Холмы, лощины. Высоты, низины. Лунной
ночью барханы ослепительно белы, словно сугробы. Песок, подхваченный
ветром, струится с шелковым шелестом, крутится, стелется у ног, как
снежная пыль, уносимая поземкой.
Дюны похожи и непохожи друг на друга. Вид каждой дюны неповторим, как
облик морской волны. И в этом - суровая, ущербная, леденящая кровь,
усыпляющая красота сыпучих песков. Человек глядит на гряды перемещающихся
дюн с тем же усталым, но неугасающим любопытством, с каким следит за
рядами бесконечно перекатывающихся соленых океанских волн.
Хуже человеку на гладких, как скатерть, бескрайних глинистых
площадях, поросших чахлой голубовато-серой полынью, чей ядовитый запах
пропитал густо даже пыль, клубящуюся под ногами и над головой.
Еще хуже, гораздо хуже, в черной, как старое пожарище, нагой
щебнистой гаммаде, где некрупная галька, заледеневшая студеной ночью, с
треском лопается в знойный полдень, раскаленная чуть не докрасна жгучими
лучами туранского солнца.
Но самое страшное место в пустыне - пухлый солончак, влажная, но
рассыпчатая грязь, до отказа насыщенная солью, рвотное зелье, с
отвратительным хрупаньем проваливающееся под стопою.
Пухлы солончак - мокрый лишай, гниющая рана, незаживающая язва
пустыни.
Над тобою - немое небо, под тобою - безжизненный прах: кажется, будто
один ты на всей земле. И не спасут и десять бурдюков свежей холодной воды,
если в сердце закрылось отчаяние.
Велика и разнообразна - то ровна, то холмиста, то красна, то
пятниста, то желта, то полосата, то безмолвна, то многоголоса пустыня, но
во всех обличьях своих она одинаково ужасна.
И все же нашлись на свете люди, которых не испугала тишина
солончаковых кладбищ, не устрашило змеиное шипение блуждающих дюн. Смело
проникли они в изменчивую пустыню, освоили холмы и лощины. Пустыня стала
их просторным, родным и любимым домом.
Они храбро наступили ей на усаженный шипами хребет и совершили тем
самым подвиг, не уступающий, быть может, заслугам строителей городов. Ибо
не труднее возвести дворцы у рек, извивающихся средь зеленых полей, чем
разбить в безводных песках шерстяную палатку. Не только разбить, но и
довольствоваться ею от рождения до смерти.
По алую кровь этих терпеливых людей, стремясь разорить, растоптать и
сжечь их просторный, родной и любимый дом, и шли сейчас, сжимая в руках
тяжелые копья и мечи, барсы Парсы.
Отряды двигались днем и ночью, делая на отдых короткие перерывы. След
сакского войска отыскали три проводника, три сака из сородичей Фрады - те,
что больше других сожалели о неожиданной гибели старейшины. Их отобрал
Куруш. Остальных по его приказанию забили в колодки и отправили на левый
берег. Так будет верней. От этих добра не жди.
- Берегись, люди выбьются из сил при такой гонке, не устоят против
неприятелей, - пытался образумить Гау-Барува царя царей.
Но не слушался теперь Гау-Баруву разгневанный неудачами ахеменид.
Он слушался только Креза. Один Крез понимал государя, от души одобрял
его действия.
- Чего ради внимал ты до сих пор глупым советам всяких рябых и рыжих?
Сколько времени потеряно напрасно. По уму мой государь выше ста Гау-Барув
и Утан, вместе взятых. Потому-то именно Куруш стал на этой земле царем
царей, а не какой-нибудь завистливый купец или родовой вождь. Ты осенен
крылами птицы Хумаюн; ступай и смело совершай предначертанное богами. Я
очень стар и болен. Мне давно пора умереть. Но я не умру, пока мой
государь не вернется с победой.
И Крез опять засел на левом берегу.
