Может быть, я не хочу, а на самом деле надо. Или все-таки хочу? По крайней мере, хотел. Разве не думал, бродя по Лиссабону, что не хватает чего-то в жизни, которая всегда была преодолением (и в том было удовольствие), разве не размышлял о том, каких невзгод ещё не испытал в этой жизни. Помнится, именно о тюрьме думал, как Лев Толстой когда-то: «Жаль, не посидел, а мне-то надо было». До исполнения желаний далеко ли. Вот и посидишь. А что если желание поменять: вот не хочу теперь! Нет, первое слово дороже второго, посидишь — потом хоти. Изменить можно будущее, но не настоящее.
Глава 10.
СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ
В самолёте одолел сон. Открыл глаза — отчётливо видны крыши домов, дороги, леса. И все залито солнцем.
Когда светит солнце, пропадают невзгоды, горести и боли, вопрос о смысле жизни неуместен; солнечный свет рассудит всех.
Прямо с трапа — в «Волгу» и с двумя «Жигулями» сопровождения, с сиренами и мигалками, распугивая встречные машины, поехали в Москву. Что будет в конце поездки — думать не хочется. Растянуть бы минуты, запомнить бы солнце, постоять под ним перед надвигающимся мраком, не слышать бы голоса Сукова, дорвавшегося до служебного мобильного, без умолку звонящего то домой, то знакомым, то на службу. — «Куда его?» — спросил Слава. — «В музыкальную шкатулку — Матросскую Тишину, — довольно ответил Суков. — За мной будет числиться. Знаменитая тюрьма, там все Герои России сидели. Да и концы там все схвачены». Вдруг «Волга» потеряла ход, скорость упала, мотор заглох. — «Ремень порвался» — сказал водитель. Вышли на обочину Киевского шоссе. Одна машина уехала за ремнём.
Ну, вот и солнце… Ранняя весна. Пешком отсюда часа три до дома. А если пойду через Очаково, дольше будет? Нет, не пойду. Нынче я на цепи, как собака, у какого-то пьяного Славы. Не пойду я сегодня, а поведут меня, и, чует сердце, в недоброе место.
Привезли ремень, поехали. Потянулись знакомые хоженые-перехоженные, езженые-переезженные проспекты, улицы, набережные. И время замедлилось, и все позабылось. Вот Москва и жизнь кругом, и где-то есть те, кто меня ждут. Есть солнечный свет.
Глава 11.
МАТРОССКАЯ ТИШИНА, ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
«И на протяжении всего этого времени одна часть моего существа с любопытством наблюдала за происходящим, вовсе не думая, что я могу умереть. Вторая же часть была страшно напугана и в панике вопила: „Мне все это совсем не нравится. ЧТО Я ЗДЕСЬ ДЕЛАЮ?“
Р. Бах, «Дар крыльев».
«Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
Данте
Эти слова Данте я впоследствии не раз слышал от арестантов, которые и не читали «Божественной комедии», но были прямыми её участниками. А пока, суть да дело, доехал наш кортеж до улицы с поэтическим названием Матросская Тишина. Раньше здесь был приют для моряков, инвалидов русско-японской войны, теперь этим названием можно пугать детей.
— Приехали, Алексей Николаевич, — сказал Суков. — Ваши апартаменты готовы. Но если Вам не понравится, можете в любое время обратиться ко мне письменно через администрацию. В моей власти изменить меру пресечения. Вам нужно только написать три слова: «Признаю себя виновным». И, повторяю, я к Вам уже никогда не приду. Только Вы ко мне. До встречи.
— Железные ворота «шлюза» поехали в сторону, закрылись за спиной, и свет померк. Конвоиры сдали оружие, сняли наручники, завели меня в длинный обшарпанный коридор с множеством одинаковых металлических дверей по обеим сторонам, за которыми, впрочем, не слышно ничего. Пахнуло казёнщиной, антисанитарией и безнадёжностью. — «Тебе — туда, — указал Слава на другой конец, где в сумраке вдали виднелось белесоепятно окна. — Будешь жаловаться — я к тебе сам в камеру приду. Кости переломаю». Сказал и скрылся за дверью вместе с Толей и генералом. Откуда-то появился, нетвёрдо ступая и блаженно улыбаясь разбитыми в кровь губами, голый по пояс татуированный кавказец; остановился, с интересом разглядывая меня глазами с огромными зрачками:
— Ты когда пришёл?
