Мохаммед-шах, проводивший лето 1839 г. в долине Химран (Эльбурсские горы), совершал иногда прогулки со своей свитой, т. е. с таким же церемониалом, о котором я подробно рассказывал выше, описывая парад у Абдулабада в Хорасане. Когда шаха мучила подагра, приступы которой случались часто, он совершал поездки в подаренной ему императорским правительством двухместной коляске без козел, так как для персидского шаха было бы унизительным, если бы его кучер сидел перед ним выше, чем он сам. Поэтому кучер ехал верхом на лошади, запряженной в коляску.
В Персии еще помнят, с каким трудом был доставлен первый английский экипаж, подаренный Фатх-Али-шаху послом сэром Гором Оузли. Его везли в разобранном виде из Бендер-Бушира в Персидском заливе через Бахтиарские горы в Тегеран. Шах с удивлением рассматривал экипаж, затем сел в него, приказал впрячься министрам и вельможам и прокатить его вокруг большой площади (майдана). После этого экипаж поставили в один из дворцовых сараев, откуда никогда больше не выкатывали.
Во время прогулок Мохаммед-шаха народ бросал в знак приветствия сахар под копыта его лошади. Некоторые стояли у дороги с баранами и ягнятами, держа в правой руке кинжал или нож. В тот момент, когда его величество проезжал мимо, владелец перерезал горло животному, принося его в жертву властителю. Один дошел в своем верноподданничестве даже до того, что приставил нож к горлу своего двенадцатилетнего сына, как бы ожидая от шаха лишь знака, чтобы принести мальчика ему в жертву.
Все это были обычаи прошлых времен.
Мохаммед-шах занимался усердно охотой в горах и долинах Эльбурсских гор. Но в этом отношении ему далеко было до его деда Фатх-Али-шаха, потому что последний, весьма жадный до денег, сочетал на прогулке или охоте приятное с полезным. Рассказывают, что однажды, отправившись на прогулку верхом по окрестностям Тегерана, он увидел на дороге медный шай. Приказав поднять его и спрятав в пояс, он сказал своей свите, что этот шай принес ему счастье. Вернувшись во дворец, он приказал купить на базаре на эту монету виноградную кисть, разрезал ее на мелкие части и отправил их в подарок министрам и вельможам, каждый из которых, по придворному обычаю, должен был за эту высокую честь прислать его величеству немало туманов. Если Фатх-Али-шах отправлялся на охоту, то для него выгоняли дичь. Тогда он обращался к одному из сопровождавших его вельмож и говорил, что хочет выстрелить на его счастье. Раздавался выстрел, и дичь падала, тогда шах спокойно протягивал за спину свою правую руку, в которую "осчастливленный" придворный должен был положить порядочную сумму за оказанную честь. У шаха было такое тонкое чутье на деньги, что он по весу мог угадать, сколько туманов лежит в его правой руке.
Фатх-Али-шах совершал путешествия по провинциям своего государства с целью вытягивать деньги у губернаторов (хакимов). Их он рассматривал не иначе как губку, которую время от времени надо выжимать, чтобы она не очень намокала. Хакимы делали все возможное, чтобы удовлетворить его величество. Однажды шаха встретил хаким Кермана и подарил ему ковер, сплетенный из серебряных нитей, с вытканными на нем арабесками и цветами из золотых туманов, на который шах с удовольствием опустился. Губернатор Исфахана принял однажды шаха в зале, в центре которого находился бассейн с бьющим фонтаном; вокруг бассейна в качестве подарка для его величества были поставлены мешочки с тысячью туманов в каждом. Естественно, что при таком управлении больше всего страдал народ, потому что каждый губернатор старался наполнить свои карманы, а также удовлетворить королевскую жадность; несчастные крестьяне и другие подданные вынуждены были, таким образом, платить вдвойне.
После заключения мира в Туркманчае (1828 г.)53, когда Фатх-Али-шаху был передан ратифицированный трактат, русский полномочный представитель преподнес, согласно персидскому обычаю, его величеству на серебряном блюде подарок в 3 тыс. новых голландских дукатов. Во время этой аудиенции шах наслаждался тем, что брал монеты горстями с блюда и вновь опускал их на него, как золотой дождь. Казалось, что это занятие доставляло Фатх-Али-шаху огромное удовольствие.
Эти анекдоты служат небольшим отступлением, а теперь я возвращусь к своему повествованию.
В конце апреля вернулся из своего путешествия в Мешхед, Хорасанский Курдистан и Мазендеран наш друг капитан Лемм. Он определил там около 30 астрономических пунктов и произвел барометрическое измерение многих высот. До отъезда он оставил мне в Тегеране свой барометр, при помощи которого я ежедневно два раза в день делал наблюдения, заносил показания в дневник и делал отметки температуры по термометру. Лемм рассказал нам много интересного о своем паломничестве. В каждом мензиле (ночном лагере) он делал астрономические наблюдения. По воскресеньям он оставался на своей станции, чтобы получить духовное наслаждение от чтения Библии. Вручив в Мешхеде местному хакиму Асифу од-Доуле подарки, он отправился через Кучан, Ширван и Боджнурд в Астрабад, а оттуда на запад, вдоль Каспийского моря, через Эшреф, Сари и Алиабад, затем снова на юг, перевалил вторично через хребет Эльбурсских гор и вернулся через Баб-и-Шах и Хастенак в Тегеран. Во время своего путешествия из Решта через Казвин в Тегеран и оттуда в Мешхед и Астрабад он определил 62 астрономических пункта, и я смог набросать карту этой части Персии, так как мне были знакомы маршруты этого района.
Капитан Лемм провел с нами в лагере в Арговани целый месяц. Он оформлял свои наблюдения и составлял карту районов, по которым проезжал; впоследствии она послужила основой для всех карт Хорасана и Мазендерана. В конце мая он вернулся в Петербург через Тавриз и Тифлис, определив в ходе этой поездки еще 22 пункта от Тегерана до карантина Джульфа на левом берегу бурного Аракса.
В апреле мы получили печальное известие о самоубийстве нашего друга Виткевича. Об этом мне сообщил в письме князь Солтыков. Перед смертью Виткевич сжег все свои бумаги. Это был печальный конец молодого человека, который мог бы принести нашему правительству еще много пользы, потому что обладал энергией, предприимчивостью и всеми качествами, необходимыми, чтобы сыграть в Азии роль Александра Бернса. Во время нашего с ним путешествия в Персию и пребывания там он часто бывал меланхолически настроен, говорил, что ему надоела жизнь. Указав на пистолет системы Бертран, заряжающийся с казенной части, он сказал однажды: "Avec се pistolet la, je me brulerai un jour la cervelle"*42. И он сдержал слово, так как застрелился именно из этого пистолета в минуту глубокой меланхолии. Его смерть произвела тогда сенсацию, и английские газеты много иронизировали по этому поводу.
20 мая в наш лагерь прибыли новые люди - поручик гвардейской артиллерии князь Массальский с четырьмя унтер-офицерами. Он был командирован нашим правительством в Персию по просьбе Мохаммед-шаха или, скорее, его первого министра Мирзы Хаджи-Агасси, чтобы обучить персидских артиллеристов обращению с пушками. Со своими помощниками (кузнецом, слесарем и лафетчиком) он должен был также ознакомить персидских мастеров в Тегеранском арсенале с различными сторонами артиллерийского производства.
Князь Массальский, молодой, очень образованный артиллерист, стал вскоре нашим всеобщим любимцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119