"О время! - думал растроганный Куруш. - Ты превращаешь самых заклятых
врагов в преданных друзей. Хорошо, что я сохранил Крезу жизнь. Бедняга, он
так одинок, так беспомощен. Не диво, что привязался с годами ко мне,
своему победителю, словно к брату".
Виштаспа тоже хотел остаться у реки. Саки опять могут напасть на
мост, нужна здесь твердая рука. Нет, дорогой Виштаспа. Не забывай - у тебя
молодой, умный, сильный сын. Будешь рядом со мной - я сумею лучше других
сохранить для сына отца. Ты будешь рядом со мной, Виштаспа, родной.
По совету Креза царь царей отправил в Марг крупный отряд легкой
конницы - за новыми осадными машинами. Другой крупный отряд выделил для
охраны моста. Начальником охраны, казнив неудачливого Арштибару, назначил
- кого? - конечно, Креза. А сам вновь двинулся в глубь Красных песков.
Война - не состязание по острословию. Она - не речей, а мечей
столкновение, исход ее решает сила. Довольно болтовни! Ни дня промедления!
Вперед! Вперед! Куруш рыскал в колеснице с краю движущихся войск,
проносился то к голове колонны, то к хвосту, торопил отстающих и
мешкающих, избивал до крови дубиной ленивых и нерадивых.
- Я не встречал еще человека, который так упрямо гонялся бы за
собственной гибелью, - сказал Утана царскому телохранителю Михр-Бидаду. -
"Когда к зверю приходит смертный час, он бежит прямо на охотника".
С недавних пор они держались вместе.
Грустный Михр-Бидад хорошо приметил всегда чем-то недовольного Утану,
печальный Утана хорошо приметил тоже чем-то недовольного Михр-Бидада. Они
с первых дней переправы искоса приглядывались друг к другу -
приглядывались зорко, осторожно, чуть ли не принюхивались, как волки из
разных стай.
После того, как Спаргапа зарезался, молодой перс не выдержал - убежал
к реке, сел у воды, глубоко и тяжко задумался.
Ему казалось - он убил сегодня своей рукой родного брата. Что плохого
сделал ему, Михр-Бидаду, несчастный сын Томруз? Ничего. Не будь войны,
Михр-Бидад и знать не знал бы, что где-то на свете живет какой-то
Спаргапа. А если б и узнал и встретился с ним, то они могли бы стать
друзьями.
Бедный Спар. Он погиб ни за горсть песку. Уничтожил охрану моста? Но
разве он просил эту охрану строить мост и стеречь его? Правда, если
подумать, воины тоже не виноваты - их заставили. Куруш заставил. Куруш,
эх, Куруш!..
- У приморских сирийцев - финикиян, живущих в Тсуре и Сайде [Тсур и
Сайда - города Тир и Сидон], есть медный бык - бог Баал, - сказал Утана,
присаживаясь рядом. Торговца тоже потрясла смерть Спаргапы. - Финикияне в
надежде получить взамен сто сундуков благ, кидают в раскаленное чрево
Баала своих детей. Но что может дать человеку медный, полыхающий огнем
бесчувственный бык? Такова война. Она кровожадна, подобно Баалу. Пожирает
цветущих детей и дарит взамен лишь кучу остывшей золы...
- Пятнистая смерть, - сказал Михр-Бидад. - Так называют войну саки.
С тех пор подружились богатый Утана и бедный Михр-Бидад.
Не раз Раносбат звал молодого приятеля к себе в шатер - выпить вина,
покурить хаомы. Но Михр-Бидад, ссылаясь то на занятость, то на усталость,
неизменно отказывался от приглашений.
Стоило ему вспомнить ту гадкую ночь, как к горлу подступал позыв на
неудержимую рвоту. Если прежде Михр-Бидад боготворил Раносбата и дорожил
снисходительной дружбой высокого начальника, то теперь видеть не мог без
содрогания его грузной и гнусной фигуры.
