Кожа клочьями свисала с его щек. Состарившись с ущербным месяцем, водяной не омолодился вместе с новой луной и теперь походил на древнего старца.
– Никак живой! – изумился Роман. – А я думал – сдох ты в этой чахлой водице.
– Наследство пришел получать? – не слишком любезно отозвался хозяин Пустосвятовки.
– За помощью к тебе пришел.
– С чего ты взял, что я тебе помогать стану? – огрызнулся водяной. – Ты мне столько напакостил – я со счета сбился. Обыграл меня в прошлый раз – всех сокровищ, которые я полвека копил, лишил. И после всех твоих подвигов я еще угождать тебе стану? Как бы не так! По-твоему, господин Вернон, больше не будет!
– Кажется, ты забыл, что речка у нас с тобой на двоих одна.
От такой наглости водяной потерял дар речи. Минуту или две он лишь открывал и закрывал беззвучно лягушачий свой рот.
– Это моя речка! – заорал он, когда голос наконец прорезался, и зашлепал по воде ладонями, как начальник по своему столу. – И ты к моей собственности не примазывайся… Ты здесь год не появлялся.
– Ладно, поговорили, как всегда, дружески. Теперь я купаться буду. А ты вылезай из реки. Живо.
Роман достал скальпель и полоснул по руке. Кровь пролилась в воду и зашипела, пузырясь.
– Ты чего? – изумился водяной. Колдун торжествующе улыбнулся.
– Вылезай, – повторил он, – а не то заживо сваришься. Ну!
– Зря ты это. Видишь, со мной что стало. И ты не краше вылезешь. Если, конечно, сумеешь. Можешь на дне остаться.
Колдун рассмеялся:
– Да, обиделась она сильно – видишь, какое кипение. Река – она как женщина. Обиделась, что я ее бросил, и теперь мстит. Ну, ничего, помиримся. Случая такого не было, чтобы я у женщины милости не выпросил. И у реки выпрошу.
Роман сбросил куртку и рубашку, потом снял джинсы.
– Сумасшедший, – вздохнул водяной. – Через минуту кожа с тебя чулком слезет. Сожжет она тебя, как пить дать сожжет! И мелкой косточки не останется, пена одна красная будет о берег биться.
– А может, и нет. Это же моя река. Услышит добрые слова, голос мой услышит и смилостивится.
– Женщина? Держи карман шире!
Водяной наконец выбрался на берег, волоча за собой мешок с добром. Не все сокровища, оказывается, в прошлый раз выиграл колдун. Прибеднялся водяной, как всегда.
Колдун шагнул к самой воде, опустил ладонь на поверхность. Кожу будто огнем опалило.
– А теперь, милая, мириться будем, – проговорил господин Вернон с усмешкой. – Ты ведь знаешь, что дед Севастьян прежде мелиоратором был – то есть речной душегуб и пытатель. И путь ручейка, которым ты начинаешься, хотел переиначить и в речку Темную направить. Но тут я родился. Дед Севастьян заговорил воды целую бочку, и пили ту воду всем поселком по такому случаю. За то деда с работы выгнали. Так что только благодаря мне ты течешь. Не злись, милая. Ведь я тебя люблю.
– Ты мне об этом никогда не рассказывал, – вздохнула Пустосвятовка.
– Да как-то не было случая.
– Хорошо? – спросила река.
– Теперь хорошо.
– А ты вредный, – ласково плеснула она водой.
Протекла быстрая струйка возле щеки, будто ладошкой погладила. Ластится…
– Да, вредный, – отозвался колдун. – Но учти, я тебя не бросал и никогда не брошу.
– Врешь.
– Тебе – никогда.
Он лежал на дне и смотрел, как блики света играют на поверхности.
Они вновь были вместе – колдун и его река.
– Знаешь, я испугалась,-призналась она. Теперь можно было во всем признаться. – Прошлой осенью перед самым ледоставом явился один тип противный-препротивный и хотел сжечь меня огнем.
– Реку – огнем? – усомнился колдун.