— Сейчас.
— А-а. Значит, вместе будем. Пошли к врачу. — Что-то не хочется вместе: вдруг сумасшедший. Не так здесь и тесно, если зэки запросто гуляют по тюрьме. Тогда я ещё не знал, что с официальной процедурой приёма в тюрьму эта ситуация не имеет ничего общего, что привели меня, можно сказать, через чёрный ход.
— В конце коридора — опять Суков, Слава, Толя. В отгороженной решёткой части сидит за столом, забрызганном кровью, ярко накрашенная молодая женщина в грязном белом халате:
— Гусейнов, руку давай. Где вены? Наркоман?
— Да, — улыбнулся кавказец.
— Ладно, — женщина с сожалением достала из кармана иглу в упаковке; раскрыв, проколола с сухим треском вену на кисти руки Гусейнова. — Отойди. Следующий. Фамилия.
— Павлов.
— Имя, отчество.
— Алексей Николаевич.
— Год рождения, число.
— 1957, 27 октября.
— Статья.
— Не помню.
— Должен помнить.
— Кажется 163. Вы у него спросите, он лучше знает, — киваю на Сукова.
— Вас били?
— Да.
— Кто бил?
Не представились.
В ИВС к врачу обращались?
— Сказали, врач будет в Москве.
— Я врач. К конвою претензии есть?
Гляжу на застывшего в напряжении Сукова. Что ж он так напрягся, будто не я у него в гостях.
— К конвою нет, — вижу, как облегчённо вздыхает Суков и молча уходит с собратьями по разуму.
— Жалобы есть?
— Голова болит. Уже одна. Было две.
— На учёте в психдиспансере состоишь?
— Нет.
— Давно болит?
— С неделю.
— Рвота была?
— Когда били — да. Потом — нет.
— Что ещё?
— Позвоночник болит.
— Это не страшно. У меня тоже болит. Руку давай, давление посмотрим. У тебя всегда такое?
— Сколько?
— 170/110.
— Обычно 110/70.
— Вены есть? Сожми кулак, — потянулась к тарелке с иглами без упаковки.
— Я бы хотел одноразовую.
— Хотеть не вредно. Теперь укол, — опять берет такую же иглу.
— Я отказываюсь от укола.
— Считай, что я этого не слышала.
Подошёл тюремщик с дубинкой:
— Надо помочь? Не понимает? Все? Выздоровел? Пошёл за мной!
В грязной комнате без окон злобный мужик в камуфляже распотрошил принесённые откуда-то мои ве-щи, велел раздеться догола, указал на дверь: «Иди туда». А пол такой, что свинья в сапогах не пойдёт, не то что босиком.
— Можно, — говорю, — хотя бы носки не снимать?
— Молчать! Пошёл! — дверь захлопнулась. Света нет. Стою, жду. Открывается в стене окошко, через него летят поочерёдно на пол мои вещи:
— Забирай, выходи. Здесь оденешься.
Выхожу. Тюремщик разглядывает мой кошелёк:
— А с этим что будем делать?
Намёк понятен.
— Разделим пополам, а ты меня устрой здесь.
Подобие улыбки озарило лицо тюремщика, и денег в описи стало вдвое меньше. Тюремщик смягчился:
— Пошли на сборку.
Если то, как он меня устроил, хорошо, то что такое плохо? В заплёванной конуре, где места не больше чем на троих, меня захлопнули одного.
— Эй, есть кто? — послышался знакомый голос кавказца.
— Говори! — отозвался другой.
— Тебя как зовут?
— Саша.
— Ещё кто есть?
— Есть, — отвечаю. — Алексей.
— Ты откуда, Саша? Я — Лева Бакинский.
— Отсюда, с централа.
— Лёша, а ты?
— Из Москвы.
— С воли?
— Да. Мы у врача виделись.