Раносбат обиделся на Михр-Бидада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
ночью барханы ослепительно белы, словно сугробы. Песок, подхваченный
ветром, струится с шелковым шелестом, крутится, стелется у ног, как
снежная пыль, уносимая поземкой.
Дюны похожи и непохожи друг на друга. Вид каждой дюны неповторим, как
облик морской волны. И в этом - суровая, ущербная, леденящая кровь,
усыпляющая красота сыпучих песков. Человек глядит на гряды перемещающихся
дюн с тем же усталым, но неугасающим любопытством, с каким следит за
рядами бесконечно перекатывающихся соленых океанских волн.
Хуже человеку на гладких, как скатерть, бескрайних глинистых
площадях, поросших чахлой голубовато-серой полынью, чей ядовитый запах
пропитал густо даже пыль, клубящуюся под ногами и над головой.
Еще хуже, гораздо хуже, в черной, как старое пожарище, нагой
щебнистой гаммаде, где некрупная галька, заледеневшая студеной ночью, с
треском лопается в знойный полдень, раскаленная чуть не докрасна жгучими
лучами туранского солнца.
Но самое страшное место в пустыне - пухлый солончак, влажная, но
рассыпчатая грязь, до отказа насыщенная солью, рвотное зелье, с
отвратительным хрупаньем проваливающееся под стопою.
Пухлы солончак - мокрый лишай, гниющая рана, незаживающая язва
пустыни.
Над тобою - немое небо, под тобою - безжизненный прах: кажется, будто
один ты на всей земле. И не спасут и десять бурдюков свежей холодной воды,
если в сердце закрылось отчаяние.
Велика и разнообразна - то ровна, то холмиста, то красна, то
пятниста, то желта, то полосата, то безмолвна, то многоголоса пустыня, но
во всех обличьях своих она одинаково ужасна.
И все же нашлись на свете люди, которых не испугала тишина
солончаковых кладбищ, не устрашило змеиное шипение блуждающих дюн. Смело
проникли они в изменчивую пустыню, освоили холмы и лощины. Пустыня стала
их просторным, родным и любимым домом.
Они храбро наступили ей на усаженный шипами хребет и совершили тем
самым подвиг, не уступающий, быть может, заслугам строителей городов. Ибо
не труднее возвести дворцы у рек, извивающихся средь зеленых полей, чем
разбить в безводных песках шерстяную палатку. Не только разбить, но и
довольствоваться ею от рождения до смерти.
По алую кровь этих терпеливых людей, стремясь разорить, растоптать и
сжечь их просторный, родной и любимый дом, и шли сейчас, сжимая в руках
тяжелые копья и мечи, барсы Парсы.
Отряды двигались днем и ночью, делая на отдых короткие перерывы. След
сакского войска отыскали три проводника, три сака из сородичей Фрады - те,
что больше других сожалели о неожиданной гибели старейшины. Их отобрал
Куруш. Остальных по его приказанию забили в колодки и отправили на левый
берег. Так будет верней. От этих добра не жди.
- Берегись, люди выбьются из сил при такой гонке, не устоят против
неприятелей, - пытался образумить Гау-Барува царя царей.
Но не слушался теперь Гау-Баруву разгневанный неудачами ахеменид.
Он слушался только Креза. Один Крез понимал государя, от души одобрял
его действия.
- Чего ради внимал ты до сих пор глупым советам всяких рябых и рыжих?
Сколько времени потеряно напрасно. По уму мой государь выше ста Гау-Барув
и Утан, вместе взятых. Потому-то именно Куруш стал на этой земле царем
царей, а не какой-нибудь завистливый купец или родовой вождь. Ты осенен
крылами птицы Хумаюн; ступай и смело совершай предначертанное богами. Я
очень стар и болен. Мне давно пора умереть. Но я не умру, пока мой
государь не вернется с победой.
И Крез опять засел на левом берегу.