– Колдовским огнем, – уточнила она. – Все, думала, сейчас дохнет, и не станет меня, сгину, умру. То есть русло останется, влага в нем – тоже. А я – исчезну. И такой на меня ужас напал. Такой ужас… ужас… – Река заплескала, переживая заново тот прежний страх, закрутились мелкие водовороты, и там, на поверхности, побежала волна и ударила в сваи ветхого моста. – Но заклятия твои устояли, не смог он ничего сделать. Не смог… Ушел. А я… я вдруг на тебя обиделась – ужас как! За то, что тебя в тот момент рядом не было. Должен быть, а не был. Не был… Этот тип явился и грозил огнем, а я одна… – Река все цедила обиду. – Одна-одинешень-ка… Без тебя… Льдом закрылась до самого дна. Всю зиму тряслась, а когда по весне вскрылась, так страшно было… Страшно… страшно… страшно… – плескала река.
– Все в прошлом.
– Нет! Позавчера приходил на берег другой, куда сильнее первого…
– Тоже жег огнем?
– Нет. Я ведь мертвой прикинулась. С весны еще. Он лишь постоял, улыбнулся и ушел. Обманула его.
– Кто он?
– Не знаю. Но боюсь. Страшно… страшно… стра-ашно-о! – опять взволновалась вода.
– Погоди. Успокойся! Я же с тобой.
– А где ты был столько времени?
– В том-то и дело, что не помню. Она знала, что он не врет.
– Так вспоминай поскорей!
– Пытаюсь. Знаешь, милая, я ведь в Беловодье был. Не уверен пока, но думаю, что был.
– Беловодье… – восторженно прожурчала река.
– Ничего мне не говори. Я сам вспомнить должен.
Она засмеялась. Счастливо, беззаботно:
– Вспоминай скорее. Я тебе помогу. Мне не жалко. Сколько хочешь силы бери. Всю бери без остатка: за год много накопилось.
– А порезы на груди заживить можешь?
– Нет. Чужая стихия. Нож огненный был.
– Такого не бывает. Водное ожерелье огненным ножом не режут.
– Значит, бывает. Вспомнишь – расскажешь. Бери силу, пей! Я ее целый год для тебя копила!
На обратном пути Роман заглянул к матери. Дом оказался неухоженным. Пес вместо того, чтобы сидеть в будке на цепи, бегал по улице. Отощал бедняга, шерсть висела клочьями. Калитка была сорвана с петель и валялась на земле.
“Да что ж такое!..” – изумился Роман, и сердце часто заколотилось.
Взбежал на крыльцо, постучал. Никто не отозвался. Постучал в окно. Тишина.
– Уехала она. – Тетка в платке и ватнике остановилась у забора.
– Давно?
– По весне. Вишь, как участок зарос. Ворюги окно в комнате пытались разбить и залезть, да старые заклинания дом берегут.
– Куда уехала? – спросил Роман.
– Не сказала. Все дети нынче одинаковые, матерей старых забывают. – Тетка сплюнула в сердцах и ушла.
Роман открыл дверь. Колдовской замок был его собственный. Обошел сени, комнаты. Вещи на местах, ничто не укрыто, не собрано. Лишь окутано серыми паучьми вуальками. Пахло сыростью – дом стоял давно не топленный. Роман огляделся и приметил на столе фотографию, придавленную толстенным томом поваренной книги.
Колдун взял фото. Старинная фотография на твердом, как дерево, картоне. Коричневый теплый оттенок. Девочка в платье с оборками, в ботиночках со шнуровкой на ступенях усадьбы с белыми колоннами.
Роман перевернул фото. На обратной стороне карандашом было написано: “Дед Севастьян считал, что она не умерла”. Почерк был Марьи Севастьяновны.
Роман спрятал фотографию в карман. Вышел. Установил колдовской замок. К отцу с Варварой заходить не стал. Не мог.
В Темногорск Роман вернулся, когда уже смеркалось. Вышел из автобуса, огляделся и торжествующе хмыкнул. Сила его переполняла. Такая сила, о какой он никогда прежде и не помышлял. Он будто со свидания шел. И он был почти всемогущ.
“Надя, Надя”, – как заклинание, вертелось в голове. И реку теперь он тоже называл Надей. Река, в отличие от Тины, не обижалась.
