесению с абсолютным незнанием. (...)
Итак, будучи скорее утвердительной редукцией смысла, чем полаганием
бессмыслицы, суверенность не выступает принципом или основанием этой
записи. Будучи непринципом и неоснованием, она определенно обманывает
ожидание какой-то обнадеживающей архии, условия возможности или
трансцендентала дискурса. Никаких философских предпосылок здесь больше
нет. "Метод медитации" учит нас тому, что дисциплинированный
итинерарий письма должен со всей строгостью подводить нас к той точке,
где уже нет больше ни метода, ни медитации, где суверенная операция
рвет с ними, потому что не дает обуславливать себя ничем, что ей
предшествует или хотя бы подготавливает ее. Точно так же, как она не
стремится ни к приложению, ни к распространению, ни к продолжению, ни
к преподаванию самой себя (вот почему, по выражению Бланшо, ее
авторитет заглаживается), как она не ищет признания, так же нет в ней
и никакого движения признания дискурсивного и предварительного труда,
без которого она, однако, не сумела бы обойтись. Суверенность должна
быть неблагодарной. "Моя суверенность ... нисколько не признательна
мне за мой труд" (MM). Сознательная озабоченность предпосылками
является как раз философской и гегелевской [чертой].
"Критика, адресуемая Гегелем Шеллингу (в предисловии к Феноменологии),
не менее решительна. Предварительные труды операции недосягаемы для
неподготовленного интеллекта (как говорит Гегель, столь же неразумно
было бы, не будучи башмачником, браться за изготовление башмаков). Эти
труды, тем не менее, благодаря свойственному им способу приложения,
сковывают суверенную операцию (бытие, идущее так далеко, насколько это
только возможно). Именно суверенный характер требует отказа от подчи-
нения данной операции условию каких-то предпосылок. Операция имеет
место лишь тогда, когда в ней появляется настоятельная нужда: если она
появляется, уже нет времени приступать к каким-то трудам, которые по
сути своей подчинены внешним по отношению к ним целям, не являются
целями сами по себе" (MM).
Далее, если кому-то покажется уместным вспомнить, что Гегель,
несомненно, первым показал онтологическое единство метода и
историчности, то отсюда нам следует, наверное, заключить, что
превзойденное суверенностью - это не только "субъект" (MM, p.75), но и
сама история. Нет, мы не возвращаемся на классический и догегелевский
манер к неисторическому смыслу, который мог бы образовать одну из
фигур Феноменологии духа. Суверенность осуществляет трансгрессию
целостности истории смысла и смысла истории, того проекта знания,
который спаивал их воедино. Незнание оказывается тогда
сверхисторичным, но лишь в силу того, что оно приняло к сведению
завершение истории и закрытие абсолютного знания, в силу того, что
приняло их всерьез - а затем предало, выйдя за их пределы или
симулировав их в игре.10 В этой симуляции я сберегаю или предвосхищаю
целостность знания, не ограничиваюсь какими-то определенными и
абстрактными знанием и незнанием, но отпускаю себе абсолютное знание,
отпускаю его от себя, чтобы вновь поставить его на свое место как
таковое, поместив и вписав его в такое пространство, над которым оно
больше не господствует. Таким образом, письмо Батая соотносит все
семантемы, т.е. все философемы, с суверенной операцией, с
безвозвратным истреблением тотальности смысла. Она черпает из запасов
смысла, чтобы вконец исчерпать их. С тщательно выверенной дерзостью
она признает конституирующее правило того, что она должна эффективно и
экономично деконституировать.
Двигаясь таким образом путями того, что Батай называет всеобщей
экономией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13