"О время! - думал растроганный Куруш. - Ты превращаешь самых заклятых
врагов в преданных друзей. Хорошо, что я сохранил Крезу жизнь. Бедняга, он
так одинок, так беспомощен. Не диво, что привязался с годами ко мне,
своему победителю, словно к брату".
Виштаспа тоже хотел остаться у реки. Саки опять могут напасть на
мост, нужна здесь твердая рука. Нет, дорогой Виштаспа. Не забывай - у тебя
молодой, умный, сильный сын. Будешь рядом со мной - я сумею лучше других
сохранить для сына отца. Ты будешь рядом со мной, Виштаспа, родной.
По совету Креза царь царей отправил в Марг крупный отряд легкой
конницы - за новыми осадными машинами. Другой крупный отряд выделил для
охраны моста. Начальником охраны, казнив неудачливого Арштибару, назначил
- кого? - конечно, Креза. А сам вновь двинулся в глубь Красных песков.
Война - не состязание по острословию. Она - не речей, а мечей
столкновение, исход ее решает сила. Довольно болтовни! Ни дня промедления!
Вперед! Вперед! Куруш рыскал в колеснице с краю движущихся войск,
проносился то к голове колонны, то к хвосту, торопил отстающих и
мешкающих, избивал до крови дубиной ленивых и нерадивых.
- Я не встречал еще человека, который так упрямо гонялся бы за
собственной гибелью, - сказал Утана царскому телохранителю Михр-Бидаду. -
"Когда к зверю приходит смертный час, он бежит прямо на охотника".
С недавних пор они держались вместе.
Грустный Михр-Бидад хорошо приметил всегда чем-то недовольного Утану,
печальный Утана хорошо приметил тоже чем-то недовольного Михр-Бидада. Они
с первых дней переправы искоса приглядывались друг к другу -
приглядывались зорко, осторожно, чуть ли не принюхивались, как волки из
разных стай.
После того, как Спаргапа зарезался, молодой перс не выдержал - убежал
к реке, сел у воды, глубоко и тяжко задумался.
Ему казалось - он убил сегодня своей рукой родного брата. Что плохого
сделал ему, Михр-Бидаду, несчастный сын Томруз? Ничего. Не будь войны,
Михр-Бидад и знать не знал бы, что где-то на свете живет какой-то
Спаргапа. А если б и узнал и встретился с ним, то они могли бы стать
друзьями.
Бедный Спар. Он погиб ни за горсть песку. Уничтожил охрану моста? Но
разве он просил эту охрану строить мост и стеречь его? Правда, если
подумать, воины тоже не виноваты - их заставили. Куруш заставил. Куруш,
эх, Куруш!..
- У приморских сирийцев - финикиян, живущих в Тсуре и Сайде [Тсур и
Сайда - города Тир и Сидон], есть медный бык - бог Баал, - сказал Утана,
присаживаясь рядом. Торговца тоже потрясла смерть Спаргапы. - Финикияне в
надежде получить взамен сто сундуков благ, кидают в раскаленное чрево
Баала своих детей. Но что может дать человеку медный, полыхающий огнем
бесчувственный бык? Такова война. Она кровожадна, подобно Баалу. Пожирает
цветущих детей и дарит взамен лишь кучу остывшей золы...
- Пятнистая смерть, - сказал Михр-Бидад. - Так называют войну саки.
С тех пор подружились богатый Утана и бедный Михр-Бидад.
Не раз Раносбат звал молодого приятеля к себе в шатер - выпить вина,
покурить хаомы. Но Михр-Бидад, ссылаясь то на занятость, то на усталость,
неизменно отказывался от приглашений.
Стоило ему вспомнить ту гадкую ночь, как к горлу подступал позыв на
неудержимую рвоту. Если прежде Михр-Бидад боготворил Раносбата и дорожил
снисходительной дружбой высокого начальника, то теперь видеть не мог без
содрогания его грузной и гнусной фигуры.
Раносбат обиделся на Михр-Бидада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52