– Роман Васильевич! – окликнул его мужчина лет пятидесяти в очках с толстенными стеклами и со смешным рыжим паричком на макушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
– Никак живой! – изумился Роман. – А я думал – сдох ты в этой чахлой водице.
– Наследство пришел получать? – не слишком любезно отозвался хозяин Пустосвятовки.
– За помощью к тебе пришел.
– С чего ты взял, что я тебе помогать стану? – огрызнулся водяной. – Ты мне столько напакостил – я со счета сбился. Обыграл меня в прошлый раз – всех сокровищ, которые я полвека копил, лишил. И после всех твоих подвигов я еще угождать тебе стану? Как бы не так! По-твоему, господин Вернон, больше не будет!
– Кажется, ты забыл, что речка у нас с тобой на двоих одна.
От такой наглости водяной потерял дар речи. Минуту или две он лишь открывал и закрывал беззвучно лягушачий свой рот.
– Это моя речка! – заорал он, когда голос наконец прорезался, и зашлепал по воде ладонями, как начальник по своему столу. – И ты к моей собственности не примазывайся… Ты здесь год не появлялся.
– Ладно, поговорили, как всегда, дружески. Теперь я купаться буду. А ты вылезай из реки. Живо.
Роман достал скальпель и полоснул по руке. Кровь пролилась в воду и зашипела, пузырясь.
– Ты чего? – изумился водяной. Колдун торжествующе улыбнулся.
– Вылезай, – повторил он, – а не то заживо сваришься. Ну!
– Зря ты это. Видишь, со мной что стало. И ты не краше вылезешь. Если, конечно, сумеешь. Можешь на дне остаться.
Колдун рассмеялся:
– Да, обиделась она сильно – видишь, какое кипение. Река – она как женщина. Обиделась, что я ее бросил, и теперь мстит. Ну, ничего, помиримся. Случая такого не было, чтобы я у женщины милости не выпросил. И у реки выпрошу.
Роман сбросил куртку и рубашку, потом снял джинсы.
– Сумасшедший, – вздохнул водяной. – Через минуту кожа с тебя чулком слезет. Сожжет она тебя, как пить дать сожжет! И мелкой косточки не останется, пена одна красная будет о берег биться.
– А может, и нет. Это же моя река. Услышит добрые слова, голос мой услышит и смилостивится.
– Женщина? Держи карман шире!
Водяной наконец выбрался на берег, волоча за собой мешок с добром. Не все сокровища, оказывается, в прошлый раз выиграл колдун. Прибеднялся водяной, как всегда.
Колдун шагнул к самой воде, опустил ладонь на поверхность. Кожу будто огнем опалило.
– А теперь, милая, мириться будем, – проговорил господин Вернон с усмешкой. – Ты ведь знаешь, что дед Севастьян прежде мелиоратором был – то есть речной душегуб и пытатель. И путь ручейка, которым ты начинаешься, хотел переиначить и в речку Темную направить. Но тут я родился. Дед Севастьян заговорил воды целую бочку, и пили ту воду всем поселком по такому случаю. За то деда с работы выгнали. Так что только благодаря мне ты течешь. Не злись, милая. Ведь я тебя люблю.
– Ты мне об этом никогда не рассказывал, – вздохнула Пустосвятовка.
– Да как-то не было случая.
– Хорошо? – спросила река.
– Теперь хорошо.
– А ты вредный, – ласково плеснула она водой.
Протекла быстрая струйка возле щеки, будто ладошкой погладила. Ластится…
– Да, вредный, – отозвался колдун. – Но учти, я тебя не бросал и никогда не брошу.
– Врешь.
– Тебе – никогда.
Он лежал на дне и смотрел, как блики света играют на поверхности.
Они вновь были вместе – колдун и его река.
– Знаешь, я испугалась,-призналась она. Теперь можно было во всем признаться. – Прошлой осенью перед самым ледоставом явился один тип противный-препротивный и хотел сжечь меня огнем.
– Реку – огнем? – усомнился колдун.