— Саша! — в голосе Левы тоска. — Как там у тебя, тесно?
— Тесно.
— У меня тоже. Плохо мне. Кумарит. Трусы уже два раза поменял.
— Терпи, Лева.
— Лёша, а у тебя тесно?
— Не очень.
— Сколько человек сидеть могут?
— Три.
— И свет, наверно, есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Глава 10.
СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ
В самолёте одолел сон. Открыл глаза — отчётливо видны крыши домов, дороги, леса. И все залито солнцем.
Когда светит солнце, пропадают невзгоды, горести и боли, вопрос о смысле жизни неуместен; солнечный свет рассудит всех.
Прямо с трапа — в «Волгу» и с двумя «Жигулями» сопровождения, с сиренами и мигалками, распугивая встречные машины, поехали в Москву. Что будет в конце поездки — думать не хочется. Растянуть бы минуты, запомнить бы солнце, постоять под ним перед надвигающимся мраком, не слышать бы голоса Сукова, дорвавшегося до служебного мобильного, без умолку звонящего то домой, то знакомым, то на службу. — «Куда его?» — спросил Слава. — «В музыкальную шкатулку — Матросскую Тишину, — довольно ответил Суков. — За мной будет числиться. Знаменитая тюрьма, там все Герои России сидели. Да и концы там все схвачены». Вдруг «Волга» потеряла ход, скорость упала, мотор заглох. — «Ремень порвался» — сказал водитель. Вышли на обочину Киевского шоссе. Одна машина уехала за ремнём.
Ну, вот и солнце… Ранняя весна. Пешком отсюда часа три до дома. А если пойду через Очаково, дольше будет? Нет, не пойду. Нынче я на цепи, как собака, у какого-то пьяного Славы. Не пойду я сегодня, а поведут меня, и, чует сердце, в недоброе место.
Привезли ремень, поехали. Потянулись знакомые хоженые-перехоженные, езженые-переезженные проспекты, улицы, набережные. И время замедлилось, и все позабылось. Вот Москва и жизнь кругом, и где-то есть те, кто меня ждут. Есть солнечный свет.
Глава 11.
МАТРОССКАЯ ТИШИНА, ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
«И на протяжении всего этого времени одна часть моего существа с любопытством наблюдала за происходящим, вовсе не думая, что я могу умереть. Вторая же часть была страшно напугана и в панике вопила: „Мне все это совсем не нравится. ЧТО Я ЗДЕСЬ ДЕЛАЮ?“
Р. Бах, «Дар крыльев».
«Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
Данте
Эти слова Данте я впоследствии не раз слышал от арестантов, которые и не читали «Божественной комедии», но были прямыми её участниками. А пока, суть да дело, доехал наш кортеж до улицы с поэтическим названием Матросская Тишина. Раньше здесь был приют для моряков, инвалидов русско-японской войны, теперь этим названием можно пугать детей.
— Приехали, Алексей Николаевич, — сказал Суков. — Ваши апартаменты готовы. Но если Вам не понравится, можете в любое время обратиться ко мне письменно через администрацию. В моей власти изменить меру пресечения. Вам нужно только написать три слова: «Признаю себя виновным». И, повторяю, я к Вам уже никогда не приду. Только Вы ко мне. До встречи.
— Железные ворота «шлюза» поехали в сторону, закрылись за спиной, и свет померк. Конвоиры сдали оружие, сняли наручники, завели меня в длинный обшарпанный коридор с множеством одинаковых металлических дверей по обеим сторонам, за которыми, впрочем, не слышно ничего. Пахнуло казёнщиной, антисанитарией и безнадёжностью. — «Тебе — туда, — указал Слава на другой конец, где в сумраке вдали виднелось белесоепятно окна. — Будешь жаловаться — я к тебе сам в камеру приду. Кости переломаю». Сказал и скрылся за дверью вместе с Толей и генералом. Откуда-то появился, нетвёрдо ступая и блаженно улыбаясь разбитыми в кровь губами, голый по пояс татуированный кавказец; остановился, с интересом разглядывая меня глазами с огромными зрачками:
— Ты когда пришёл?
— Сейчас.