– Колдовским огнем, – уточнила она. – Все, думала, сейчас дохнет, и не станет меня, сгину, умру. То есть русло останется, влага в нем – тоже. А я – исчезну. И такой на меня ужас напал. Такой ужас… ужас… – Река заплескала, переживая заново тот прежний страх, закрутились мелкие водовороты, и там, на поверхности, побежала волна и ударила в сваи ветхого моста. – Но заклятия твои устояли, не смог он ничего сделать. Не смог… Ушел. А я… я вдруг на тебя обиделась – ужас как! За то, что тебя в тот момент рядом не было. Должен быть, а не был. Не был… Этот тип явился и грозил огнем, а я одна… – Река все цедила обиду. – Одна-одинешень-ка… Без тебя… Льдом закрылась до самого дна. Всю зиму тряслась, а когда по весне вскрылась, так страшно было… Страшно… страшно… страшно… – плескала река.
– Все в прошлом.
– Нет! Позавчера приходил на берег другой, куда сильнее первого…
– Тоже жег огнем?
– Нет. Я ведь мертвой прикинулась. С весны еще. Он лишь постоял, улыбнулся и ушел. Обманула его.
– Кто он?
– Не знаю. Но боюсь. Страшно… страшно… стра-ашно-о! – опять взволновалась вода.
– Погоди. Успокойся! Я же с тобой.
– А где ты был столько времени?
– В том-то и дело, что не помню. Она знала, что он не врет.
– Так вспоминай поскорей!
– Пытаюсь. Знаешь, милая, я ведь в Беловодье был. Не уверен пока, но думаю, что был.
– Беловодье… – восторженно прожурчала река.
– Ничего мне не говори. Я сам вспомнить должен.
Она засмеялась. Счастливо, беззаботно:
– Вспоминай скорее. Я тебе помогу. Мне не жалко. Сколько хочешь силы бери. Всю бери без остатка: за год много накопилось.
– А порезы на груди заживить можешь?
– Нет. Чужая стихия. Нож огненный был.
– Такого не бывает. Водное ожерелье огненным ножом не режут.
– Значит, бывает. Вспомнишь – расскажешь. Бери силу, пей! Я ее целый год для тебя копила!
На обратном пути Роман заглянул к матери. Дом оказался неухоженным. Пес вместо того, чтобы сидеть в будке на цепи, бегал по улице. Отощал бедняга, шерсть висела клочьями. Калитка была сорвана с петель и валялась на земле.
“Да что ж такое!..” – изумился Роман, и сердце часто заколотилось.
Взбежал на крыльцо, постучал. Никто не отозвался. Постучал в окно. Тишина.
– Уехала она. – Тетка в платке и ватнике остановилась у забора.
– Давно?
– По весне. Вишь, как участок зарос. Ворюги окно в комнате пытались разбить и залезть, да старые заклинания дом берегут.
– Куда уехала? – спросил Роман.
– Не сказала. Все дети нынче одинаковые, матерей старых забывают. – Тетка сплюнула в сердцах и ушла.
Роман открыл дверь. Колдовской замок был его собственный. Обошел сени, комнаты. Вещи на местах, ничто не укрыто, не собрано. Лишь окутано серыми паучьми вуальками. Пахло сыростью – дом стоял давно не топленный. Роман огляделся и приметил на столе фотографию, придавленную толстенным томом поваренной книги.
Колдун взял фото. Старинная фотография на твердом, как дерево, картоне. Коричневый теплый оттенок. Девочка в платье с оборками, в ботиночках со шнуровкой на ступенях усадьбы с белыми колоннами.
Роман перевернул фото. На обратной стороне карандашом было написано: “Дед Севастьян считал, что она не умерла”. Почерк был Марьи Севастьяновны.
Роман спрятал фотографию в карман. Вышел. Установил колдовской замок. К отцу с Варварой заходить не стал. Не мог.
В Темногорск Роман вернулся, когда уже смеркалось. Вышел из автобуса, огляделся и торжествующе хмыкнул. Сила его переполняла. Такая сила, о какой он никогда прежде и не помышлял. Он будто со свидания шел. И он был почти всемогущ.
“Надя, Надя”, – как заклинание, вертелось в голове. И реку теперь он тоже называл Надей. Река, в отличие от Тины, не обижалась.
– Роман Васильевич! – окликнул его мужчина лет пятидесяти в очках с толстенными стеклами и со смешным рыжим паричком на макушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95