— А-а. Значит, вместе будем. Пошли к врачу. — Что-то не хочется вместе: вдруг сумасшедший. Не так здесь и тесно, если зэки запросто гуляют по тюрьме. Тогда я ещё не знал, что с официальной процедурой приёма в тюрьму эта ситуация не имеет ничего общего, что привели меня, можно сказать, через чёрный ход.
— В конце коридора — опять Суков, Слава, Толя. В отгороженной решёткой части сидит за столом, забрызганном кровью, ярко накрашенная молодая женщина в грязном белом халате:
— Гусейнов, руку давай. Где вены? Наркоман?
— Да, — улыбнулся кавказец.
— Ладно, — женщина с сожалением достала из кармана иглу в упаковке; раскрыв, проколола с сухим треском вену на кисти руки Гусейнова. — Отойди. Следующий. Фамилия.
— Павлов.
— Имя, отчество.
— Алексей Николаевич.
— Год рождения, число.
— 1957, 27 октября.
— Статья.
— Не помню.
— Должен помнить.
— Кажется 163. Вы у него спросите, он лучше знает, — киваю на Сукова.
— Вас били?
— Да.
— Кто бил?
Не представились.
В ИВС к врачу обращались?
— Сказали, врач будет в Москве.
— Я врач. К конвою претензии есть?
Гляжу на застывшего в напряжении Сукова. Что ж он так напрягся, будто не я у него в гостях.
— К конвою нет, — вижу, как облегчённо вздыхает Суков и молча уходит с собратьями по разуму.
— Жалобы есть?
— Голова болит. Уже одна. Было две.
— На учёте в психдиспансере состоишь?
— Нет.
— Давно болит?
— С неделю.
— Рвота была?
— Когда били — да. Потом — нет.
— Что ещё?
— Позвоночник болит.
— Это не страшно. У меня тоже болит. Руку давай, давление посмотрим. У тебя всегда такое?
— Сколько?
— 170/110.
— Обычно 110/70.
— Вены есть? Сожми кулак, — потянулась к тарелке с иглами без упаковки.
— Я бы хотел одноразовую.
— Хотеть не вредно. Теперь укол, — опять берет такую же иглу.
— Я отказываюсь от укола.
— Считай, что я этого не слышала.
Подошёл тюремщик с дубинкой:
— Надо помочь? Не понимает? Все? Выздоровел? Пошёл за мной!
В грязной комнате без окон злобный мужик в камуфляже распотрошил принесённые откуда-то мои ве-щи, велел раздеться догола, указал на дверь: «Иди туда». А пол такой, что свинья в сапогах не пойдёт, не то что босиком.
— Можно, — говорю, — хотя бы носки не снимать?
— Молчать! Пошёл! — дверь захлопнулась. Света нет. Стою, жду. Открывается в стене окошко, через него летят поочерёдно на пол мои вещи:
— Забирай, выходи. Здесь оденешься.
Выхожу. Тюремщик разглядывает мой кошелёк:
— А с этим что будем делать?
Намёк понятен.
— Разделим пополам, а ты меня устрой здесь.
Подобие улыбки озарило лицо тюремщика, и денег в описи стало вдвое меньше. Тюремщик смягчился:
— Пошли на сборку.
Если то, как он меня устроил, хорошо, то что такое плохо? В заплёванной конуре, где места не больше чем на троих, меня захлопнули одного.
— Эй, есть кто? — послышался знакомый голос кавказца.
— Говори! — отозвался другой.
— Тебя как зовут?
— Саша.
— Ещё кто есть?
— Есть, — отвечаю. — Алексей.
— Ты откуда, Саша? Я — Лева Бакинский.
— Отсюда, с централа.
— Лёша, а ты?
— Из Москвы.
— С воли?
— Да. Мы у врача виделись.
— Саша! — в голосе Левы тоска. — Как там у тебя, тесно?
— Тесно.
— У меня тоже. Плохо мне. Кумарит. Трусы уже два раза поменял.
— Терпи, Лева.
— Лёша, а у тебя тесно?
— Не очень.
— Сколько человек сидеть могут?
— Три.
— И свет, наверно, есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71